Неточные совпадения
— Русские вы,
а по-русски не понимаете! чудные вы, господа! Погодить — ну, приноровиться, что ли, уметь вовремя помолчать, позабыть кой об чем, думать не об том, об чем обыкновенно думается, заниматься не тем, чем обыкновенно занимаетесь… Например: гуляйте больше, в еду ударьтесь, папироски набивайте, письма к родным пишите,
а вечером — в табельку или в сибирку засядьте.
Вот это
и будет значить «погодить».
Глумов зашлепал туфлями,
а я сидел
и прислушивался.
Вот он в кабинет вошел,
вот вступил в переднюю,
вот поворотил в столовую… Чу! ключ повернулся в замке, тарелки стукнули… Идет назад!!
— Нет, не это!
А вот кому эта свинья принадлежала? Кто ее выхолил, выкормил?
И почему он с нею расстался,
а теперь мы, которые ничего не выкармливали, окорока этой свиньи едим…
— Ни слова, ни полслова —
вот тебе
и сказ. Доедай
и ложись!
А чтобы воображение осадить —
вот тебе водка.
— Будешь
и к ранней обедне ходить, когда момент наступит, — осадил меня Глумов, — но не об том речь,
а вот я насчет горячего распоряжусь. Тебе чего: кофею или чаю?
— Для чего провидение допускает такие зрелища — это, брат, не нашего ума дело;
а вот что Овсянников подвергся каре закона — это верно. Это я в газетах читал
и потому могу говорить свободно!
А ты так умей собой овладеть, что, ежели сказано тебе «погоди!», так ты годи везде, на всяком месте, да от всего сердца, да со всею готовностью —
вот как! даже когда один с самим собой находишься —
и тогда годи!
—
И что от него осталось? Чем разрешилось облако блеска, славы
и власти, которое окружало его? — Несколькими десятками анекдотов в «Русской старине», из коих в одном главную роль играет севрюжина! Вон там был сожжен знаменитый фейерверк,
вот тут с этой террасы глядела на празднество залитая в золото толпа царедворцев,
а вдали неслыханные массы голосов
и инструментов гремели «Коль славен» под гром пушек! Где все это?
—
А вот храм Талии
и Мельпомены! — отозвался Глумов, указывая на Александрийский театр.
— Задумались… ха-ха! Ну, ничего! Я ведь, друзья, тоже не сразу… выглядываю наперед! Иногда хоть
и замечаю, что человек исправляется,
а коли в нем еще мало-мальски есть — ну, я
и тово… попридержусь! Приласкать приласкаю,
а до короткости не дойду.
А вот коли по времени уверюсь, что в человеке уж совсем ничего не осталось, — ну,
и я навстречу иду. Будьте здоровы, друзья!
Я было приложил уж руку к сердцу, чтоб отвечать, что всего довольно
и ни в чем никакой надобности не ощущается:
вот только посквернословить разве… Но, к счастию, Иван Тимофеич сделал знак рукой, что моя речь впереди,
а покамест он желает говорить один.
— Право, иной раз думаешь-думаешь: ну, чего?
И то переберешь,
и другое припомнишь — все у нас есть! Ну, вы — умные люди! сами теперь по себе знаете! Жили вы прежде… что говорить, нехорошо жили! буйно! Одно слово — мерзко жили! Ну,
и вам, разумеется, не потакали, потому что кто же за нехорошую жизнь похвалит!
А теперь
вот исправились, живете смирно, мило, благородно, — спрошу вас, потревожил ли вас кто-нибудь?
А? что? так ли я говорю?
— Так
вот вы
и судите! Ну да положим, это человек пьяненький,
а на пьяницу, по правде сказать,
и смотреть строго нельзя, потому он доход казне приносит.
А вот другие-то, трезвые-то, с чего на стену лезут? ну чего надо?
а?
— Опьянение опьянением,
а есть
и другое кой-что. Зависть. Видит он, что другие тихо да благородно живут, —
вот его
и берут завидки! Сам он благородно не может жить — ну,
и смущает всех!
А с нас, между прочим, спрашивают! Почему да как, да отчего своевременно распоряжения не было сделано?
Вот хоть бы с вами — вы думаете, мало я из-за вас хлопот принял?
—
А я все-таки вас перехитрил! — похвалился Иван Тимофеич, —
и не то что каждый ваш шаг,
а каждое слово, каждую мысль — все знал!
И знаете ли вы, что если б еще немножко… еще бы
вот чуточку… Шабаш!
Хотя Иван Тимофеич говорил в прошедшем времени, но сердце во мне так
и упало.
Вот оно, то ужасное квартальное всеведение, которое всю жизнь парализировало все мои действия!
А я-то, ничего не подозревая, жил да поживал, сам в гости не ходил, к себе гостей не принимал —
а чему подвергался! Немножко, чуточку —
и шабаш! Представление об этой опасности до того взбудоражило меня, что даже сон наяву привиделся: идут, берут… пожалуйте!
— Теперь — о прошлом
и речи нет! все забыто! Пардон — общий (говоря это, Иван Тимофеич даже руки простер наподобие того как делывал когда-то в «Ernani» Грациани, произнося знаменитое «perdono tutti!» [прощаю всех!])! Теперь вы все равно что вновь родились —
вот какой на вас теперь взгляд!
А впрочем, заболтался я с вами, друзья! Прощайте,
и будьте без сумненья! Коли я сказал: пардон! значит, можете смело надеяться!
—
А ты небось брезгаешь? Эх, Глумов, Глумов! много, брат, невест в полиции
и помимо этой!
Вот у подчаска тоже дочь подрастает: теперь-то ты отворачиваешься, да как бы после не довелось подчаска папенькой величать!
— Да нет же, стой!
А мы только что об тебе говорили, то есть не говорили,
а чувствовали: кого, бишь, это недостает? Ан ты…
вот он он! Слушай же: ведь
и у меня до тебя дело есть.
— Это ничего;
вот и вы не знаете, да говорите же"хорошо". Неизвестность, знаете… она на воображение действует! У греков-язычников даже капище особенное было с надписью:"неизвестному богу"… Потребность, значит, такая в человеке есть!
А впрочем, я
и по-русски могу...
—
А у них вода в редкость —
вот он
и вообразил, что
и невесть как мне этим угодит. Хотите, я
и кувшин покажу?
— Нет, зазевались. Помилуйте! броненосцев пропускает,
а наша лодка… представьте себе, ореховая скорлупа —
вот какая у нас была лодка!
И вдобавок поминутно открывается течь!
А впрочем, я тогда воспользовался, поездил-таки по Европе! В Женеве был — часы купил,
а потом проехал в Париж — такую, я вам скажу, коллекцию фотографических карточек приобрел — пальчики оближете!
— Не по золотничку,
а фунтов по пяти разом прячут —
вот я вам как скажу! Я сам… да что тут! вы думаете, состояние-то мы откуда? Обстановка эта
и все?..
Помилуй, братец, — говорит, — ведь во всех учебниках будет записано:
вот какие дела через Рюрика пошли! школяры во всех учебных заведениях будут долбить: обещался-де Рюрик по закону грабить,
а вон что вышло!"–"
А наплевать! пускай их долбят! — настаивал благонамеренный человек Гадюк, — вы, ваше сиятельство, только бразды покрепче держите,
и будьте уверены; что через тысячу лет на этом самом месте…
Итак, подлог обнаружился,
и я должен был оставить государственную службу навсегда. Не будь этого — кто знает, какая перспектива ожидала меня в будущем! Ломоносов был простой рыбак,
а умер статским советником! Но так как судьба не допустила меня до высших должностей, то я решился сделаться тапером. В этом звании я узнал мою Мальхен, я узнал вас, господа,
и это одно услаждает горечь моих воспоминаний.
Вот в этом самом зале, на том самом месте, где ныне стоит рояль господина Балалайкина…"
И вот сижу я однажды в"Эльдорадо", в сторонке, пью пиво,
а между прочим
и материал для предбудущего нумера газеты сбираю — смотрю, присаживается она ко мне. Так
и так, говорит, гласную кассу ссуд открыть желаю — одобрите вы меня? — Коли капитал, говорю, имеете, так с богом! — Капитал, говорит, я имею, только
вот у мировых придется разговор вести,
а я, как женщина, ничего чередом рассказать не могу! — Так для этого вам, сударыня, необходимо мужчину иметь! — Да, говорит, мужчину!
— То-то
вот и есть, что в то время умеючи радовались: порадуются благородным манером —
и перестанут!
А ведь мы как радуемся!
и день
и ночь!
и день
и ночь!
и дома
и в гостях,
и в трактирах,
и словесно
и печатно! только
и слов: слава богу! дожили! Ну,
и нагнали своими радостями страху на весь квартал!
—
Вот оно самое
и есть. Хорошо, что мы спохватились скоро. Увидели, что не выгорели наши радости,
и, не долго думая, вступили на стезю благонамеренности. Начали гулять, в еду ударились, папироски стали набивать,
а рассуждение оставили. Потихоньку да полегоньку — смотрим, польза вышла. В короткое время так себя усовершенствовали, что теперь только сидим да глазами хлопаем. Кажется, на что лучше!
а? как ты об этом полагаешь?
—
А теперь
вот что, господа! Предположим, что предприятие наше будет благополучно доведено до конца… Балалайкин — получит условленную тысячу рублей, — мы — попируем у него на свадьбе
и разъедемся по домам. Послужит ли все это, в глазах Ивана Тимофеича, достаточным доказательством, что прежнего либерализма не осталось в нас ни зерна?
— Да
вот вчера"общие положения"набросали,
а сегодня
и"улицу"прикончили. Написали довольно, только, признаться, не очень-то нравится мне!
— Так
вот по этому образцу
и извольте судить, каких примеров нам следует ожидать, — вновь повел речь Прудентов, — теперича в нашем районе этого торгующего народа — на каждом шагу, так ежели всякий понятие это будет иметь да глаза таращить станет — как тут поступать?
А с нас, между прочим, спрашивают!
—
А потому что потому-с. Начальство —
вот в чем причина! Сенек-то много-с, так коли ежели каждый для себя особливой шапки потребует…
А у нас на этот счет так принято: для сокращения переписки всем чтобы одна мера была!
Вот мы
и пригоняем-с.
И правильно это, доложу вам, потому что народ — он глуп-с.
— Ан
вот и не отгадал! Водка — само собой,
а помнишь об парамоновской"штучке"ты нас просил? Ведь Балалайкин-то… со-гла-сил-ся!
— Слава богу! слава богу!
вот это… ну, слава богу! Ссслава богу! — повторял Иван Тимофеич, захлебываясь
и пожимая нам руки, — ну, надо теперь бежать, обрадовать старика надо!
А к вечеру
и вам весточку дам, что
и как… дру-з-з-з-ья!
—
Вот, брат, могли ли мы думать, выходя сегодня утром, что все так прекрасно устроится! — сказал мне Глумов. —
И с Балалайкиным покончили,
и заблудшего друга обрели,
а вдобавок еще
и на"Устав"наскочили! Ведь этак, пожалуй,
и мы с тобой косвенным образом любезному отечеству в кошель накласть сподобимся!
— Это уж само собой.
А вот, что вы изволили насчет малых источников сказать, что они нередко начало большим рекам дают, так
и это совершенная истина. Источнику, даже самому малому, очень нетрудно хорошей рекой сделаться, только одно условие требуется: понравиться нужно.
— Удачи мне не было —
вот почему. Это ведь, сударь, тоже как кому. Иной, кажется,
и не слишком умен,
а только взглянет на лицо начальничье, сейчас истинную потребность видит; другой же
и долго глядит,
а ничего различить не может. Я тоже однажды"понравиться"хотел, ан заместо того совсем для меня другой оборот вышел.
— Вся наша жизнь есть наука, сударь, с тою лишь разницей, что обыкновенные, настоящие науки проникать учат,
а жизнь, напротив того, устраняться от проникновения внушает.
И только тогда, когда человек
вот эту, жизненную-то, науку себе усвоит, только тогда он
и может с некоторою уверенностью воскликнуть: да, быть может,
и мне господь бог пошлет собственною смертью умереть!
"
Вот, говорит, велят на провидение надеяться,
а где оно?"Увидели тогда, что дело-то выходит серьезное,
и без потери времени прислали в тот департамент третьего начальника.
—
И вас тоже. Покуда вы вникали — никто вас не любил,
а перестали вникать — все к вам с доверием!
Вот хоть бы, например, устав о благопристойности…
— Провизию надо покупать умеючи, — говорил он, — как во всяком деле вообще необходимо с твердыми познаниями приступать, так
и тут. Знающий — выигрывает,
а незнающий — проигрывает.
Вот, например, ветчину, языки
и вообще копченье надо в Мучном переулке приобретать; рыбу — на Мытном; живность, коли у кого времени достаточно есть, — на заставах у мужичков подстерегать. Многие у мужичков даже задаром отнимают, но я этого не одобряю.
—
Вот, видишь, как оно легко, коли внутренняя-то благопристойность у человека в исправности!
А ежели в тебе этого нет — значит, ты сам виноват. Тут, брат, ежели
и не придется тебе уснуть — на себя пеняй! Знаете ли, что я придумал, друзья? зачем нам квартиры наши на ключи запирать? Давайте-ка без ключей… мило, благородно!
— Водки своим чередом,
а вот еще что: Иван Тимофеич самолично к вам будет. Он теперь к Парамонову уехал,
а оттуда — к вам. Насчет церемониалу свадебного условиться. Мы
и за Балалайкиным пожарного послали, чтоб через час беспременно здесь был!
— Ничего! Иван Тимофеич простит. Он — парень простой, простыня-человек. Рюмка водки, кусочек черного хлеба на закуску,
а главное, чтоб превратных идей не было —
вот и все!
— Ничего, обойдется! Молодкин уж поехал… Деньгами двести рублей повез да платок шелковый на шею. Это уж сверхов, значит. Приедет! только
вот разве что аблакаты они, так званием своим подорожиться захотят, еще рубликов сто запросят.
А мы уж
и посаженых отцов припасли. Пообедаем,
а потом
и окрутим…
—
Вот и балык, — сказал он вслух, — в первоначальном виде в низовьях Дона плавал, тоже, чай, думал: я-ста, да мыста!
а теперь он у нас на столе-с,
и мы им закусывать будем. Янтарь-с. Только у менял
и можно встретиться с подобным сюжетом!
— Да так
вот, — объяснил Молодкин, — приехал я,
а он сидит во фраке, в перчатках
и в белом галстухе — хоть сейчас под венец!"Деньги!"Отдал я ему двести рублей, он пересчитал, положил в ящик, щелкнул замком:"остальные восемьсот!"Я туда-сюда — слышать не хочет!
И галстух снял,
а ежели, говорит, через полчаса остальные деньги не будут на столе, так
и совсем разденусь, в баню уеду.
—
Вот ведь сквернавец какой! — негодовал Иван Тимофеич. —
А здесь между тем расход. Кушанья сколько наготовили, посаженым отцам по четвертной заплатили, за прокат платья для Очищенного отдали, отметчика из газеты подрядили, ему самому, невеже, карету, на невестин счет, наняли —
и посейчас там у крыльца стоит…
— Не дело ты говоришь, Иван Тимофеич, — сказал он резонно, — во-первых, Балалайке уж двести рублей задано,
а вовторых, у нас вперед так условлено, чтоб непременно быть двоеженству.
А я
вот что сделаю: сейчас к нему сам поеду,
и не я буду, если через двадцать минут на трензеле его сюда не приведу.
Глумов уехал вместе с Молодкиным,
а я, в виде аманата, остался у Фаинушки. Разговор не вязался, хотя Иван Тимофеич
и старался оживить его, объявив, что"так нынче ягода дешева, так дешева — кому
и вредно,
и те едят!
а вот грибов совсем не видать!". Но только что было меняло начал в ответ:"грибки, да ежели в сметанке", как внутри у Перекусихина 2-го произошел такой переполох, что всем показалось, что в соседней комнате заводят орган.
А невеста до того перепугалась, что инстинктивно поднялась с места, сказав...