Неточные совпадения
И
вот, когда все было наварено, насолено, настояно и наквашено, когда вдобавок к летнему запасу присоединялся запас мороженой домашней птицы, когда болота застывали и устанавливался санный путь — тогда начиналось пошехонское раздолье,
то раздолье, о котором нынче знают только по устным преданиям и рассказам.
И
вот как раз в такое время, когда в нашем доме за Ульяной Ивановной окончательно утвердилась кличка «подлянки», матушка (она уж лет пять не рожала), сверх ожидания, сделалась в девятый раз тяжела, и так как годы ее были уже серьезные,
то она задумала ехать родить в Москву.
Между прочим, и по моему поводу, на вопрос матушки, что у нее родится, сын или дочь, он запел петухом и сказал: «Петушок, петушок, востёр ноготок!» А когда его спросили, скоро ли совершатся роды,
то он начал черпать ложечкой мед — дело было за чаем, который он пил с медом, потому что сахар скоромный — и, остановившись на седьмой ложке, молвил: «
Вот теперь в самый раз!» «Так по его и случилось: как раз на седьмой день маменька распросталась», — рассказывала мне впоследствии Ульяна Ивановна.
Вследствие этого, когда матушка бывала на меня сердита,
то, давая шлепка, всегда приговаривала: «А
вот я тебя высеку, супостатов покоритель!»
— Это персик ранжевый, а
вот по отделениям пойдем, там и других персичков поедим. Кто меня любит — и я
тех люблю; а кто не любит — и я
тех не люблю.
— Не властна я, голубчик, и не проси! — резонно говорит она, — кабы ты сам ко мне не пожаловал, и я бы тебя не ловила. И жил бы ты поживал тихохонько да смирнехонько в другом месте…
вот хоть бы ты у экономических… Тебе бы там и хлебца, и молочка, и яишенки… Они люди вольные, сами себе господа, что хотят,
то и делают! А я, мой друг, не властна! я себя помню и знаю, что я тоже слуга! И ты слуга, и я слуга, только ты неверный слуга, а я — верная!
— Ишь печальник нашелся! — продолжает поучать Анна Павловна, — уж не на все ли четыре стороны тебя отпустить? Сделай милость, воруй, голубчик, поджигай, грабь!
Вот ужо в городе тебе покажут… Скажите на милость! целое утро словно в котле кипела, только что отдохнуть собралась — не тут-то было! солдата нелегкая принесла, с ним валандаться изволь! Прочь с моих глаз… поганец! Уведите его да накормите, а не
то еще издохнет, чего доброго! А часам к девяти приготовить подводу — и с богом!
—
Вот так оказия! А впрочем, и
то сказать, целый день туда да сюда… Поневоле замотаешься! Как бы и завтра не забыть! Напомни.
Сверх
того, я слышал поблизости шорох, который производила матушка, продолжая рыться в учебных программах, и — при одной мысли, что вот-вот она сейчас нагрянет и увидит мои проказы, у меня душа уходила в пятки.
И
вот, чтобы получить Сережино содействие, с обеих сторон употребляется давление. Со стороны папаши оно заключается в
том, что он от времени до времени награждает Сережу тычками и говорит...
Вот это я отлично знаю и охотно со всем соглашаюсь. Но и за всем
тем тщетно стараюсь понять, где же тут элементы, на основании которых можно было бы вывести заключение о счастливых преимуществах детского возраста?
Соседи не
то иронически, не
то с завистью говорили: «
Вот так молодец! какую штуку удрал!» Но никто пальцем об палец не ударил, чтоб помочь крестьянам, ссылаясь на
то, что подобные операции законом не воспрещались.
—
Вот, сударыня, кабы вы остальные части купили, дело-то пошло бы у нас по-хорошему. И площадь в настоящий вид бы пришла, и гостиный двор настоящий бы выстроили! А
то какой в наших лавчонках торг… только маета одна!
Старого бурмистра матушка очень любила: по мнению ее, это был единственный в Заболотье человек, на совесть которого можно было вполне положиться. Называла она его не иначе как «Герасимушкой», никогда не заставляла стоять перед собой и пила вместе с ним чай. Действительно, это был честный и бравый старик. В
то время ему было уже за шестьдесят лет, и матушка не шутя боялась, что вот-вот он умрет.
— То-то; я дурного не посоветую.
Вот в Поздеевой пустоши клочок-то, об котором намеднись я говорил, — в старину он наш был, а теперь им графские крестьяне уж десять лет владеют. А земля там хорошая, трава во какая растет!
— Вот-то глаза вытаращит! — говорила она оживленно, — да постой! и у меня в голове штучка в
том же роде вертится; только надо ее обдумать. Ужо, может быть, и расскажу.
Произнося свои угрозы, матушка была, однако ж, в недоумении. Племянник ли Федос или беглый солдат — в сущности, ей было все равно; но если он вправду племянник,
то как же не принять его? Прогонишь его — он, пожалуй, в канаве замерзнет; в земский суд отправить его — назад оттуда пришлют… А дело между
тем разгласится, соседи будут говорить:
вот Анна Павловна какова, мужнину племяннику в угле отказала.
— Нехорошо все в рубашке ходить;
вот и тело у тебя через прореху видно, — сказала она, — гости могут приехать — осудят, скажут: племянника родного в посконной рубахе водят. А кроме
того, и в церковь в праздник выйти… Все же в казакинчике лучше.
Наместником в
то время был молодой, красивый и щеголеватый архимандрит. Говорили о нем, что он из древнего княжеского рода, но правда ли это — не знаю. Но что был он великий щеголь —
вот это правда, и от него печать щегольства и даже светскости перешла и на простых монахов.
За Григорием Павлычем следовали две сестры: матушка и тетенька Арина Павловна Федуляева, в
то время уже вдова, обремененная большим семейством. Последняя ничем не была замечательна, кроме
того, что раболепнее других смотрела в глаза отцу, как будто каждую минуту ждала, что вот-вот он отопрет денежный ящик и скажет: «Бери, сколько хочешь!»
— Надо помогать матери — болтал он без умолку, — надо стариково наследство добывать! Подловлю я эту Настьку, как пить дам!
Вот ужо пойдем в лес по малину, я ее и припру! Скажу: «Настасья! нам судьбы не миновать, будем жить в любви!»
То да се… «с большим, дескать, удовольствием!» Ну, а тогда наше дело в шляпе! Ликуй, Анна Павловна! лей слезы, Гришка Отрепьев!
— А француз в
ту пору этого не рассчитал. Пришел к нам летом, думал, что конца теплу не будет, ан возвращаться-то пришлось зимой.
Вот его морозом и пристигло.
— Оттого. Много в
ту пору француз русским напакостил. Города разорил, Москву сжег. Думал, что и Бога-то нет, ан Бог-то
вот он. Насилу ноги уплел.
— Тебе «кажется», а она, стало быть, достоверно знает, что говорит. Родителей следует почитать. Чти отца своего и матерь, сказано в заповеди. Ной-то выпивши нагой лежал, и все-таки, как Хам над ним посмеялся, так Бог проклял его. И пошел от него хамов род. Которые люди от Сима и Иафета пошли,
те в почете, а которые от Хама,
те в пренебрежении.
Вот ты и мотай себе на ус. Ну, а вы как учитесь? — обращается он к нам.
Главное дело, чтоб деньги были, а коли они есть,
то все остальное пойдет хорошо —
вот кодекс мудрости, который царствует во всей семье и которому следует и Любягин.
Отец вздыхает. Одиночество, как ни привыкай к нему, все-таки не весело. Всегда он один, а если не один,
то скучает установившимся домашним обиходом. Он стар и болен, а все другие здоровы… как-то глупо здоровы. Бегают, суетятся, болтают, сами не знают, зачем и о чем. А теперь
вот притихли все, и если бы не Степан — никого, пожалуй, и не докликался бы. Умри — и не догадаются.
— И куда они запропастились! — роптала матушка. —
Вот говорили: в Москве женихи! женихи в Москве! а на поверку выходит пшик — только и всего. Целую прорву деньжищ зря разбросали, лошадей, ездивши по магазинам, измучили, и хоть бы
те один!
Сестрица послушалась и была за это вполне вознаграждена. Муж ее одной рукой загребал столько, сколько другому и двумя не загрести, и вдобавок никогда не скрывал от жены, сколько у него за день собралось денег. Напротив
того, придет и покажет: «
Вот, душенька, мне сегодня Бог послал!» А она за это рожала ему детей и была первой дамой в городе.
— И добро бы они «настоящий» рай понимали! — негодуя, прибавляла сестрица Флора Терентьича, Ненила Терентьевна, — а
то какой у них рай! им бы только жрать, да сложа ручки сидеть, да песни орать!
вот, по-ихнему, рай!
Дальнейших последствий стычки эти не имели. Во-первых, не за что было ухватиться, а во-вторых, Аннушку ограждала общая любовь дворовых. Нельзя же было вести ее на конюшню за
то, что она учила рабов с благодарностью принимать от господ раны! Если бы в самом-то деле по ее сталось, тогда бы и разговор совсем другой был. Но то-то
вот и есть: на словах: «повинуйтесь! да благодарите!» — а на деле… Держи карман! могут они что-нибудь чувствовать… хамы! Легонько его поучишь, а он уж зубы на тебя точит!
— То-то
вот и есть, — заключала спор последняя, — и без
того не сладко на каторге жить, а ты еще словно дятел долбишь: повинуйтесь да повинуйтесь!
По профессии он был цирульник. Года два назад, по выходе из ученья, его отпустили по оброку; но так как он, в течение всего времени, не заплатил ни копейки,
то его вызвали в деревню. И
вот однажды утром матушке доложили, что в девичьей дожидается Иван-цирульник.
— Ну, так я и знала! То-то я вчера смотрю, словно у него дыра во рту…
Вот и еще испытание Царь Небесный за грехи посылает! Ну, что ж! Коли в зачет не примут, так без зачета отдам!
Выволок он меня в
ту пору
вот за эти самые волосы в горницу, поставил к печке и начал лущить.
— А это, стало быть, бламанжей самого последнего фасона. Кеси-киселя (вероятно, qu’est-ce que c’est que cela [Что это такое (фр.).]) — милости просим откушать! Нет, девушки, раз меня один барин бламанжем из дехтю угостил —
вот так штука была! Чуть было нутро у меня не склеилось, да царской водки полштоф в меня влили — только
тем и спасли!
Бегать он начал с двадцати лет. Первый побег произвел общее изумление. Его уж оставили в покое: живи, как хочешь, — казалось, чего еще нужно! И
вот, однако ж, он этим не удовольствовался, скрылся совсем. Впрочем, он сам объяснил загадку, прислав с дороги к отцу письмо, в котором уведомлял, что бежал с
тем, чтобы послужить церкви Милостивого Спаса, что в Малиновце.
— Что в ней! — говорила она, — только слава, что крепостная, а куда ты ее повернешь! Знает таскает ребят, да кормит, да обмывает их —
вот и вся от нее польза! Плоха
та раба, у которой не господское дело, а свои дети на уме!
И
вот когда они случайно скоплялись в руках,
то для семьи устраивалось что-нибудь прочное.
—
Вот мы утром чай пьем, — начинает он «разговор», — а немцы,
те кофей пьют. И Петербург от них заразился, тоже кофей пьет.
— Ишь гогочет, подлец! знает, чем пахнет! — восторгается барин и ни с
того ни с сего, вспомнивши недавний доклад Синегубова, прибавляет: — А тут еще духув каких-то разыскивают!
вот это так дух!
То-то
вот горе, что жена детей не рожает, а кажется, если б у него, подобно Иакову, двенадцать сынов было, он всех бы телятиной накормил, да еще осталось бы!
— А
то и «такое», что земля не моя, а женина, а она на этот счет строга. Кабы моя земля была, я слова бы не сказал;
вот у меня в Чухломе болота тысяча десятин — бери! Даже если б женину землю можно было полегоньку, без купчей, продать — и тут бы я слова не сказал…
— То-то
вот, «опосля»! Опосля да опосля — смотришь, и так измором изноет!
— Надеваю…
Вот на будущей неделе хозяин гулять отпустит, поедем с женой на
ту сторону, я и надену. Только обидно, что на шее здесь ордена носить не в обычае: в петличку… ленточки одни!
Почти нет
той минуты в сутках, чтобы в последовских полях не кипела работа; три часа в течение дня и немногим более в течение ночи —
вот все, что остается крестьянину для отдыха.
Будут деньги, будут. В конце октября санный путь уж установился, и Арсений Потапыч
то и дело посматривает на дорогу, ведущую к городу. Наконец приезжают один за другим прасолы, но цены пока дают невеселые. За четверть ржи двенадцать рублей, за четверть овса — восемь рублей ассигнациями. На первый раз, впрочем, образцовый хозяин решается продешевить, лишь бы дыры заткнуть. Продал четвертей по пятидесяти ржи и овса, да маслица, да яиц —
вот он и с деньгами.
Соседи ему не понравились, и он не понравился соседям. Думали:
вот явится жених, будет по зимам у соседей на вечеринках танцы танцевать, барышням комплименты говорить, а вместо
того приехал молодой человек молчаливый, неловкий и даже застенчивый. Как есть рохля. Поначалу его, однако ж, заманивали, посылали приглашения; но он ездил в гости редко, отказываясь под разными предлогами, так что скоро сделалось ясно, что зимнее пошехонское раздолье напрасно будет на него рассчитывать.
Но как ни безупречна была, в нравственном смысле, убежденная восторженность людей кружка, она в
то же время страдала существенным недостатком. У нее не было реальной почвы. Истина, добро, красота —
вот идеалы, к которым тяготели лучшие люди
того времени, но, к сожалению, осуществления их они искали не в жизни, а исключительно в области искусства, одного беспримесного искусства.
Самые невинные корнеты — и
те как-то загадочно косили глазами на красавиц-невест, словно говорили: хорошо-то бы хорошо, да не так, а
вот этак.
Появление молодого Бурмакина как раз совпало с
тем временем, когда Калерия Степановна начинала терять всякую надежду. Увидев Валентина Осипыча, она встрепенулась. Тайный голос шепнул ей: «
Вот он… жених!» — и она с такой уверенностью усвоила себе эту мысль, что оставалось только решить, на которой из четырех дочерей остановится выбор молодого человека.