Несмотря на недавнее производство в мичмана и назначение начальником пятой вахты, случалось, тосковал и Ашанин, и нередко среди чтения, которым он коротал
дни плавания, мысленным его взорам представлялась маленькая квартира в Офицерской со всеми ее обитателями…
Неточные совпадения
Через три
дня Володя, совсем уже примирившийся с назначением и даже довольный предстоящим
плаванием, с первым утренним пароходом отправился в Кронштадт, чтоб явиться на корвет и узнать, когда надо окончательно перебраться и начать службу. Вместе с тем ему, признаться, хотелось поскорее познакомиться с командиром и старшим офицером — этими двумя главными своими начальниками — и увидеть корвет, на котором предстояло прожить три года, и свое будущее помещение на нем.
— Третьего
дня хуже шли… Суточное
плавание всего было 160 миль, — вставил старший офицер.
А пока еще люди не были изучены до мелочей один другим, пока еще рассказы и анекдоты не повторялись в бесконечных изданиях, и однообразие долгого
плавания не заставляло отыскивать друг в друге слабости, раздувать их и коситься до первого порта, новые впечатления которого снова оживляли кают-компанию, и люди, казавшиеся на длинном переходе несимпатичными, снова делались добрыми и хорошими товарищами, какими они и были на самом
деле.
С этого
дня почти не прекращалось беспокойное
плавание с постоянной качкой, с вечным суровым напевом ветра, то гудящего, то жалобно насвистывающего в снастях и в рангоуте. По временам «трепало» порядочно, но все-таки пловцы на «Коршуне» урагана еще не встречали. Встреча с ним, и довольно серьезная, была впереди.
Берега всем хотелось, берега и новых впечатлений! [Самый длительный переход «Коршуна» («Калевалы») за время
плавания был от Порто-Гранде до Батавии и продолжался без захода в порты 73
дня. Ю. Ф. Лисянский на «Неве» в 1806 году сделал переход под парусами, продолжавшийся 142
дня. — Ред.]
До Батавии оставалось всего 600 миль, то есть суток трое-четверо хорошего хода под парусами. Бесконечный переход близился к концу. Все повеселели и с большим нетерпением ждали Батавии. Уже в кают-компании толковали о съезде на берег, назначая
день прихода, и расспрашивали об этом городе у одного из офицеров, который бывал в нем в прежнее свое кругосветное
плавание. Все то и
дело приставали к старому штурману с вопросами: как он думает, верны ли расчеты?
Офицерам после долгой и скучной стоянки в Печелийском заливе и после длинного, только что совершенного перехода, во время которого опять пришлось несколько
дней посидеть на консервах, хотелось поскорее побывать в интересном городе, о котором много рассказывали в кают-компании и Андрей Николаевич и Степан Ильич, бывшие в нем во время прежних
плаваний, познакомиться с новой страной, оригинальной, совсем не похожей на Европу, с американскими нравами, побывать в театре, послушать музыку, узнать, наконец, что делается на свете, получить весточки из России.
Молодой и красивый лейтенант не отличался любовью к морскому
делу и служил исправно более из самолюбия, чем по влечению; для него чуждо было море с его таинственностью, ужасом и поэзией. Сибарит по натуре, он с неудовольствием переносил неудобства, невзгоды, а подчас и опасности морской жизни и, страшно скучавший в разлуке с любимой женой, ждал с нетерпением конца «каторги», как называл он
плавание, и не раз говорил, что по возвращении оставит морскую службу, — не по нем она.
Пароход и баржа шли без всяких приключений. Наступил восьмой
день плавания. Причалили к последней перед Томском станции — Нарыму. Нарым — это маленький заштатный городишко Томской губернии. Он лежит в котловине, в полуверсте от берега реки Томи. С реки его трудно было бы и заметить, если бы колокольни двух церквей, да деревянная полицейская каланча не обличали его существования.
После того как произошел скандал, о котором вы уже знаете, и, несмотря на мои уговоры, человека бросили в шлюпку миль за пятьдесят от Дагона, а вмешаться как следует — значило потерять все, потому что Гез, взбесившись, способен на открытый грабеж, — я за остальные
дни плавания начал подозревать капитана в намерении увильнуть от честной расплаты.
На «Нырке» питались однообразно, как питаются вообще на небольших парусниках, которым за десять-двадцать
дней плавания негде достать свежей провизии и негде хранить ее. Консервы, солонина, макароны, компот и кофе — больше есть было нечего, но все поглощалось огромными порциями. В знак душевного мира, а может быть, и различных надежд, какие чаще бывают мухами, чем пчелами, Проктор налил всем по стакану рома. Солнце давно село. Нам светила керосиновая лампа, поставленная на крыше кухни.
Неточные совпадения
— Что бы я ни надумал, — сказал Лонгрен, усаживая девушку на колени, — ты, я знаю, поймешь, в чем
дело. Жить нечем. Я не пойду снова в дальнее
плавание, а поступлю на почтовый пароход, что ходит между Кассетом и Лиссом.
И в самом
деле напрасно: во все время
плавания я ни разу не почувствовал ни малейшей дурноты и возбуждал зависть даже в моряках.
Кроме того, что изменялись соображения в плане
плавания,
дело на ум не шло, почти не говорили друг с другом.
В последние недели
плавания все средства истощились: по три раза в
день пили чай и ели по горсти пшена — и только. Достали было однажды кусок сушеного оленьего мяса, но несвежего, с червями. Сначала поусумнились есть, но потом подумали хорошенько, вычистили его, вымыли и… «стали кушать», «для примера, между прочим, матросам», — прибавил К. Н. Посьет, рассказывавший мне об этом странствии. «Полно, так ли, — думал я, слушая, — для примера ли; не по пословице ли: голод не тетка?»
Но как все страшное и опасное, испытываемое многими плавателями, а также испытанное и нами в
плавании до Японии, кажется бледно и ничтожно в сравнении с тем, что привелось испытать моим спутникам в Японии! Все, что произошло там, представляет ряд страшных, и опасных, и гибельных вместе — не минут, не часов, а
дней и ночей.