Неточные совпадения
Тем не менее,
хотя мы и голодали, но у нас оставалось утешение: при отце мы могли роптать, тогда как при матушке малейшее слово неудовольствия сопровождалось немедленным и жестоким возмездием.
— А
хочешь, я тебя, балбес, в Суздаль-монастырь сошлю? да, возьму и сошлю! И никто меня за это не осудит, потому что я мать: что
хочу,
то над детьми и делаю! Сиди там да и жди, пока мать с отцом умрут, да имение свое тебе, шельмецу, предоставят.
Хотя время еще раннее, но в рабочей комнате солнечные лучи уже начинают исподволь нагревать воздух. Впереди предвидится жаркий и душный день. Беседа идет о
том, какое барыня сделает распоряжение. Хорошо, ежели пошлют в лес за грибами или за ягодами, или нарядят в сад ягоды обирать; но беда, ежели на целый день за пяльцы да за коклюшки засадят — хоть умирай от жары и духоты.
— Не властна я, голубчик, и не проси! — резонно говорит она, — кабы ты сам ко мне не пожаловал, и я бы тебя не ловила. И жил бы ты поживал тихохонько да смирнехонько в другом месте… вот хоть бы ты у экономических… Тебе бы там и хлебца, и молочка, и яишенки… Они люди вольные, сами себе господа, что
хотят,
то и делают! А я, мой друг, не властна! я себя помню и знаю, что я тоже слуга! И ты слуга, и я слуга, только ты неверный слуга, а я — верная!
Вторую группу составляли два брата и три сестры-погодки, и
хотя старшему брату, Степану, было уже четырнадцать лет в
то время, когда сестре Софье минуло только девять, но и первый и последняя учились у одних и
тех же гувернанток.
— Покуда еще намерения такого не имею. Я еще и сам, слава Богу… Разве лет через десять что будет. Да старший-то сын у меня и пристрастия к духовному званию не имеет,
хочет по гражданской части идти. Урок, вишь, у какого-то начальника нашел, так
тот его обнадеживает.
По наружности, я делал все, что
хотел, но в действительности надо мной тяготела
та же невидимая сила, которая тяготела над всеми домочадцами и которой я, в свою очередь, подчинялся безусловно.
Все это очень кстати случилось как раз во время великого поста, и
хотя великопостные дни, в смысле крепостной страды и заведенных порядков, ничем не отличались в нашем доме от обыкновенных дней, кроме
того, что господа кушали «грибное», но все-таки как будто становилось посмирнее.
Матушка волнуется, потому что в престольный праздник она чувствует себя бессильною. Сряду три дня идет по деревням гульба, в которой принимает деятельное участие сам староста Федот. Он не является по вечерам за приказаниями,
хотя матушка машинально всякий день спрашивает, пришел ли Федотка-пьяница, и всякий раз получает один и
тот же ответ, что староста «не годится». А между
тем овсы еще наполовину не сжатые в поле стоят,
того гляди, сыпаться начнут, сенокос тоже не весь убран…
— Это он, видно, моего «покойничка» видел! — И затем, обращаясь ко мне, прибавила: — А тебе, мой друг, не следовало не в свое дело вмешиваться. В чужой монастырь с своим уставом не ходят. Девчонка провинилась, и я ее наказала. Она моя, и я что
хочу,
то с ней и делаю. Так-то.
Стало быть, я теперь что
хочу,
то с ним и делаю!
Все тут, от председателя до последнего писца, ели и пили, требуя, кто чего
хотел, а после обеда написали протокол, в котором значилось, что раба божия Иулита умерла от апоплексии,
хотя же и была перед
тем наказана на теле, но слегка, отечески.
Четырнадцать лет он тянул лямку, прежде нежели стяжал вожделенный чин коллежского регистратора, но и после
того продолжал числиться
тем же писцом, питая лишь смутную надежду на должность столоначальника,
хотя, с точки зрения кляузы, способности его не оставляли желать ничего лучшего.
Замечательно, что
хотя Уголок (бывшая усадьба тетенек-сестриц) находился всего в пяти верстах от Заболотья и там домашнее хозяйство шло своим чередом, но матушка никогда не посылала туда за провизией, под
тем предлогом, что разновременными требованиями она может произвести путаницу в отчетности. Поэтому зерно и молочные скопы продавались на месте прасолам, а живность зимой полностью перевозилась в Малиновец.
Известие это смягчило матушку. Ушел молотить — стало быть, не
хочет даром хлеб есть, — мелькнуло у нее в голове. И вслед за
тем велела истопить в нижнем этаже комнату, поставить кровать, стол и табуретку и устроить там Федоса. Кушанье матушка решила посылать ему с барского стола.
Словом сказать, на все подобные вопросы Федос возражал загадочно, что приводило матушку в немалое смущение. Иногда ей представлялось: да не бунтовщик ли он?
Хотя в
то время не только о нигилистах, но и о чиновниках ведомства государственных имуществ (впоследствии их называли помещики «эмиссарами Пугачева») не было слышно.
Хотя я до
тех пор не выезжал из деревни, но, собственно говоря, жил не в деревне, а в усадьбе, и потому казалось бы, что картина пробуждения деревни, никогда мною не виденная, должна была бы заинтересовать меня.
Матушка
хотела сейчас же закладывать лошадей и ехать дальше, с
тем чтобы путь до Москвы сделать не в две, а в три станции, но было уже так темно, что Алемпий воспротивился.
Словом сказать, чего
хочешь,
того просишь.
Два раза (об этом дальше) матушке удалось убедить его съездить к нам на лето в деревню; но, проживши в Малиновце не больше двух месяцев, он уже начинал скучать и отпрашиваться в Москву,
хотя в это время года одиночество его усугублялось
тем, что все родные разъезжались по деревням, и его посещал только отставной генерал Любягин, родственник по жене (единственный генерал в нашей семье), да чиновник опекунского совета Клюквин, который занимался его немногосложными делами и один из всех окружающих знал в точности, сколько хранится у него капитала в ломбарде.
За Григорием Павлычем следовали две сестры: матушка и тетенька Арина Павловна Федуляева, в
то время уже вдова, обремененная большим семейством. Последняя ничем не была замечательна, кроме
того, что раболепнее других смотрела в глаза отцу, как будто каждую минуту ждала, что вот-вот он отопрет денежный ящик и скажет: «Бери, сколько
хочешь!»
Его больше всего на свете —
хотя вполне бескорыстно — интересовал вопрос о наследствах вообще, а в
том числе и вопрос о наследстве после старика.
В
то время больших домов, с несколькими квартирами, в Москве почти не было, а переулки были сплошь застроены небольшими деревянными домами, принадлежавшими дворянам средней руки (об них только и идет речь в настоящем рассказе, потому что так называемая грибоедовская Москва, в которой преимущественно фигурировал высший московский круг, мне совершенно неизвестна,
хотя несомненно, что в нравственном и умственном смысле она очень мало разнилась от Москвы, описываемой мною).
Билеты для входа в Собрание давались двоякие: для членов и для гостей.
Хотя последние стоили всего пять рублей ассигнациями, но матушка и тут ухитрялась, в большинстве случаев, проходить даром. Так как дядя был исстари членом Собрания и его пропускали в зал беспрепятственно,
то он передавал свой билет матушке, а сам входил без билета. Но был однажды случай, что матушку чуть-чуть не изловили с этой проделкой, и если бы не вмешательство дяди,
то вышел бы изрядный скандал.
Как бы
то ни было, но на вечере у дяди матушка, с свойственною ей проницательностью, сразу заметила, что ее Надёха «начинает шалеть». Две кадрили подряд танцевала с Клещевиновым, мазурку тоже отдала ему. Матушка
хотела уехать пораньше, но сестрица так решительно этому воспротивилась, что оставалось только ретироваться.
Я — мать: что
хочу,
то и сделаю.
Матушка бледнеет, но перемогает себя.
Того гляди, гости нагрянут — и она боится, что дочка назло ей уйдет в свою комнату.
Хотя она и сама не чужда «светских разговоров», но все-таки дочь и по-французски умеет, и манерцы у нее настоящие — хоть перед кем угодно не ударит лицом в грязь.
Матушка ничего не понимает. Губы у нее дрожат, она
хочет встать и уйти, и не может. Клещевинов между
тем уже стоит в дверях.
Не могу с точностью определить, сколько зим сряду семейство наше ездило в Москву, но, во всяком случае, поездки эти, в матримониальном смысле, не принесли пользы. Женихи, с которыми я сейчас познакомил читателя, были единственными, заслуживавшими название серьезных;
хотя же, кроме них, являлись и другие претенденты на руку сестрицы, но они принадлежали к
той мелкотравчатой жениховской массе, на которую ни одна добрая мать для своей дочери не рассчитывает.
Хотя я уже говорил об этом предмете в начале настоящей хроники, но думаю, что не лишнее будет вкратце повторить сказанное,
хотя бы в виде предисловия к предстоящей портретной галерее «рабов». [Материал для этой галереи я беру исключительно в дворовой среде. При этом, конечно, не обещаю, что исчерпаю все разнообразие типов, которыми обиловала малиновецкая дворня, а познакомлю лишь с
теми личностями, которые почему-либо прочнее других удержались в моей памяти.]
— А до
тех пор отдам себя на волю Божию, — говорила она Акулине, — пусть батюшка Царь Небесный как рассудит, так со мной и поступает!
Захочет — защитит меня, не
захочет — отдаст на потеху сквернавцу!
Дни проходили за днями; Ванька-Каин не только не винился, но, по-видимому, совсем прижился. Он даже приобретал симпатию дворовых.
Хотя его редко выпускали с конного двора, но так как он вместе с другими ходил обедать и ужинать в застольную,
то до слуха матушки беспрерывно доносился оттуда хохот, который она, не без основания, приписывала присутствию ненавистного балагура.
Даже из прислуги он ни с кем в разговоры не вступал,
хотя ему почти вся дворня была родня. Иногда, проходя мимо кого-нибудь, вдруг остановится, словно вспомнить о чем-то
хочет, но не вспомнит, вымолвит: «Здорово, тетка!» — и продолжает путь дальше. Впрочем, это никого не удивляло, потому что и на остальной дворне в громадном большинстве лежала
та же печать молчания, обусловившая своего рода общий modus vivendi, которому все бессознательно подчинялись.
Хотя очень часто Конон сердил ее своею бестолковостью, но в
то же время он был безответен и никогда ни о чем не просил.
Бегать он начал с двадцати лет. Первый побег произвел общее изумление. Его уж оставили в покое: живи, как
хочешь, — казалось, чего еще нужно! И вот, однако ж, он этим не удовольствовался, скрылся совсем. Впрочем, он сам объяснил загадку, прислав с дороги к отцу письмо, в котором уведомлял, что бежал с
тем, чтобы послужить церкви Милостивого Спаса, что в Малиновце.
Матушка выбирает меня, и дело улаживается. [
Хотя я был малолетний, но в
то время еще не существовало закона, запрещающего лицам, не достигшим совершеннолетия, воспринимать младенцев от купели.]
Третий месяц Федот уж не вставал с печи.
Хотя ему было за шестьдесят, но перед
тем он смотрел еще совсем бодро, и потому никому не приходило в голову, что эту сильную, исполненную труда жизнь ждет скорая развязка. О причинах своей болезни он отзывался неопределенно: «В нутре будто оборвалось».
Придет в девичью — ко всему придирается, повару обед заказывать перестала: чем
хочешь,
тем и корми!
— Что вам беспокоиться, благодетель! Ежели бы вы и самдесят заказали, так и
то как раз в самую пору было бы! Что
захотите,
то и будет.
Однако кутерьма кой-как улеглась, когда сделалось известным, что
хотя опасность грозила немалая, начальственная бдительность задушила гидру в самом зародыше. Струнников уже снова впал было в забытье, как вдруг зашумел турка, а вслед за
тем открылась англо-французская кампания. Прогремел Синоп; за ним Альма, Севастополь…
А
тот, в отместку, повара у него отнял, а у Митрофана Столбнякова не отнял,
хотя последний наверноедал три плюхи, а не одну.
— Мало чего нет! Что было,
то прошло! — молвил он и поник головой. Очевидно, воспоминания роями хлынули и пронеслись перед его глазами. — Здесь суп только для проформы подают. На второе что?
Хотите piиce de rйsistance [большой кусок мяса (фр.).] или с рыбы начать?
— Чем вас потчевать? — захлопотала вдова. — Мужчины, я знаю, любят чай с ромом пить, а у нас, извините, не
то что рому, и чаю в заводе нет. Не
хотите ли молочка?
Когда старики Бурмакины проснулись, сын их уже был женихом. Дали знать Калерии Степановне, и вечер прошел оживленно в кругу «своих». Валентин Осипович вышел из обычной застенчивости и охотно дозволял шутить над собой,
хотя от некоторых шуток его изрядно коробило. И так как приближались филипповки,
то решено было играть свадьбу в рожественский мясоед.
— Ах, нет, не
то! я
хотел спросить: понимаешь ты меня? понимаешь?
— Я знаю, Марья Маревна, что ты не для себя берешь, а деток побаловать
хочешь, — сказал он, — так я после обеда велю полную коробьюшечку ягод набрать, да и отправлю к тебе домой. А
те, что взяла, ты опять на блюдо положи.
Иногда с покрова выпадал снег и начинались серьезные морозы. И
хотя в большинстве случаев эти признаки зимы оказывались непрочными, но при наступлении их сердца наши били усиленную тревогу. Мы с любопытством следили из окон, как на пруде, под надзором ключницы, дворовые женщины замакивали в воде и замораживали ощипанную птицу, и заранее предвкушали
то удовольствие, которое она доставит нам в вареном и жареном виде в праздничные дни.
По крайней мере, мне помнится, что когда я, будучи десяти лет, поступил в московский дворянский институт, где всякое срамное слово уже произносилось с надлежащим смаком,
то ровно ничего не понимал,
хотя самые слова мне были давно известны.