Неточные совпадения
Не будь интеллигенции, мы
не имели бы ни понятия о чести, ни веры в убеждения, ни даже представления о человеческом образе. Остались бы «чумазые» с их исконным стремлением расщипать общественный карман
до последней нитки.
— Да завтрашнего дня. Все думается: что-то завтра
будет!
Не то боязнь,
не то раздраженье чувствуешь… смутное что-то. Стараюсь вникнуть, но
до сих пор еще
не разобрался. Точно находишься в обществе, в котором собравшиеся все разбрелись по углам и шушукаются, а ты сидишь один у стола и пересматриваешь лежащие на нем и давно надоевшие альбомы… Вот это какое ощущение!
На вопрос: «
Будешь ли меня на старости лет кормить?» — он отвечал прямо: «
Не буду!» И старый коршун бережно донес его
до нового места, воспитал и улетел прочь умирать.
Вот настоящие, удручающие мелочи жизни. Сравните их с приключениями Наполеонов, Орлеанов, Баттенбергов и проч. Сопоставьте с европейскими концертами — и ответьте сами: какие из них, по всей справедливости, должны сделаться достоянием истории и какие
будут отметены ею. Что
до меня, то я даже ни на минуту
не сомневаюсь в ее выборе.
Я мог бы привести здесь примеры изумительнейшей выносливости, но воздерживаюсь от этого, зная, что частные случаи очень мало доказывают. Общее настроение общества и масс — вот главное, что меня занимает, и это главное свидетельствует вполне убедительно, что мелочи управляют и
будут управлять миром
до тех пор, пока человеческое сознание
не вступит в свои права и
не научится различать терзающие мелочи от баттенберговских.
Свежую убоину он употребляет только по самым большим праздникам, потому что она дорога, да в деревне ее, пожалуй, и
не найдешь, но главное потому, что тут уж ему
не сладить с расчетом: каково бы ни
было качество убоины, мужик набрасывается на нее и наедается ею
до пресыщения.
Скотину он тоже закармливает с осени. Осенью она и сена с сырцой
поест, да и тело скорее нагуляет. Как нагуляет тело, она уж зимой
не много корму запросит, а к весне, когда кормы у всех к концу подойдут, подкинешь ей соломенной резки — и на том бог простит. Все-таки она
до новой травы выдержит, с целыми ногами в поле выйдет.
Но загадывать
до весны далеко: как-нибудь изворачивались прежде, изворотимся и вперед. На то он и слывет в околотке умным и хозяйственным мужиком. Рожь
не удается, овес уродится. Ежели совсем неурожайный год
будет, он кого-нибудь из сыновей на фабрику пошлет, а сам в извоз уедет или дрова
пилить наймется. Нужда, конечно,
будет, но ведь крестьянину нужду знать никогда
не лишнее.
Да, это
был действительно честный и разумный мужик. Он достиг своей цели: довел свой дом
до полной чаши. Но спрашивается: с какой стороны подойти к этому разумному мужику? каким образом уверить его, что
не о хлебе едином жив бывает человек?
И точно: везде, куда он теперь ни оглянется, продавец обманул его. Дом протекает; накаты под полом ветхи; фундамент в одном месте осел; корму
до новой травы
не хватит; наконец, мёленка, которая, покуда он осматривал имение, работала на оба постава и
была завалена мешками с зерном, — молчит.
— И у меня, грешным делом, вертелось на языке: погодите
до тепла,
не поспешайте! Но при сем думалось и так: ежели господин поспешает — стало
быть, ему надобно.
Земли у него немного, десятин пятьсот с небольшим. Из них сто под пашней в трех полях (он держится отцовских порядков), около полутораста под лесом, слишком двести под пустошами да около пятидесяти под лугом; болотце
есть, острец в нем хорошо растет, а кругом по мокрому месту, травка мяконькая. Но нет той пяди, из которой он
не извлекал бы пользу, кроме леса, который он,
до поры
до времени, бережет. И, благодарение создателю, живет, —
не роскошествует, но и на недостатки
не жалуется.
Чтобы достигнуть этого, надобно прежде всего ослабить
до минимума путы, связывающие его деятельность, устроиться так, чтобы стоять в стороне от прочей «гольтепы», чтобы порядки последней
не были для него обязательны, чтобы за ним обеспечена
была личная свобода действий; словом сказать, чтобы имя его пользовалось почетом в мире сельских властей и через посредство их производило давление на голь мирскую.
— Да,
не сладко мне,
не на розах я сплю. Но
до свидания. Меня ждут. Ах, устрицы, устрицы! Кстати: вчера меня о тебе спрашивали, и может
быть… Enfin, qui vivra verra. [Впрочем, поживем — увидим (франц.)]
Ничем подобным
не могли пользоваться Черезовы по самому характеру и обстановке их труда. Оба работали и утром, и вечером вне дома, оба жили в готовых, однажды сложившихся условиях и, стало
быть,
не имели ни времени, ни привычки, ни надобности входить в хозяйственные подробности. Это
до того въелось в их природу, с самых молодых ногтей, что если бы даже и выпал для них случайный досуг, то они
не знали бы, как им распорядиться, и растерялись бы на первом шагу при вступлении в практическую жизнь.
Оба приходили усталые, обоим
было не до разговоров.
— И я говорю, что мерзавец, да ведь когда зависишь… Что, если он банкиру на меня наговорит? — ведь, пожалуй, и там… Тут двадцать пять рублей улыбнутся, а там и целых пятьдесят. Останусь я у тебя на шее, да, кроме того, и делать нечего
будет… С утра
до вечера все
буду думать… Думать да думать, одна да одна… ах,
не дай бог!
Спустя некоторое время нашлась вечерняя работа в том самом правлении, где работал ее муж. По крайней мере, они
были вместе по вечерам. Уходя на службу, она укладывала ребенка, и с помощью кухарки Авдотьи устраивалась так, чтобы он
до прихода ее
не был голоден. Жизнь потекла обычным порядком, вялая, серая, даже серее прежнего, потому что в своей квартире
было голо и царствовала какая-то надрывающая сердце тишина.
Я
не претендую здесь подробно и вполне определительно разобраться в читательской среде, но постараюсь характеризовать хотя некоторые ее категории. Мне кажется, что это
будет не бесполезно для самого читающего люда.
До тех пор, пока
не выяснится читатель, литература
не приобретет решающего влияния на жизнь. А последнее условие именно и составляет главную задачу ее существования.
Такое положение вещей может продлиться неопределенное время, потому что общественное течение, однажды проложивши себе русло, неохотно его меняет. И опять-таки в этом коснении очень существенную роль играет солидный читатель. Забравшись в мурью (какой бы то ни
было окраски), он любит понежиться и потягивается в ней
до тех пор, пока блохи и другая нечисть
не заставят выскочить. Тогда он с несвойственною ему стремительностью выбегает наверх и высматривает, куда укрыться.
Что касается
до простеца, то он никакого влияния на журнальное и газетное дело
не имел; он называл себя темным человеком и вполне доволен
был этим званием.
Живчик
не только вычитывает, но и разузнает. Он чует диффамацию даже тогда, когда настоящие личности скрыты под вымышленными фамилиями, и
до тех пор
не успокоится, покуда досконально
не дознает, что Анна Ивановна Резвая
есть не кто иная, как Серафима Павловна Какурина, которой муж имеет магазин благовонных товаров в Гостином Дворе; что она действительно
была такого-то числа в гостинице «Москва», в отдельном нумере, и муж накрыл ее.
Покуда мнения читателя-друга
не будут приниматься в расчет на весах общественного сознания с тою же обязательностью, как и мнения прочих читательских категорий,
до тех пор вопрос об удрученном положении убежденного писателя останется открытым.
Верочка начала ходить в пансион и училась прилежно. Все, что могли дать ей Жасминов, Гиацинтов и проч., она усвоила очень быстро. Сверх того, научилась танцевать качучу, а манерами решительно превзошла всех своих товарок. Это
было нечто
до такой степени мягкое, плавное, но в то же время
не изъятое и детской непринужденности, что сама Софья Михайловна удивлялась.
— Я
буду ездить к вам часто, — говорил он, прощаясь, — ежели надоем, то скажите прямо. Но надеюсь, что
до этого
не дойдет.
Ученье началось. Набралось
до сорока мальчиков, которые наполнили школу шумом и гамом. Некоторые
были уж на возрасте и довольно нахально смотрели в глаза учительнице. Вообще ее испытывали, прерывали во время объяснений, кричали, подражали зверям. Она старалась делать вид, что
не обращает внимания, но это ей стоило немалых усилий. Под конец у нее
до того разболелась голова, что она едва дождалась конца двух часов, в продолжение которых шло ученье.
По вечерам открылись занятия, собиралось
до пяти-шести учеников. Ценою непрошеных кульков, напоминавших о подкупе, Анна Петровна совсем лишилась свободного времени. Ни почитать, ни готовиться к занятиям следующего дня — некогда. К довершению ученики оказались тупы, требовали усиленного труда. Зато доносов на нее
не было, и Дрозд, имевший частые сношения с городом, каждый месяц исправно привозил ей из управы жалованье. Сам староста, по окончании церковной службы, поздравлял ее с праздником и хвалил.
И одинокий человек может устроиться так, чтобы за него «заступились», может оградить себя от случайностей, а
до нее решительно никому дела
не было.
Она никогда
не думала о том, красива она или нет. В действительности, она
не могла назваться красивою, но молодость и свежесть восполняли то, чего
не давали черты лица. Сам волостной писарь заглядывался на нее; но так как он
был женат, то открыто объявлять о своем пламени
не решался и от времени
до времени присылал стихи, в которых довольно недвусмысленно излагал свои вожделения. Дрозд тоже однажды мимоходом намекнул...
В ноябре, когда наступили темные, безлунные ночи, сердце ее
до того переполнилось гнетущей тоской, что она
не могла уже сдержать себя. Она вышла однажды на улицу и пошла по направлению к мельничной плотинке. Речка бурлила и пенилась; шел сильный дождь; сквозь осыпанные мукой стекла окон брезжил тусклый свет; колесо стучало, но помольцы скрылись.
Было пустынно, мрачно, безрассветно. Она дошла
до середины мостков, переброшенных через плотину, и бросилась головой вперед на понырный мост.
Николай Николаич сумел объяснить
суть дела,
не скрыл, что дворянству предстоит умаление, но в то же время указал, как следует поступать, чтобы довести угрожающую опасность
до минимума.
Во всяком случае, я заранее убежден, что хоть я и
не стратегик, но все сражения, которые замышляют мечтательные головы,
будут выиграны мною от первого
до последнего.
— Покаялся. Виноват, говорю, ваше-ство, впредь
буду осмотрительнее… И что же вы думаете! Сам же он мне потом открылся:"Положим, говорит, что вы правы; но
есть вещи, которые
до времени открывать
не следует". Так вот вы теперь и рассудите. Упрекают меня, что я иногда говорю, да
не договариваю; а могу ли я?
Он шел,
не поднимая головы, покуда
не добрался
до конца города. Перед ним расстилалось неоглядное поле, а у дороги, близ самой городской межи, притаилась небольшая рощица. Деревья уныло качали разбухшими от дождя ветками; земля
была усеяна намокшим желтым листом; из середки рощи слышалось слабое гуденье. Гришка вошел в рощу, лег на мокрую землю и, может
быть, в первый раз в жизни серьезно задумался.
"Всю жизнь провел в битье, и теперь срам настал, — думалось ему, — куда деваться? Остаться здесь невозможно —
не выдержишь! С утра
до вечера эта паскуда
будет перед глазами мыкаться. А ежели ей волю дать — глаз никуда показать нельзя
будет. Без работы, без хлеба насидишься, а она все-таки на шее висеть
будет. Колотить ежели, так жаловаться станет, заступку найдет. Да и обтерпится, пожалуй, так что самому надоест… Ах, мочи нет, тяжко!"
— Мне бы, тетенька, денька три отдохнуть, а потом я и опять… — сказал он. — Что ж такое! в нашем звании почти все так живут. В нашем звании как? — скажет тебе паскуда:"Я полы мыть нанялась", — дойдет
до угла — и след простыл. Где
была, как и что? — лучше и
не допытывайся! Вечером принесет двугривенный — это, дескать, поденщина — и бери. Жениться
не следовало — это так; но если уж грех попутал, так ничего
не поделаешь;
не пойдешь к попу:"Развенчайте, мол, батюшка!"
Он сам как будто опустел. Садился на мокрую скамейку, и думал, и думал. Как ни резонно решили они с теткой Афимьей, что в их звании завсегда так бывает, но срам
до того
был осязателен, что давил ему горло. Временами он доходил почти
до бешенства, но
не на самый срам, а на то, что мысль о нем неотступно преследует его.
Наконец он дошел
до самого верха, над колоколами, и оглянулся. Город лежал окутанный мглою; огней сквозь осенний туман
не было видно. Решетка в этом ярусе
была такая низенькая, что опереться на нее
было нельзя, а ограниченность пространства
не допускала разбега. Однако кончить все-таки
было нужно, кончить теперь же, сейчас, потому что завтра, упаси бог, он и впрямь юродствовать начнет.
Затем он
был приверженец замкнутой сословности, я же склонялся на сторону самой широкой бессословности, доходя чуть
не до suffrage universel, [всеобщего голосования (франц.)] мысль о котором тогда уже начинала волновать Западную Европу.
Только обязательная служба
до известной степени выводила его из счастливого безмятежия. К ней он продолжал относиться с величайшим нетерпением и, отбывая повинность, выражался, что и он каждый день приносит свою долю вреда. Думаю, впрочем, что и это он говорил,
не анализируя своих слов. Фраза эта, очевидно,
была, так сказать, семейным преданием и запала в его душу с детства в родном доме, где все, начиная с отца и кончая деревенскими кузенами, кичились какою-то воображаемою независимостью.
О Крутицыне я
не имел никаких слухов. Взял ли он в руки «знамя» и высоко ли его держал — никому
до этого дела в то время
не было, и ни в каких газетах о том
не возвещалось. Тихо
было тогда, безмолвно; человек мог держать «знамя» и даже в одиночку обедать во фраке и в белом галстуке — никто и
не заметит. И во фраке обедай, и в халате — как хочешь, последствия все одни и те же. Даже умываться или
не умываться предоставлялось личному произволению.
Ответ его
был несколько придурковат, но так как он, видимо,
был счастлив, выказав нечто похожее на остроумие, то я
не возражал дальше. Счастье так счастье! — пусть
выпивает чашу ликования
до дна!
А для прародителя даже фактов
не существовало:
до такой степени все в его жизни
было естественно, цельно, плавно и невинно.