Неточные совпадения
Очередь доходит до жаркого. Перед барыней лежит на блюде баранья нога, до
такой степени исскобленная,
что даже намека на мякоть нет.
Весь ход тяжебных дел, которых у нее достаточно, она помнит
так твердо,
что даже поверенный ее сутяжных тайн, Петр Дормидонтыч Могильцев, приказный из местного уездного суда, ни разу не решался продать ее противной стороне, зная,
что она чутьем угадает предательство.
Но когда она вспомнила,
что при
таком обороте дела ей придется платить за меня в течение девяти лет по шестисот рублей ассигнациями в год, то испугалась. Высчитавши,
что платежи эти составят, в общей сложности, круглую сумму в пять тысяч четыреста рублей, она гневно щелкнула счетами и
даже с негодованием отодвинула их от себя.
Поэтому двух часов, в продолжение которых, по условию, батюшка должен был «просидеть» со мною, было
даже чересчур много,
так что последний час обыкновенно посвящался разговорам.
Ни хрестоматии, ни
даже басен Крылова не существовало,
так что я, в буквальном смысле слова, почти до самого поступления в казенное заведение не знал ни одного русского стиха, кроме тех немногих обрывков, без начала и конца, которые были помещены в учебнике риторики, в качестве примеров фигур и тропов…
Он
даже попробовал заступиться за них, но, по обыкновению, сделал это нерешительно и вяло,
так что молодой хозяйке почти не стоило никакого труда устоять на своем.
Господский дом в «Уголке» почти совсем развалился, а средств поправить его не было. Крыша протекала; стены в комнатах были испещрены следами водяных потоков; половицы колебались; из окон и
даже из стен проникал ветер. Владелицы никогда прежде не заглядывали в усадьбу; им и в голову не приходило,
что они будут вынуждены жить в
такой руине, как вдруг их постигла невзгода.
Действительно, нас ожидало нечто не совсем обыкновенное. Двор был пустынен; решетчатые ворота заперты; за тыном не слышалось ни звука. Солнце палило
так,
что даже собака, привязанная у амбара, не залаяла, услышав нас, а только лениво повернула морду в нашу сторону.
Можно было подумать,
что она чего-то боится, чувствует,
что живет «на людях», и
даже как бы сознает,
что ей, еще
так недавно небогатой дворянке, не совсем по зубам
такой большой и лакомый кус.
Но этого мало:
даже собственные крестьяне некоторое время не допускали ее лично до распоряжений по торговой площади. До перехода в ее владение они точно
так же, как и крестьяне других частей, ежегодно посылали выборных, которые сообща и установляли на весь год площадный обиход. Сохранения этого порядка они домогались и теперь,
так что матушке немалых усилий стоило, чтобы одержать победу над крестьянской вольницей и осуществить свое помещичье право.
Роща была запущена; в ней не существовало ни аллей, ни дорожек, и соседство ее
даже было неприятно, потому
что верхушки берез были усеяны вороньими и грачовыми гнездами, и эти птицы с утра до ночи поднимали
такой неслыханный гвалт,
что совершенно заглушали человеческие голоса.
Вообще усадьба была заброшена, и все показывало,
что владельцы наезжали туда лишь на короткое время. Не было ни прислуги, ни дворовых людей, ни птицы, ни скота. С приездом матушки отворялось крыльцо, комнаты кой-как выметались; а как только она садилась в экипаж, в обратный путь, крыльцо опять на ее глазах запиралось на ключ. Случалось
даже, в особенности зимой,
что матушка и совсем не заглядывала в дом, а останавливалась в конторе,
так как вообще была неприхотлива.
В особенности поражали испорченные зубы («от чаев, да от сахаров, да от трубочек!» — говорили старики),
так что это нередко
даже служило препятствием при отправлении рекрутской повинности.
С своей стороны, и Сашенька отвечала бабушке
такой же горячей привязанностью. И старая и малая не надышались друг на друга,
так что бабушка, по делам оставшегося от покойного зятя имения,
даже советовалась с внучкой, и когда ей замечали,
что Сашенька еще мала, не смыслит, то старушка уверенно отвечала...
Невеселое было это место,
даже мрачное; но все-таки, когда мы проехали несколько верст, мне показалось,
что я вырвался из заключения на простор.
Матушка при этом предсказании бледнела. Она и сама только наружно тешила себя надеждой, а внутренне была убеждена,
что останется ни при
чем и все дедушкино имение перейдет брату Григорью,
так как его руку держит и Настька-краля, и Клюквин, и
даже генерал Любягин. Да и сам Гришка постоянно живет в Москве, готовый, как ястреб, во всякое время налететь на стариково сокровище.
Брат Степан дал ему прозвище: «Гришка Отрепьев», за
что хотя и получил от матушки щелчок в лоб, но, видимо, только для приличия, без гнева,
так что прозвище
даже вошло в общее употребление.
Всякому хотелось узнать тайну; всякий подозревал друг друга, а главное, всякий желал овладеть кубышкой врасплох, в полную собственность,
так чтоб другим ничего не досталось. Это клало своеобразную печать на семейные отношения. Снаружи все смотрело дружелюбно и
даже слащаво; внутри кипела вражда. По-видимому, дядя Григорий Павлыч был счастливее сестер и
даже знал более или менее точно цифру капитала, потому
что Клюквин был ему приятель.
— Хорошие-то французы, впрочем, не одобряют. Я от Егорова к Сихлерше [Известный в то время магазин мод.] забежал,
так она так-таки прямо и говорит: «Поверите ли, мне
даже француженкой называться стыдно! Я бы, говорит, и веру свою давно переменила, да жду,
что дальше будет».
Приехало целых четыре штатских генерала, которых и усадили вместе за карты (говорили,
что они
так вчетвером и ездили по домам на балы); дядя пригласил целую кучу молодых людей; между танцующими мелькнули
даже два гвардейца, о которых матушка так-таки и не допыталась узнать, кто они таковы.
Говорили,
что он соперничал в этом отношении с митрополитом Филаретом,
что последний завидовал ему и
даже принуждал постричься,
так как он был вдов.
А вот и Голубовицкие, и Гурины, и Соловкины — все!
Даже мсьё Обрящин тут — est-ce possible? [возможно ли это? (фр.)]
Так что едва произнесено последнее слово «отпуста», как уж по всей церкви раздаются восклицания...
Матушка
так и покатывалась со смеху, слушая эти рассказы, и я
даже думаю,
что его принимали у нас не столько для «дела», сколько ради «истинных происшествий», с ним случавшихся.
Прорывались в общей массе и молодые люди, но это была уже
такая мелкота,
что матушка выражалась о них не иначе как: «саврас», «щелкопер», «гол как сокол» и т. д. В числе прочих и Обрящин не затруднился сделать предложение сестрице,
что матушку
даже обидело.
Глаза ее, покрытые старческою влагой, едва выглядывали из-под толстых, как бы опухших век (один глаз
даже почти совсем закрылся,
так что на его месте видно было только мигающее веко); большой нос, точно цитадель, господствовал над мясистыми щеками, которых не пробороздила еще ни одна морщина; подбородок был украшен приличествующим зобом.
Этому толкованию все смеялись, но в то же время наматывали на ус,
что даже и
такой грубый рай все-таки предпочтительнее, нежели обязательное лизание раскаленной сковороды.
Там царствовали вечные сумерки и ползало и прыгало
такое множество насекомых,
что даже это вполне обтерпевшееся существо страдало от них.
Но возвращаюсь к миросозерцанию Аннушки. Я не назову ее сознательной пропагандисткой, но поучать она любила. Во время всякой еды в девичьей немолчно гудел ее голос, как будто она вознаграждала себя за то мертвое молчание, на которое была осуждена в боковушке. У матушки всегда раскипалось сердце, когда до слуха ее долетало это гудение,
так что,
даже не различая явственно Аннушкиных речей, она уж угадывала их смысл.
Но матушка рассудила иначе. Работы нашлось много: весь иконостас в малиновецкой церкви предстояло возобновить,
так что и срок определить было нельзя. Поэтому Павлу было приказано вытребовать жену к себе. Тщетно молил он отпустить его, предлагая двойной оброк и
даже обязываясь поставить за себя другого живописца; тщетно уверял,
что жена у него хворая, к работе непривычная, — матушка слышать ничего не хотела.
По-видимому, она еще любила мужа, но над этою привязанностью уже господствовало представление о добровольном закрепощении, силу которого она только теперь поняла, и мысль,
что замужество ничего не дало ей, кроме рабского ярма, до
такой степени давила ее,
что самая искренняя любовь легко могла уступить место равнодушию и
даже ненависти.
Во время рассказа Ванька-Каин постепенно входил в
такой азарт,
что даже белесоватые глаза его загорались. Со всех сторон слышались восклицания...
С Иваном поступили еще коварнее. Его разбудили чуть свет, полусонному связали руки и, забивши в колодки ноги, взвалили на телегу. Через неделю отдатчик вернулся и доложил,
что рекрута приняли, но не в зачет,
так что никакой материальной выгоды от отдачи на этот раз не получилось. Однако матушка
даже выговора отдатчику не сделала; она и тому была рада,
что крепостная правда восторжествовала…
Некоторое время он был приставлен в качестве камердинера к старому барину, но отец не мог выносить выражения его лица и самого Конона не иначе звал, как каменным идолом.
Что касается до матушки, то она не обижала его и
даже в приказаниях была более осторожна, нежели относительно прочей прислуги одного с Кононом сокровенного миросозерцания.
Так что можно было подумать,
что она как будто его опасается.
Так-таки в упор и сказал, не посовестился… А она между тем ничего Степану Васильевичу дурного не сделала. Напротив,
даже жалела его, потому
что никто в доме, ни матушка, ни гувернантки, его не жалели и все называли балбесом.
Наконец все выяснилось. Матренка созналась,
что находится в четвертом месяце беременности, но при этом до
такой степени была уверена в неизбежности предстоящей казни,
что даже слова о пощаде не вымолвила.
Но вот одним утром пришел в девичью Федот и сообщил Акулине, чтоб Матренка готовилась: из Украины приехал жених. Распорядиться, за отсутствием матушки, было некому, но общее любопытство было
так возбуждено,
что Федота упросили показать жениха, когда барин после обеда ляжет отдыхать.
Даже мы, дети, высыпали в девичью посмотреть на жениха, узнавши,
что его привели.
Жених был
так мал ростом, до того глядел мальчишкой,
что никак нельзя было дать ему больше пятнадцати лет. На нем был новенький с иголочки азям серого крестьянского сукна, на ногах — новые лапти. Атмосфера господских хором до того отуманила его,
что он, как окаменелый, стоял разинув рот у входной двери.
Даже Акулина, как ни свыклась с сюрпризами, которые всегда были наготове у матушки, ахнула, взглянув на него.
Были
даже такие, которые за верное сообщали,
что он перешел в раскол,
что его перекрестили в Хапиловском пруду и потом увезли далеко «в Зыряны» (в северной части Пермской губернии), в скиты.
С помощью Афанасья она влезла на печь и села возле умирающего. Федот лежал с закрытыми глазами: грудь уже не вздымалась,
так что трудно было разобрать, дышит ли он. Но старый слуга,
даже окутанный облаком агонии, почуял приближение барыни и коснеющим языком пробормотал...
Как стоит это дело в настоящее время — сказать не могу, но уже из того одного,
что землевладение,
даже крупное, не сосредоточивается более в одном сословии, а испестрилось всевозможными сторонними примесями, — достаточно ясно,
что старинный поместный элемент оказался не настолько сильным и приготовленным, чтоб удержать за собой главенство
даже в
таком существенном для него вопросе, как аграрный.
Словом сказать,
даже в то льготное время он сумел
так устроиться,
что, не выезжая из захолустья, не только проживал свой собственный доход, но и не выходил из долгов, делать которые был великий искусник.
Он мог
даже вести разговор в обществе — разумеется, не трудный, — но говорил столь своеобразно,
так сказать, очертя голову,
что многие его изречений вместить не могли.
— А то и «
такое»,
что земля не моя, а женина, а она на этот счет строга. Кабы моя земля была, я слова бы не сказал; вот у меня в Чухломе болота тысяча десятин — бери!
Даже если б женину землю можно было полегоньку, без купчей, продать — и тут бы я слова не сказал…
Так и не дал. Насилу
даже встал, такой-сякой, как он к нему в избу вошел. Забыл, подлая душа,
что когда ополчение устраивалось, он ему поставку портянок предоставил…
— Недурно и тут. Русских везде много, а с тех пор как узнали,
что бывший предводитель в гарсонах здесь служит,
так нарочно смотреть ездить начали.
Даже англичане любопытствуют.
Святая неделя проходит тихо. Наступило полное бездорожье,
так что в светлое воскресенье семья вынуждена выехать из дома засветло и только с помощью всей барщины успевает попасть в приходскую церковь к заутрене. А с бездорожьем и гости притихли; соседи заперлись по домам и отдыхают;
даже женихи приехали из города, рискуя на каждом шагу окунуться в зажоре.
Естественно,
что, при
такой беззаветной вере в непогрешимость старых устоев,
даже очевидность должна была представляться чем-то вроде призрака, на который стоило только дунуть, чтоб он мгновенно рассеялся.
Рескрипт, можно сказать,
даже подстрекнул его. Уверившись,
что слух о предстоящей воле уже начинает проникать в народ, он призвал станового пристава и обругал его за слабое смотрение, потом съездил в город и назвал исправника колпаком и
таким женским именем,
что тот с минуту колебался, не обидеться ли ему.
Соседи ему не понравились, и он не понравился соседям. Думали: вот явится жених, будет по зимам у соседей на вечеринках танцы танцевать, барышням комплименты говорить, а вместо того приехал молодой человек молчаливый, неловкий и
даже застенчивый. Как есть рохля. Поначалу его, однако ж, заманивали, посылали приглашения; но он ездил в гости редко, отказываясь под разными предлогами,
так что скоро сделалось ясно,
что зимнее пошехонское раздолье напрасно будет на него рассчитывать.
К счастью, бабушкин выбор был хорош, и староста, действительно, оказался честным человеком.
Так что при молодом барине хозяйство пошло тем же порядком, как и при старухе бабушке. Доходов получалось с имения немного, но для одинокого человека, который особенных требований не предъявлял, вполне достаточно. Валентин Осипыч нашел
даже возможным отделять частичку из этих доходов, чтобы зимой погостить месяц или два в Москве и отдохнуть от назойливой сутолоки родного захолустья.