Неточные совпадения
Иногда буду вести его лично
от себя, иногда — в третьем лице, как будет для
меня удобнее.
А «хамкам» и совсем ничего не давали (
я помню, как матушка беспокоилась во время сбора ягод, что вот-вот подлянки ее объедят); разве уж когда, что называется, ягоде обору нет, но и тут непременно дождутся, что она
от долговременного стояния на погребе начнет плесневеть.
И хоть
я узнал ее, уже будучи осьми лет, когда родные мои были с ней в ссоре (думали, что услуг
от нее не потребуется), но она так тепло
меня приласкала и так приветливо назвала умницей и погладила по головке, что
я невольно расчувствовался.
Я помню, однажды отец получил
от предводителя письмо с приглашением на выборы, и на конверте было написано: «его превосходительству» (отец в молодости служил в Петербурге и дослужился до коллежского советника, но многие из его бывших товарищей пошли далеко и занимали видные места). Догадкам и удивлению конца не было. Отец с неделю носил конверт в кармане и всем показывал.
Детские комнаты, как
я уже сейчас упомянул, были переполнены насекомыми и нередко оставались по нескольку дней неметенными, потому что ничей глаз туда не заглядывал; одежда на детях была плохая и чаще всего перешивалась из разного старья или переходила
от старших к младшим; белье переменялось редко.
Я, лично, рос отдельно
от большинства братьев и сестер (старше
меня было три брата и четыре сестры, причем между
мною и моей предшественницей-сестрой было три года разницы) и потому менее других участвовал в общей оргии битья, но, впрочем, когда и для
меня подоспела пора ученья, то, на мое несчастье, приехала вышедшая из института старшая сестра, которая дралась с таким ожесточением, как будто мстила за прежде вытерпенные побои.
Об отцовском имении мы не поминали, потому что оно, сравнительно, представляло небольшую часть общего достояния и притом всецело предназначалось старшему брату Порфирию (
я в детстве его почти не знал, потому что он в это время воспитывался в московском университетском пансионе, а оттуда прямо поступил на службу); прочие же дети должны были ждать награды
от матушки.
Знаю
я и сам, что фабула этой были действительно поросла быльем; но почему же, однако, она и до сих пор так ярко выступает перед глазами
от времени до времени?
— Куда, куда, шельмец, пробираешься? — раздается через открытое окно его окрик на мальчишку, который больше, чем положено, приблизился к тыну, защищающему сад
от хищников. — Вот
я тебя! чей ты? сказывай, чей?
Получила
я от них, как замуж выдавали, грош медный, а теперь смотри, какое именьище взбодрила!
Тем не менее, как женщина изобретательная, она нашлась и тут. Вспомнила, что
от старших детей остались книжки, тетрадки, а в том числе и прописи, и немедленно перебрала весь учебный хлам. Отыскав прописи, она сама разлиновала тетрадку и, усадив
меня за стол в смежной комнате с своей спальней, указала, насколько могла, как следует держать в руках перо.
Целый час
я проработал таким образом, стараясь утвердить пальцы и вывести хоть что-нибудь похожее на палку, изображенную в лежавшей передо
мною прописи; но пальцы
от чрезмерных усилий все меньше и меньше овладевали пером. Наконец матушка вышла из своего убежища, взглянула на мою работу и, сверх ожидания, не рассердилась, а только сказала...
Но когда она вспомнила, что при таком обороте дела ей придется платить за
меня в течение девяти лет по шестисот рублей ассигнациями в год, то испугалась. Высчитавши, что платежи эти составят, в общей сложности, круглую сумму в пять тысяч четыреста рублей, она гневно щелкнула счетами и даже с негодованием отодвинула их
от себя.
Рябовский священник приехал. Довольно долго он совещался с матушкой, и результатом этого совещания было следующее: три раза в неделю он будет наезжать к нам (Рябово отстояло
от нас в шести верстах) и посвящать
мне по два часа. Плата за ученье была условлена в таком размере: деньгами восемь рублей в месяц, да два пуда муки, да в дни уроков обедать за господским столом.
— Что помещики! помещики-помещики, а какой в них прок? Твоя маменька и богатая, а много ли она на попа расщедрится. За всенощную двугривенный, а не то и весь пятиалтынный. А поп между тем отягощается, часа полтора на ногах стоит. Придет усталый с работы, — целый день либо пахал, либо косил, а тут опять полтора часа стой да пой! Нет,
я от своих помещиков подальше. Первое дело, прибыток
от них пустой, а во-вторых, он же тебя жеребцом или шалыганом обозвать норовит.
Так
я и приготовлялся; но, будучи предоставлен самому себе, переходил
от одного предмета к другому, смотря по тому, что
меня в данную минуту интересовало.
Я чувствовал, что
мне недостает чего-то среднего,какого-то связующего звена, и что благодаря этому недостатку самое умеренное требование объяснения, самый легкий вопрос в сторону
от текста учебника поставит
меня в тупик.
Когда
я в первый раз познакомился с Евангелием, это чтение пробудило во
мне тревожное чувство.
Мне было не по себе. Прежде всего
меня поразили не столько новые мысли, сколько новые слова, которых
я никогда ни
от кого не слыхал. И только повторительное, все более и более страстное чтение объяснило
мне действительный смысл этих новых слов и сняло темную завесу с того мира, который скрывался за ними.
Затем
я вовсе не отрицаю существенной помощи, которую может оказать детям педагогика, но не могу примириться с тем педагогическим произволом, который, нагромождая систему на систему, ставит последние в зависимость
от случайных настроений минуты.
Рассказы эти передавались без малейших прикрас и утаек, во всеуслышание, при детях, и, разумеется, сильно действовали на детское воображение.
Я, например,
от роду не видавши тетеньки, представлял себе ее чем-то вроде скелета (такую женщину
я на картинке в книжке видел), в серо-пепельном хитоне, с простертыми вперед руками, концы которых были вооружены острыми когтями вместо пальцев, с зияющими впадинами вместо глаз и с вьющимися на голове змеями вместо волос.
Сверх того,
я видел, что у ворот конного двора стоит наша коляска с поднятым фордеком и около нее сидит наш кучер Алемпий, пускает дым из трубки-носогрейки и разговаривает с сгорбленным стариком в синем, вылинявшем
от употребления крашенинном сюртуке.
— Не надо. Пусть трудится; Бог труды любит. Скажите ему, поганцу, что
от его нагаек у
меня и до сих пор спину ломит. И не сметь звать его барином. Какой он барин! Он — столяр Потапка, и больше ничего.
Заболотье славилось своими торгами, и каждую неделю по вторникам в нем собирался базар. Зимой базары бывали очень людные, но летом очень часто случалось, что съезжались лишь несколько телег. В старину торговые пункты устанавливались как-то своеобразно, и
я теперь даже не могу объяснить, почему, например, Заболотье, стоявшее в стороне
от большой дороги и притом в лощине, сделалось значительным торговым местечком.
Я любил смотреть на это зрелище и всегда подбегал к решетке, отделявшей наш палисадник
от площади.
Понятно, с каким нетерпением
я отсчитывал интервалы (обед, вечерний чай, ужин), которые отделяли утро
от ночи.
Она рассказала
мне, что ей совсем не скучно, а ежели и случится соскучиться, то она уходит к соседским детям, которые у нее бывают в гостях; что она, впрочем, по будням и учится, и только теперь, по случаю моего приезда, бабушка уволила ее
от уроков.
— Римский сенатор. Он спас римскую республику
от Катилины. Ах, если б вы знали, какая это прелесть, его речь против Катилины! «Quousque tandem, Catilina, abutere patientia nostra!» [До каких же пор, Катилина, ты будешь злоупотреблять нашим терпением! (лат.)] — продекламировал
я восторженно.
После этого
я уже не видал тетеньки Раисы Порфирьевны, но она жила еще долго. Выкормив Сашеньку в меру взрослой девицы, выдала ее замуж за «хорошего» человека, но не отпустила
от себя, а приняла зятя в дом. Таким образом, мечты ее осуществились вполне.
— Решил! он решил!.. ах ты, распостылый! — крикнула матушка, вся дрожа
от волнения, и, закусив губу, подошла близко к Федосу. — Ты спроси прежде, как дядя с теткой решат… Он решил! Ступай с моих глаз долой, жди в девичьей, пока
я надумаю, как с тобой поступить!
— Ну, ежели гневаться на
меня изволит, пускай куксится, — сердилась матушка, — была бы честь приложена, а
от убытка Бог избавил!
Приехали мы в Гришково, когда уж солнце закатывалось, и остановились у старого Кузьмы, о котором
я еще прежде
от матушки слыхивал, как об умном и честном старике. Собственно говоря, он не держал постоялого двора, а была у него изба чуть-чуть просторнее обыкновенной крестьянской, да особо
от нее, через сенцы, была пристроена стряпущая. Вообще помещение было не особенно приютное, но помещики нашего околотка, проезжая в Москву, всегда останавливались у Кузьмы и любили его.
Как только мы добрались до горницы, так сейчас же началась поверка персиков. Оказалось, что нижний ряд уж настолько побит, что пустил сок. Матушка пожертвовала один персик
мне, а остальные разложила на доске и покрыла полотенцем
от мух.
Когда
меня разбудили, лошади уже были запряжены, и мы тотчас же выехали. Солнце еще не взошло, но в деревне царствовало суетливое движение, в котором преимущественно принимало участие женское население. Свежий, почти холодный воздух, насыщенный гарью и дымом
от топящихся печей, насквозь прохватывал
меня со сна. На деревенской улице стоял столб пыли
от прогонявшегося стада.
По словам матушки, которая часто говорила: «Вот уйду к Троице, выстрою себе домичек» и т. д., — монастырь и окружающий его посад представлялись
мне местом успокоения, куда не проникают ни нужда, ни болезнь, ни скорбь, где человек, освобожденный
от житейских забот, сосредоточивается — разумеется, в хорошеньком домике, выкрашенном в светло-серую краску и весело смотрящем на улицу своими тремя окнами, — исключительно в самом себе, в сознании блаженного безмятежия…
От скуки
я взял свечку и подошел к стене, которая была сплошь испещрена стихами и прозою. Стихи были и обыкновенные помещицкие...
— Ишь ведь родительское-то сердце! сын на убивство идет, а старичок тихо да кротко: «Ну, что ж, убей
меня! убей».
От сына и муку и поруганье — все принять готов!
— Мы
от страху ни живы ни мертвы стоим, а он-то куражится, он-то куражится! «
Я, говорит, это Анютке припомню!» Уж ругал он, ругал вас, сударыня, то есть самыми расскверными словами ругал!
Чтобы дать читателю еще более ясное представление о дедушкиной семье,
я считаю нелишным заглянуть на один из вечерков, на которые он, по зимам, созывал
от времени до времени родных.
— Хорошие-то французы, впрочем, не одобряют.
Я от Егорова к Сихлерше [Известный в то время магазин мод.] забежал, так она так-таки прямо и говорит: «Поверите ли,
мне даже француженкой называться стыдно!
Я бы, говорит, и веру свою давно переменила, да жду, что дальше будет».
В то время больших домов, с несколькими квартирами, в Москве почти не было, а переулки были сплошь застроены небольшими деревянными домами, принадлежавшими дворянам средней руки (об них только и идет речь в настоящем рассказе, потому что так называемая грибоедовская Москва, в которой преимущественно фигурировал высший московский круг,
мне совершенно неизвестна, хотя несомненно, что в нравственном и умственном смысле она очень мало разнилась
от Москвы, описываемой
мною).
— Хорошо еще, что у нас малых детей нет, а то бы спасенья
от них не было! — говорила матушка. — Намеднись
я у Забровских была, там их штук шесть мал мала меньше собралось — мученье! так между ног и шныряют! кто в трубу трубит, кто в дуду дудит, кто на пищалке пищит!
— Тихо, смирно, всего вдоволь. Эхма! правду пословица говорит:
от добра добра не ищут. А
я искал. За это Бог
меня и наказал.
— Коли пошлет Бог… отчего ж!
Я от судьбы не прочь!
— Ладно, после с тобой справлюсь. Посмотрю, что
от тебя дальше будет, — говорит она и, уходя, обращается к сестрицыной горничной: — Сашка! смотри у
меня! ежели ты записочки будешь переносить или другое что,
я тебя… Не посмотрю, что ты кузнечиха (то есть обучавшаяся в модном магазине на Кузнецком мосту), — в вологодскую деревню за самого что ни на есть бедного мужика замуж отдам!
Сестрица послушалась и была за это вполне вознаграждена. Муж ее одной рукой загребал столько, сколько другому и двумя не загрести, и вдобавок никогда не скрывал
от жены, сколько у него за день собралось денег. Напротив того, придет и покажет: «Вот, душенька,
мне сегодня Бог послал!» А она за это рожала ему детей и была первой дамой в городе.
Я не боюсь ошибиться, сказав, что это в значительной мере зависело
от взгляда, установившегося вообще между помещиками на труд дворовых людей.
— Вот
я эту хворь из нее выбью! Ладно! подожду еще немножко, посмотрю, что
от нее будет. Да и ты хорош гусь! чем бы жену уму-разуму учить, а он целуется да милуется… Пошел с моих глаз… тихоня!
— Снеси… ну, этой!.. щец, что ли… Да не сказывай, что
я велела, а будто бы
от себя…
— Который уж месяц
я от вас муку мученскую терплю! Надоело. Живите как знаете. Только ежели дворянка твоя на глаза
мне попадется — уж не прогневайся! Прав ли ты, виноват ли… обоих в Сибирь законопачу!
Ранним осенним утром, было еще темно, как
я был разбужен поднявшеюся в доме беготнею. Вскочив с постели, полуодетый,
я сбежал вниз и
от первой встретившейся девушки узнал, что Мавруша повесилась.