Неточные совпадения
Тем не менее, благодаря необыкновенным приобретательным способностям матери, семья наша начала быстро богатеть, так что в
ту минуту, когда
я увидал свет, Затрапезные считались чуть не самыми богатыми помещиками в нашей местности.
Затем, приступая к пересказу моего прошлого,
я считаю нелишним предупредить читателя, что в настоящем труде он не найдет сплошного изложения всехсобытий моего жития, а только ряд эпизодов, имеющих между собою связь, но в
то же время представляющих и отдельное целое.
Главным образом
я предпринял мой труд для
того, чтоб восстановить характеристические черты так называемого доброго старого времени, память о котором, благодаря резкой черте, проведенной упразднением крепостного права, все больше и больше сглаживается.
Леса, как
я уже сказал выше, стояли нетронутыми, и лишь у немногих помещиков представляли не
то чтобы доходную статью, а скорее средство добыть большую сумму денег (этот порядок вещей, впрочем, сохранился и доселе).
А так как, несмотря на объезды, все-таки приходилось захватить хоть краешек болота,
то в таких местах настилались бесконечные мостовники, память о которых не изгладилась во
мне и доднесь.
Помещичьи усадьбы
того времени (
я говорю о помещиках средней руки) не отличались ни изяществом, ни удобствами.
Что касается до усадьбы, в которой
я родился и почти безвыездно прожил до десятилетнего возраста (называлась она «Малиновец»),
то она, не отличаясь ни красотой, ни удобствами, уже представляла некоторые претензии на
то и другое.
К этому предмету
я возвращусь впоследствии, а теперь познакомлю читателя с первыми шагами моими на жизненном пути и
той обстановкой, которая делала из нашего дома нечто типичное.
Родился
я, судя по рассказам, самым обыкновенным пошехонским образом. В
то время барыни наши (по-нынешнему, представительницы правящих классов) не ездили, в предвидении родов, ни в столицы, ни даже в губернские города, а довольствовались местными, подручными средствами. При помощи этих средств увидели свет все мои братья и сестры; не составил исключения и
я.
Жила она в собственном ветхом домике на краю города, одиноко, и питалась плодами своей профессии. Был у нее и муж, но в
то время, как
я зазнал ее, он уж лет десять как пропадал без вести. Впрочем, кажется, она знала, что он куда-то услан, и по этому случаю в каждый большой праздник возила в тюрьму калачи.
А наконец, возвращаюсь
я однажды с родов домой, а
меня прислуга встречает: «Ведь Прохор-то Семеныч — это муж-то мой! — уж с неделю дома не бывал!» Не бывал да не бывал, да так с
тех пор словно в воду и канул.
Между прочим, и по моему поводу, на вопрос матушки, что у нее родится, сын или дочь, он запел петухом и сказал: «Петушок, петушок, востёр ноготок!» А когда его спросили, скоро ли совершатся роды,
то он начал черпать ложечкой мед — дело было за чаем, который он пил с медом, потому что сахар скоромный — и, остановившись на седьмой ложке, молвил: «Вот теперь в самый раз!» «Так по его и случилось: как раз на седьмой день маменька распросталась», — рассказывала
мне впоследствии Ульяна Ивановна.
Кроме
того, он предсказал и будущую судьбу мою, — что
я многих супостатов покорю и буду девичьим разгонником.
Вследствие этого, когда матушка бывала на
меня сердита,
то, давая шлепка, всегда приговаривала: «А вот
я тебя высеку, супостатов покоритель!»
Она готовила для
меня яичницу и потчевала сливками; и
тем и другим
я с жадностью насыщался, потому что дома нас держали впроголодь.
Нянек
я помню очень смутно. Они менялись почти беспрерывно, потому что матушка была вообще гневлива и, сверх
того, держалась своеобразной системы, в силу которой крепостные, не изнывавшие с утра до ночи на работе, считались дармоедами.
Тем не менее, так как у
меня было много старших сестер и братьев, которые уже учились в
то время, когда
я ничего не делал, а только прислушивался и приглядывался,
то память моя все-таки сохранила некоторые достаточно яркие впечатления.
Я еще помню месячину; но так как этот способ продовольствия считался менее выгодным,
то с течением времени он был в нашем доме окончательно упразднен, и все дворовые были поверстаны в застольную.
Дети в нашей семье (впрочем, тут
я разумею, по преимуществу, матушку, которая давала тон всему семейству) разделялись на две категории: на любимых и постылых, и так как высшее счастие жизни полагалось в еде,
то и преимущества любимых над постылыми проявлялись главным образом за обедом.
— То-то сыт! а губы зачем надул? смотри ты у
меня!
я ведь насквозь тебя, тихоня, вижу!
Да,
мне и теперь становится неловко, когда
я вспоминаю об этих дележах,
тем больше, что разделение на любимых и постылых не остановилось на рубеже детства, но прошло впоследствии через всю жизнь и отразилось в очень существенных несправедливостях…
— Но вы описываете не действительность, а какой-то вымышленный ад! — могут сказать
мне. Что описываемое
мной похоже на ад — об этом
я не спорю, но в
то же время утверждаю, что этот ад не вымышлен
мной. Это «пошехонская старина» — и ничего больше, и, воспроизводя ее,
я могу, положа руку на сердце, подписаться: с подлинным верно.
Впрочем, в
то время, как
я начал себя помнить, роли уже переменились.
Я, лично, рос отдельно от большинства братьев и сестер (старше
меня было три брата и четыре сестры, причем между
мною и моей предшественницей-сестрой было три года разницы) и потому менее других участвовал в общей оргии битья, но, впрочем, когда и для
меня подоспела пора ученья,
то, на мое несчастье, приехала вышедшая из института старшая сестра, которая дралась с таким ожесточением, как будто мстила за прежде вытерпенные побои.
— А хочешь,
я тебя, балбес, в Суздаль-монастырь сошлю? да, возьму и сошлю! И никто
меня за это не осудит, потому что
я мать: что хочу,
то над детьми и делаю! Сиди там да и жди, пока мать с отцом умрут, да имение свое тебе, шельмецу, предоставят.
—
Я и
то спрашивал: что, мол, кому и как? Смеется, каналья: «Все, говорит, вам, Степан Васильич! Ни братцам, ни сестрицам ничего — все вам!»
Тем не менее, несмотря на почти совершенное отсутствие религиозной подготовки,
я помню, что когда
я в первый раз прочитал Евангелие,
то оно произвело на
меня потрясающее действие. Но об этом
я расскажу впоследствии, когда пойдет речь об учении.
— Что ж
мне докладывать — это старостино дело!
Я и
то ему говорила: доложи, говорю, барыне. А он: что зря барыне докладывать! Стало быть, обеспокоить вас поопасился.
— У
меня, Марья Андреевна, совсем сахару нет, — объявляет Степка-балбес, несмотря на
то, что вперед знает, что голос его будет голосом, вопиющим в пустыне.
Родителей
я, кажется, завсегда чтила, а кто чтит родителей —
тому это в заслугу ставится.
— Не властна
я, голубчик, и не проси! — резонно говорит она, — кабы ты сам ко
мне не пожаловал, и
я бы тебя не ловила. И жил бы ты поживал тихохонько да смирнехонько в другом месте… вот хоть бы ты у экономических… Тебе бы там и хлебца, и молочка, и яишенки… Они люди вольные, сами себе господа, что хотят,
то и делают! А
я, мой друг, не властна!
я себя помню и знаю, что
я тоже слуга! И ты слуга, и
я слуга, только ты неверный слуга, а
я — верная!
Водил он
меня, водил, сколько деньжищ из
меня в
ту пору вызудил…
— Остатний стог дометывали, как
я уходил. Наказал без
того не расходиться, чтобы не кончить.
— Как сказать, сударыня… как будем кормить… Ежели зря будем скотине корм бросать — мало будет, а ежели с расчетом, так достанет. Коровам-то можно и яровой соломки подавывать, благо нынче урожай на овес хорош. Упреждал
я вас в
ту пору с пустошами погодить, не все в кортому сдавать…
Как начали ученье старшие братья и сестры —
я не помню. В
то время, когда наша домашняя школа была уже в полном ходу, между
мною и непосредственно предшествовавшей
мне сестрой было разницы четыре года, так что волей-неволей пришлось воспитывать
меня особо.
Что же касается до
меня лично,
то я, не будучи «постылым», не состоял и в числе любимчиков, а был, как говорится, ни в
тех, ни в сех.
Вообще
я прожил детство как-то незаметно и не любил попадаться на глаза, так что когда матушка случайно встречала
меня,
то и она словно недоумевала, каким образом
я очутился у ней на дороге.
Тем не менее, так как
я был дворянский сын, и притом
мне минуло уже семь лет,
то волей-неволей приходилось подумать о моем ученье.
Весь этот день
я был радостен и горд. Не сидел, по обыкновению, притаившись в углу, а бегал по комнатам и громко выкрикивал: «Мря, нря, цря, чря!» За обедом матушка давала
мне лакомые куски, отец погладил по голове, а тетеньки-сестрицы, гостившие в
то время у нас, подарили целую тарелку с яблоками, турецкими рожками и пряниками. Обыкновенно они делывали это только в дни именин.
Тем не менее, как женщина изобретательная, она нашлась и тут. Вспомнила, что от старших детей остались книжки, тетрадки, а в
том числе и прописи, и немедленно перебрала весь учебный хлам. Отыскав прописи, она сама разлиновала тетрадку и, усадив
меня за стол в смежной комнате с своей спальней, указала, насколько могла, как следует держать в руках перо.
Сверх
того,
я слышал поблизости шорох, который производила матушка, продолжая рыться в учебных программах, и — при одной мысли, что вот-вот она сейчас нагрянет и увидит мои проказы, у
меня душа уходила в пятки.
Но когда она вспомнила, что при таком обороте дела ей придется платить за
меня в течение девяти лет по шестисот рублей ассигнациями в год,
то испугалась. Высчитавши, что платежи эти составят, в общей сложности, круглую сумму в пять тысяч четыреста рублей, она гневно щелкнула счетами и даже с негодованием отодвинула их от себя.
Отец Василий был доволен своим приходом: он получал с него до пятисот рублей в год и, кроме
того, обработывал свою часть церковной земли. На эти средства в
то время можно было прожить хорошо,
тем больше, что у него было всего двое детей-сыновей, из которых старший уже кончал курс в семинарии. Но были в уезде и лучшие приходы, и он не без зависти указывал
мне на них.
— Что помещики! помещики-помещики, а какой в них прок? Твоя маменька и богатая, а много ли она на попа расщедрится. За всенощную двугривенный, а не
то и весь пятиалтынный. А поп между
тем отягощается, часа полтора на ногах стоит. Придет усталый с работы, — целый день либо пахал, либо косил, а тут опять полтора часа стой да пой! Нет,
я от своих помещиков подальше. Первое дело, прибыток от них пустой, а во-вторых, он же тебя жеребцом или шалыганом обозвать норовит.
Таким образом
я мало-помалу узнал подробности церковнослужительского быта
того времени. Как обучались в семинариях, как доставались священнические и дьяконские места, как происходило посвящение в попы, что представлял собой благочинный, духовное правление, консистория и т. д.
— Покуда еще намерения такого не имею.
Я еще и сам, слава Богу… Разве лет через десять что будет. Да старший-то сын у
меня и пристрастия к духовному званию не имеет, хочет по гражданской части идти. Урок, вишь, у какого-то начальника нашел, так
тот его обнадеживает.
На одном из подобных собеседований нас застала однажды матушка и порядочно-таки рассердилась на отца Василия. Но когда последний объяснил, что
я уж почти всю науку произошел, а вслед за
тем неожиданно предложил, не угодно ли, мол, по-латыни немножко барчука подучить,
то гнев ее смягчился.
Все это, конечно, усвоивалось
мною беспорядочно, без всякой системы,
тем не менее запас фактов накоплялся, и
я не раз удивлял родителей, рассказывая за обедом такие исторические эпизоды, о которых они и понятия не имели.
Ни хрестоматии, ни даже басен Крылова не существовало, так что
я, в буквальном смысле слова, почти до самого поступления в казенное заведение не знал ни одного русского стиха, кроме
тех немногих обрывков, без начала и конца, которые были помещены в учебнике риторики, в качестве примеров фигур и тропов…
Так
я и приготовлялся; но, будучи предоставлен самому себе, переходил от одного предмета к другому, смотря по
тому, что
меня в данную минуту интересовало.