Неточные совпадения
Он так благожелательно предостерегает
меня от опасных увлечений — стало быть, и впрямь
я рискую услышать: «фюить!», если не буду держать руки по швам.
Но ведь не бежать же
мне, в самом деле, на необитаемый остров, чтобы скрыться
от них!
От ранних лет детства
я не слышу иных разговоров, кроме разговоров об обуздании (хотя самое слово «обуздание» и не всегда в них упоминается), и полагаю, что эти же разговоры проводят
меня и в могилу.
Я до такой степени привыкк ним, что, право, не приходит даже на мысль вдумываться, в чем собственно заключаются те тонкости, которыми один обуздательный проект отличается
от другого такового ж. Спросите
меня, что либеральнее: обуздывать ли человечество при помощи земских управ или при помощи особых о земских провинностях присутствий, — клянусь,
я не найдусь даже ответить на этот вопрос.
Ведь и те и другие одинаково говорят
мне об «обуздании» — зачем же
я буду целоваться с одним и отворачиваться
от другого из-за того только, что первый дает
мне на копейку менее обуздания, нежели второй?
Я не отвергаю той пользы, которая может произойти для человечества
от улучшения быта становых приставов или
от того, что все земские управы будут относиться к своему делу с рачительностью.
Я от души уважаю искренность, но не люблю костров и пыток, которыми она сопровождается, в товариществе с тупоумием.
Дорога
от М. до Р. идет семьдесят верст проселком. Дорога тряска и мучительна; лошади сморены, еле живы; тарантас сколочен на живую нитку; на половине дороги надо часа три кормить. Но на этот раз дорога была для
меня поучительна. Сколько раз проезжал
я по ней, и никогда ничто не поражало
меня: дорога как дорога, и лесом идет, и перелесками, и полями, и болотами. Но вот лет десять, как
я не был на родине, не был с тех пор, как помещики взяли в руки гитары и запели...
А вот кстати, в стороне
от дороги, за сосновым бором, значительно, впрочем, поредевшим, блеснули и золоченые главы одной из тихих обителей. Вдали, из-за леса, выдвинулось на простор темное плёсо монастырского озера.
Я знал и этот монастырь, и это прекрасное, глубокое рыбное озеро! Какие водились в нем лещи! и как
я объедался ими в годы моей юности! Вяленые, сушеные, копченые, жареные в сметане, вареные и обсыпанные яйцами — во всех видах они были превосходны!
Все это делало перспективу предстоявшего чаепития до того несоблазнительною, что
я уж подумывал, не улепетнуть ли
мне в более скромное убежище
от либерально-полицейских разговоров моего случайного собеседника!
Прошлую весну совсем было здесь нас залило, ну,
я, признаться, сам даже предложил: «Не помолебствовать ли, друзья?» А они в ответ: «Дождь-то ведь
от облаков; облака, что ли, ты заговаривать станешь?»
От кого, смею спросить, они столь неистовыми мыслями заимствоваться могли?
— Гм… значит, и
я уж сделался в ваших глазах подозрительным… Скоренько! Нет, коли так, то рассказывайте. Поймите, что ведь до сих пор вы ничего еще не сказали, кроме того, что дождь —
от облаков.
— Смеется… писатель! Смейтесь, батюшка, смейтесь! И так нам никуда носу показать нельзя! Намеднись выхожу
я в свой палисадник — смотрю, а на клумбах целое стадо Васюткиных гусей пасется. Ну,
я его честь честью: позвал-с, показал-с. «Смотри, говорю, мерзавец! любуйся! ведь по-настоящему в остроге сгноить за это тебя мало!» И что ж бы, вы думали, он
мне на это ответил? «
От мерзавца слышу-с!» Это Васютка-то так поговаривает! ась?
от кого, позвольте узнать, идеи-то эти к ним лопали?
Двадцати шести, двадцати семи лет
я буду прокурором — это почти верно.
Я имею полное основание рассчитывать на такое повышение, потому что если уже теперь начальство без содрогания поручает
мне защиту государственного союза
от угрожающих ему опасностей, то ясно, что в будущем
меня ожидают очень и очень серьезные служебные перспективы.
Живя несколько лет безвыездно в деревне,
я так
от нынешних порядков отстала, что, признаюсь, не совсем даже поняла, какая такая это должность, в которой все обвинять нужно.
Ты пишешь, что стараешься любить своих начальников и делать им угодное. Судя по воспитанию, тобою полученному,
я иного и не ожидала
от тебя. Но знаешь ли, друг мой, почему начальники так дороги твоему сердцу, и почему мы все,tous tant que nous sommes, [все, сколько нас ни на есть (франц.)] обязаны любить данное нам
от бога начальство? Прошу тебя, выслушай
меня.
P. S. А что ты об адвокате Ерофееве пишешь, то
мне даже очень прискорбно, что ты так на сем настаиваешь. Неужто же ты завидуешь сему врагу религии, который по меняльным рядам ходит и
от изуродованных людей поживы ищет! Прошу тебя, друг мой, оставь сию мысль!"
Ничуть не бывало:
я встретил его, как равный равного, или, лучше сказать, как счастливец встречает несчастливца, которому
от всей души сочувствует, хотя, к сожалению, и не в силах преподать всех утешений, как бы желал.
Когда
я докладывал об этом моему генералу, то даже он не мог воздержаться
от благосклонной улыбки."А ведь это похоже на дело, мой друг!" — сказал он, обращаясь ко
мне. На что
я весело ответил:"Всякое заблуждение, ваше превосходительство, имеет крупицу правды, но правды преждевременной, которая по этой причине и именуется заблуждением". Ответ этот так понравился генералу, что он эту же мысль не раз после того в Английском клубе
от себя повторял.
Вот почему
я, как друг, прошу и, как мать, внушаю: берегись этих людей!
От них всякое покровительство на нас нисходит, а между прочим, и напасть. Ежели же ты несомненно предвидишь, что такому лицу в расставленную перед ним сеть попасть надлежит, то лучше об этом потихоньку его предварить и совета его спросить, как в этом случае поступить прикажет. Эти люди всегда таковые поступки помнят и ценят.
Я не только на тебя не сержусь, но думаю, что все это со временем еще к лучшему поправиться может. Так, например: отчего бы тебе немного погодя вновь перед генералом не открыться и не заверить его, что все это
от неопытности твоей и незнания произошло? Генералы это любят, мой друг, и раскаивающимся еще больше протежируют!
С тех пор прошло около двадцати лет. В продолжение этого времени
я вынес много всякого рода жизненных толчков, странствуя по морю житейскому. Исколесовал
от конца в конец всю Россию, перебывал во всевозможных градах и весях: и соломенных, и голодных, и холодных, но не видал ни Т***, ни родного гнезда. И вот, однако ж, судьба бросила
меня и туда.
— Что жалеть-то! Вони да грязи мало, что ли, было? После постоялого-то у
меня тут другой домок, чистый, был, да и в том тесно стало. Скоро пять лет будет, как вот эти палаты выстроил. Жить надо так, чтобы и светло, и тепло, и во всем чтоб приволье было. При деньгах да не пожить? за это и люди осудят! Ну, а теперь побеседуемте, сударь, закусимте;
я уж вас
от себя не пущу! Сказывай, сударь, зачем приехал? нужды нет ли какой?
Старик, очевидно, не знал, какой тон установить в отношении ко
мне, и потому беспрерывно переходил
от «вы» на"ты".
— Так, балую. У
меня теперь почесть четверть уезда земли-то в руках. Скупаю по малости, ежели кто
от нужды продает. Да и услужить хочется — как хорошему человеку не услужить! Все мы боговы слуги, все друг дружке тяготы нести должны. И с твоей землей у
меня купленная земля по смежности есть. Твои-то клочки к прочим ежели присовокупить — ан дача выйдет. А у тебя разве дача?
— Да уж не рассердили ли вас чем-нибудь крестьяне, что вы
от лишней обузы облегчить их хотите? — спросил
я.
— Я-то сержусь!
Я уж который год и не знаю, что за «сердце» такое на свете есть! На мужичка сердиться! И-и! да
от кого же
я и пользу имею, как не
от мужичка!
Я вот только тебе по-христианскому говорю: не вяжись ты с мужиком! не твое это дело! Предоставь
мне с мужика получать! уж
я своего не упущу, всё до копейки выберу!
— Мы здесь живем в тишине и во всяком благом поспешении, — сказал он солидно, — каждый при своем занятии находится.
Я, например, при торговле состою; другой — рукомесло при себе имеет; третий —
от земли питается. Что кому свыше определено. Чтениев для нас не полагается.
С минуты на минуту
я ждал, что
от намеков он перейдет к прямым обвинениям и что
я, к ужасу своему, встречусь лицом к лицу с вопросом: нужны ли армии или нет?
Напрасно буду
я заверять, что тут даже вопроса не может быть, — моего ответа не захотят понять и даже не выслушают, а будут с настойчивостью, достойною лучшей участи, приставать:"Нет, ты не отлынивай! ты говори прямо: нужны ли армии или нет?"И если
я, наконец,
от всей души,
от всего моего помышления возопию:"Нужны!"и, в подтверждение искренности моих слов, потребую шампанского, чтоб провозгласить тост за процветание армий и флотов, то и тогда удостоюсь только иронической похвалы, вроде:"ну, брат, ловкий ты парень!"или:"знает кошка, чье мясо съела!"и т. д.
— Кто об твоих правах говорит! Любуйся! смотри! А главная причина: никому твоя земля не нужна, следственно, смотри на нее или не смотри — краше она
от того не будет. А другая причина: деньги у
меня в столе лежат, готовы. И в Чемезово ехать не нужно. Взял, получил — и кати без хлопот обратно в Питер!
Вот зрелище, которое ожидало
меня впереди и
от присутствования при котором
я охотно бы отказался, если б в последнее время
меня с особенною назойливостью не начала преследовать мысль, что надо, во что бы то ни стало, покончить…
С чем кончать, как кончать —
я сам хорошенько не знал, но знал наверное, что тем или другим способом
я «кончу», то есть уеду отсюда свободный
от Чемезова.
Я сижу дома и, запершись
от людей, Поль де Кока читаю, а становой уже нечто насчет"превратных толкований"умозаключил!
Это чувство обоюдной подозрительности до того противно, что
я немедленно начинаю ощущать странную потребность освободиться
от него.
Я даже не попытаюсь оборониться
от него, потому что ведь, в сущности, все равно, как обездолит
меня странник: приставши ли с ножом к горлу или разговаривая по душе.
Конечно, это факт утешительный, но
я должен сознаться, что даже и
от него не много прибавилось во
мне куражу.
"Пора наконец и за ум взяться!" — сказал
я себе и приступил к делу с мыслью ни на йоту не отступать
от этой решимости.
Я был на один шаг
от опасности, и ежели не попался в беду, то обязан этим лишь тому, что Дерунов сам еще не вполне обнял всю обширность полномочий, которые находятся в его распоряжении.
Я видел все оттенки любостяжания, начиная с заискивающего, в основании которого лежит робкое чувство зависти, и кончая наглым,
от которого так и пышет беззаветною верою в несокрушимую силу хищничества.
Вы слабохарактерны —
я налетаю на вас орлом; вы тщеславны —
я опутываю вас паутиной самой тонкой лести; вы недальновидны или глупы —
я показываю вам чудеса в решете,
от которых вы дуреете окончательно.
Тележка загремела, и вскоре целое облако пыли окутало и ее, и фигуру деревенского маклера.
Я сел на крыльцо, а Лукьяныч встал несколько поодаль, одну руку положив поперек груди, а другою упершись в подбородок. Некоторое время мы молчали. На дворе была тишь; солнце стояло низко; в воздухе чуялась вечерняя свежесть, и весь он был пропитан ароматом
от только что зацветших лип.
А теперь
я от Ивана Иваныча (Зачатиевского, из Измайловского полка) выйду — платье-то у
меня таковское: и забрызгает — терпит!
— Горестей не имею —
от этого, — ответил
я, и, не знаю отчего,
мне вдруг сделалось так весело, точно
я целый век был знаком с этою милою особою."Сколько тут хохоту должно быть, в этой маленькой гостиной, и сколько вранья!" — думалось
мне при взгляде на этих краснощеких крупитчатых «калегвардов», из которых каждый, кажется, так и готов был ежеминутно прыснуть со смеху.
— Знаю
я вашу «крошечку». Взглянуть на вас — уж так-то вы молоды, так-то молоды! Одень любого в сарафан —
от девки не отличишь! А как начнете говорить — кажется, и габвахта ваша, и та
от ваших слов со стыда сгореть должна!
—
Я, сударыня, настоящий разговор веду.
Я натуральные виды люблю, которые, значит,
от бога так созданы. А что создано, то все на потребу, и никакой в том гнусности или разврату нет, кроме того, что говорить об том приятно. Вот им, «калегвардам», натуральный вид противен — это точно. Для них главное дело, чтобы выверт был, да погнуснее чтобы… Настоящего бы ничего, а только бы подлость одна!
— Нет,
я ничего! По
мне что! пожалуй, хоть до завтрева языком мели!
Я вот только насчет срамословия: не то, говорю, срамословие, которое
от избытка естества, а то, которое
от мечтания. Так ли
я, сударь, говорю? — обратился Осип Иваныч ко
мне.
— Да как вам сказать!
Я думаю, что вообще, и"
от избытка естества", и"
от мечтания", материя эта сама по себе так скудна, что если с утра до вечера об ней говорить, то непременно, в конце концов, должно почувствоваться утомление.
— Вот об этом самом
я и говорю. Естества, говорю, держись, потому естество — оно
от бога, и предел ему
от бога положен. А мечтанию этому — конца-краю ему нет. Дал ты ему волю однажды — оно ежеминутно тебе пакость за пакостью представлять будет!
Тем не менее в одну из пятниц
я отправился в Европейскую гостиницу, отправился
от скуки, сам не сознавая зачем.