Неточные совпадения
Эта книга имела всегда сильное на него влияние: никогда не перечитывал он ее без особенного участия, и чтение
это производило
в нем всегда удивительное волнение желчи.
Я
в недоумении оборотился к матушке, говоря ей: «Что
это значит?
Я ничего не мог тогда понять из
этого воровского разговора; но после уж догадался, что дело шло о делах Яицкого войска,
в то время только что усмиренного после бунта 1772 года.
—
Это значит, — отвечал я ему с видом как можно более невинным, — обходиться ласково, не слишком строго, давать побольше воли, держать
в ежовых рукавицах.
«Да вот она», — отвечал ямщик, указывая на деревушку, и с
этим словом мы
в нее въехали.
Тут он взял от меня тетрадку и начал немилосердно разбирать каждый стих и каждое слово, издеваясь надо мной самым колким образом. Я не вытерпел, вырвал из рук его мою тетрадку и сказал, что уж отроду не покажу ему своих сочинений. Швабрин посмеялся и над
этой угрозою. «Посмотрим, — сказал он, — сдержишь ли ты свое слово: стихотворцам нужен слушатель, как Ивану Кузмичу графинчик водки перед обедом. А кто
эта Маша, перед которой изъясняешься
в нежной страсти и
в любовной напасти? Уж не Марья ль Ивановна?»
— С охотою.
Это значит, что ежели хочешь, чтоб Маша Миронова ходила к тебе
в сумерки, то вместо нежных стишков подари ей пару серег.
Швабрин переменился
в лице. «
Это тебе так не пройдет, — сказал он, стиснув мне руку. — Вы мне дадите сатисфакцию».
Как
это вас бог принес? по какому делу, смею спросить?» Я
в коротких словах объяснил ему, что я поссорился с Алексеем Иванычем, а его, Ивана Игнатьича, прошу быть моим секундантом.
— Помилуйте, Петр Андреич! Что
это вы затеяли! Вы с Алексеем Иванычем побранились? Велика беда! Брань на вороту не виснет. Он вас побранил, а вы его выругайте; он вас
в рыло, а вы его
в ухо,
в другое,
в третье — и разойдитесь; а мы вас уж помирим. А то: доброе ли дело заколоть своего ближнего, смею спросить? И добро б уж закололи вы его: бог с ним, с Алексеем Иванычем; я и сам до него не охотник. Ну, а если он вас просверлит? На что
это будет похоже? Кто будет
в дураках, смею спросить?
На что
это похоже? как? что?
в нашей крепости заводить смертоубийство!
Палашка, отнеси
эти шпаги
в чулан.
—
Это вы, Марья Ивановна? скажите мне…» — я не
в силах был продолжать и замолчал.
С
этим словом она ушла, оставя меня
в упоении восторга.
Это приуготовило меня к чему-то важному, ибо обыкновенно письма писала ко мне матушка, а он
в конце приписывал несколько строк.
Я сидел погруженный
в глубокую задумчивость, как вдруг Савельич прервал мои размышления. «Вот, сударь, — сказал он, подавая мне исписанный лист бумаги, — посмотри, доносчик ли я на своего барина и стараюсь ли я помутить сына с отцом». Я взял из рук его бумагу:
это был ответ Савельича на полученное им письмо. Вот он от слова до слова...
Это случилось несколько времени перед прибытием моим
в Белогорскую крепость. Все было уже тихо или казалось таковым; начальство слишком легко поверило мнимому раскаянию лукавых мятежников, которые злобствовали втайне и выжидали удобного случая для возобновления беспорядков.
Однажды вечером (
это было
в начале октября 1773 года) сидел я дома один, слушая вой осеннего ветра и смотря
в окно на тучи, бегущие мимо луны.
А пуще всего содержите все
это в тайне, чтоб
в крепости никто не мог о том узнать преждевременно.
Раздав сии повеления, Иван Кузмич нас распустил. Я вышел вместе со Швабриным, рассуждая о том, что мы слышали. «Как ты думаешь, чем
это кончится?» — спросил я его. «Бог знает, — отвечал он, — посмотрим. Важного покамест еще ничего не вижу. Если же…» Тут он задумался и
в рассеянии стал насвистывать французскую арию.
На другой день, возвращаясь от обедни, она увидела Ивана Игнатьича, который вытаскивал из пушки тряпички, камушки, щепки, бабки и сор всякого рода, запиханный
в нее ребятишками. «Что бы значили
эти военные приготовления? — думала комендантша, — уж не ждут ли нападения от киргизцев? Но неужто Иван Кузмич стал бы от меня таить такие пустяки?» Она кликнула Ивана Игнатьича, с твердым намерением выведать от него тайну, которая мучила ее дамское любопытство.
Когда вспомню, что
это случилось на моем веку и что ныне дожил я до кроткого царствования императора Александра, не могу не дивиться быстрым успехам просвещения и распространению правил человеколюбия. Молодой человек! если записки мои попадутся
в твои руки, вспомни, что лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от улучшения нравов, без всяких насильственных потрясений.
— Послушайте, Иван Кузмич! — сказал я коменданту. — Долг наш защищать крепость до последнего нашего издыхания; об
этом и говорить нечего. Но надобно подумать о безопасности женщин. Отправьте их
в Оренбург, если дорога еще свободна, или
в отдаленную, более надежную крепость, куда злодеи не успели бы достигнуть.
Между ими на белом коне ехал человек
в красном кафтане, с обнаженной саблею
в руке:
это был сам Пугачев.
Он услышал: «А кто
это у тебя охает, старуха?» Я вору
в пояс: «Племянница моя, государь; захворала, лежит, вот уж другая неделя».
Я смутился: признать бродягу государем был я не
в состоянии:
это казалось мне малодушием непростительным.
Мнение мое было принято чиновниками с явною неблагосклонностию. Они видели
в нем опрометчивость и дерзость молодого человека. Поднялся ропот, и я услышал явственно слово «молокосос», произнесенное кем-то вполголоса. Генерал обратился ко мне и сказал с улыбкою: «Господин прапорщик! Первые голоса на военных советах подаются обыкновенно
в пользу движений наступательных;
это законный порядок. Теперь станем продолжать собирание голосов. Г-н коллежский советник! скажите нам ваше мнение!»
Прочитав
это письмо, я чуть с ума не сошел. Я пустился
в город, без милосердия пришпоривая бедного моего коня. Дорогою придумывал я и то и другое для избавления бедной девушки и ничего не мог выдумать. Прискакав
в город, я отправился прямо к генералу и опрометью к нему вбежал.
— Неужто? О,
этот Швабрин превеликий Schelm, [Шельма, мошенник (нем.).] и если попадется ко мне
в руки, то я велю его судить
в двадцать четыре часа, и мы расстреляем его на парапете крепости! Но покамест надобно взять терпение…
— О! — возразил генерал. —
Это еще не беда: лучше ей быть покамест женою Швабрина: он теперь может оказать ей протекцию; а когда его расстреляем, тогда, бог даст, сыщутся ей и женишки. Миленькие вдовушки
в девках не сидят; то есть, хотел я сказать, что вдовушка скорее найдет себе мужа, нежели девица.
— Ба, ба, ба, ба! — сказал старик. — Теперь понимаю: ты, видно,
в Марью Ивановну влюблен. О, дело другое! Бедный малый! Но все же я никак не могу дать тебе роту солдат и полсотни казаков.
Эта экспедиция была бы неблагоразумна; я не могу взять ее на свою ответственность.
Я прервал его речь вопросом: сколько у меня всего-на-все денег? «Будет с тебя, — отвечал он с довольным видом. — Мошенники как там ни шарили, а я все-таки успел утаить». И с
этим словом он вынул из кармана длинный вязаный кошелек, полный серебра. «Ну, Савельич, — сказал я ему, — отдай же мне теперь половину; а остальное возьми себе. Я еду
в Белогорскую крепость».
Я надеялся объехать слободу благополучно, как вдруг увидел
в сумраке прямо перед собой человек пять мужиков, вооруженных дубинами:
это был передовой караул пугачевского пристанища.
Самозванец говорил правду; но я по долгу присяги стал уверять, что все
это пустые слухи и что
в Оренбурге довольно всяких запасов.
— Ты видишь, — подхватил старичок, — что он тебя
в глаза обманывает. Все беглецы согласно показывают, что
в Оренбурге голод и мор, что там едят мертвечину, и то за честь; а его милость уверяет, что всего вдоволь. Коли ты Швабрина хочешь повесить, то уж на той же виселице повесь и
этого молодца, чтоб никому не было завидно.
— Конечно, — отвечал Хлопуша, — и я грешен, и
эта рука (тут он сжал свой костливый кулак и, засуча рукава, открыл косматую руку), и
эта рука повинна
в пролитой христианской крови. Но я губил супротивника, а не гостя; на вольном перепутье да
в темном лесу, не дома, сидя за печью; кистенем и обухом, а не бабьим наговором.
Этот заячий тулуп мог, наконец, не на шутку рассердить Пугачева. К счастию, самозванец или не расслыхал, или пренебрег неуместным намеком. Лошади поскакали; народ на улице останавливался и кланялся
в пояс. Пугачев кивал головою на обе стороны. Через минуту мы выехали из слободы и помчались по гладкой дороге.
Чего я опасался, то и случилось. Швабрин, услыша предложение Пугачева, вышел из себя. «Государь! — закричал он
в исступлении. — Я виноват, я вам солгал; но и Гринев вас обманывает.
Эта девушка не племянница здешнего попа: она дочь Ивана Миронова, который казнен при взятии здешней крепости».
Ай-да Алексей Иваныч; нечего сказать: хорош гусь!» —
В самую
эту минуту дверь отворилась, и Марья Ивановна вошла с улыбкою на бледном лице.
Я вышел из кибитки и требовал, чтоб отвели меня к их начальнику. Увидя офицера, солдаты прекратили брань. Вахмистр повел меня к майору. Савельич от меня не отставал, поговаривая про себя: «Вот тебе и государев кум! Из огня да
в полымя… Господи владыко! чем
это все кончится?» Кибитка шагом поехала за нами.
— Что
это значит? — закричал я
в бешенстве. — Да разве он с ума сошел?
— Придется ли нам увидаться, или нет, бог один
это знает; но век не забуду вас; до могилы ты один останешься
в моем сердце».
Это было
в конце февраля. Зима, затруднявшая военные распоряжения, проходила, и наши генералы готовились к дружному содействию. Пугачев все еще стоял под Оренбургом. Между тем около его отряды соединялись и со всех сторон приближались к злодейскому гнезду. Бунтующие деревни при виде наших войск приходили
в повиновение; шайки разбойников везде бежали от нас, и все предвещало скорое и благополучное окончание.
Я стал ее читать:
это был секретный приказ ко всем отдельным начальникам арестовать меня, где бы ни попался, и немедленно отправить под караулом
в Казань
в Следственную комиссию, учрежденную по делу Пугачева.
Я хотел было продолжать, как начал, и объяснить мою связь с Марьей Ивановной так же искренно, как и все прочее. Но вдруг почувствовал непреодолимое отвращение. Мне пришло
в голову, что если назову ее, то комиссия потребует ее к ответу; и мысль впутать имя ее между гнусными изветами [Извет (устар.) — донос, клевета.] злодеев и ее самую привести на очную с ними ставку —
эта ужасная мысль так меня поразила, что я замялся и спутался.
С
этим словом она встала и вошла
в крытую аллею, а Марья Ивановна возвратилась к Анне Власьевне, исполненная радостной надежды.