Неточные совпадения
— Ну, уж не сердчай, давай прядочку, —
говорил Годнев и покупал лук, который тотчас же отдавал первому попавшемуся нищему,
говоря: — На-ка лучку! Только без хлеба не ешь: горько будет… Поди ко
мне на двор: там
тебе хлеба дадут, поди!
— А
ты мне этого, командирша, не смей и
говорить, — слышишь ли?
Тебе меня не учить! — прикрикивал на нее Петр Михайлыч, и Палагея Евграфовна больше не
говорила, но все-таки продолжала принимать жалованье с неудовольствием.
— Что
ты? Что
ты, братец? —
говорил, разводя руками, Петр Михайлыч. — Этакая лошадь степная! Вот
я на
тебя недоуздок надену, погоди
ты у
меня!
— Поедем, поедем. Ах, какая
ты слабая! —
говорил старик, вставая. — Извините, ваше превосходительство, — проговорил он, проходя гостиную, — захворала вон у
меня.
— Экая
ты у
меня светлая головка! Если б
ты была мальчик, из
тебя бы вышел поэт, непременно поэт, —
говорил старик.
— Отчего ж не стоит? Здесь люди все почтенные… Вот это в
тебе, душенька, очень нехорошо, и
мне весьма не нравится, —
говорил Петр Михайлыч, колотя пальцем по столу. — Что это за нелюбовь такая к людям! За что? Что они
тебе сделали?
— Нет, это не мое личное мнение, — возразила спокойным голосом генеральша, — покойный муж мой был в столицах всей Европы и всегда
говорил, —
ты,
я думаю, Полина, помнишь, — что лучше Петербурга он не видал.
—
Я, сударь,
говорит, не ищу; вот те царица небесная, не ищу; тем, что он человек добрый и дал только
тебе за извет, а ничего не ищу.
— Важно, Саша! Слушай!
Ты меня тоже знаешь, валяй, брат!.. Коли
я тебе это
говорю, ну, и баста! — подтвердил Звездкин.
—
Я уж не
говорю о капитане. Он ненавидит
меня давно, и за что — не знаю; но даже отец твой… он скрывает, но
я постоянно замечаю в лице его неудовольствие, особенно когда
я остаюсь с
тобой вдвоем, и, наконец, эта Палагея Евграфовна — и та на
меня хмурится.
— Ах, какой
ты странный! Зачем? Что ж
мне делать, если
я не могу скрыть? Да и что скрывать? Все уж знают. Дядя на днях
говорил отцу, чтоб не принимать
тебя.
— Нет, он очень добрый: он не все еще
говорит, что знает, — возразила Настенька и вздохнула. — Но что досаднее
мне всего, — продолжала она, — это его предубеждение против
тебя: он как будто бы уверен, что
ты меня обманешь.
— Терпение!
Тебе хорошо
говорить! Конечно, когда
ты приезжаешь,
я счастлива, но даже и наши отношения, как
ты хочешь, они ужасны.
Мне решительно надобно выйти замуж.
— Не хочу
я,
говорят тебе! — возразила Настенька.
— Без сомнения, — подхватил князь, — но, что дороже всего было в нем, — продолжал он, ударив себя по коленке, — так это его любовь к России: он, кажется, старался изучить всякую в ней мелочь: и когда
я вот бывал в последние годы его жизни в Петербурге, заезжал к нему, он почти каждый раз
говорил мне: «Помилуй, князь,
ты столько лет живешь и таскаешься по провинциям: расскажи что-нибудь, как у вас, и что там делается».
— Бог с
тобой, что
ты так
меня понимаешь! — сказала Настенька и больше ничего уже не
говорила: ей самой казалось, что она не должна была плакать.
Он ему в ноги: «Батюшка, ваше превосходительство…» — «Ничего,
говорит, братец:
ты глуп, да и
я не умней
тебя.
— Что ж —
я могу ему
говорить ты: мы с ним друзья, — сказала она и протянула Калиновичу руку.
— А если это отца успокоит? Он скрывает, но его ужасно мучат наши отношения. Когда
ты уезжал к князю, он по целым часам сидел, задумавшись и ни слова не
говоря… когда это с ним бывало?.. Наконец, пощади и
меня, Жак!.. Теперь весь город называет
меня развратной девчонкой, а тогда
я буду по крайней мере невестой твоей. Худа ли, хороша ли, но замуж за
тебя выхожу.
Да, мошенник,
говорю я;
я тебя лошадкой, живой тварью, ссужал, а
ты на-ка!
— Где же, однако,
ты был, жил, что делал? Рассказывай все! Видишь,
мне говорить трудно! — продолжал больной.
—
Ты и не
говори,
я тебе все расскажу, — подхватил с участием Калинович и начал: — Когда мы кончили курс —
ты помнишь, —
я имел урок, ну, и решился выжидать. Тут стали открываться места учителей в Москве и, наконец, кафедры в Демидовском.
Я ожидал, что должны же
меня вспомнить, и ни к кому, конечно, не шел и не просил…
— Неужели
ты думаешь, что если б
я не ставил его бог знает как высоко, моего умницу, так
я бы стал
говорить?
— Ах, какой
ты истеричный стал! Ведь
я теперь около
тебя; о чем же плакать? —
говорила Настенька.
— Давно, друг мой, — сказала Настенька и, поцеловав еще раз Калиновича, села разливать чай. — Ах, какие гадкие чашки! —
говорила она, тщательно обмывая с чашек грязь. — И вообще, cher ami, посмотри, как у
тебя в комнате грязно и нехорошо! При
мне этого не будет:
я все приведу в порядок.
—
Я знаю, друг мой, что
ты мне не изменишь, а все-таки хотела
тебе ухо надрать больно-больно: вот как!.. —
говорила Настенька, теребя Калиновича потихоньку за ухо. — Придумал там что-то такое в своей голове, не пишет ни строчки, сам болен…
— А то сказал, что «привязанности,
говорит, земные у
тебя сильны, а любила ли
ты когда-нибудь бога, размышляла ли о нем, безумная?»
Я стою, как осужденная, и, конечно, в этакую ужасную минуту, как вообразила, припомнила всю свою жизнь, так
мне сделалось страшно за себя…
Молись,
говорит, до кровавого пота!» Какой-то трепет духовный, ужас, друг мой, овладел
мной… знаешь, как иногда перед причастьем ждешь, что вот огонь небесный спалит
тебя, недостойную.
«
Я,
говорит, теперь, положу на
тебя эпитимью и, когда увижу, что душа твоя просветлела, тогда причащу», и начал потом
говорить мне о боге, о назначении человека… именно раскрыл во
мне это религиозное чувство…
—
Я знаю чему! — подхватила Настенька. — И
тебя за это, Жак, накажет бог.
Ты вот теперь постоянно недоволен жизнью и несчастлив, а после будет с
тобой еще хуже — поверь
ты мне!.. За
меня тоже бог
тебя накажет, потому что, пока
я не встречалась с
тобой,
я все-таки была на что-нибудь похожа; а тут эти сомнения, насмешки… и что пользы? Как отец же Серафим
говорит: «Сердце черствеет, ум не просвещается. Только на краеугольном камне веры, страха и любви к богу можем мы строить наше душевное здание».
Все мы, например, постоянно думали о
тебе, а друг с другом ни слова об этом; ко всему этому, наконец, будят
меня раз ночью и
говорят, что с отцом паралич.
И, наконец, прямо
говорит, что
ты меня опять обманешь, что
ты, бывши еще здесь, сватался к этой Полине и княжеской дочке и что оттого уехал в Петербург, что
тебе везде отказали…
Если,
говорю,
я оставляю умирающего отца, так это нелегко
мне сделать, и вы, вместо того чтоб
меня хоть сколько-нибудь поддержать и утешить в моем ужасном положении, вы вливаете еще
мне яду в сердце и хотите поселить недоверие к человеку, для которого
я всем жертвую!» И сама, знаешь, горько-горько заплакала; но он и тут
меня не пожалел, а пошел к отцу и такую штучку подвел, что если
я хочу ехать, так чтоб его с собой взяла, заступником моим против
тебя.
— Славная голова! — продолжал он. — И что за удивительный народ эти англичане, боже
ты мой! Простой вот-с, например, машинист и, вдобавок еще, каждый вечер мертвецки пьян бывает; но этакой сметки,
я вам
говорю, хоть бы у первейшего негоцианта. Однако какое же собственно ваше, мой милый Яков Васильич, дело, скажите вы
мне.
— Ну, скажите, пожалуйста, что он
говорит? — воскликнула она, всплеснув руками. —
Тебя, наконец, бог за
меня накажет, Жак!
Я вот прямо вам
говорю, Михайло Сергеич; вы ему приятель;
поговорите ему…
Я не знаю, что последнее время с ним сделалось: он мучит
меня… эти насмешки… презрение… неуважение ко
мне… Он, кажется, только того и хочет, чтоб
я умерла.
Я молюсь, наконец, богу: господи! Научи
меня, как
мне себя держать с ним! Вы сами теперь слышали… в какую минуту, когда
я потеряла отца, и что он
говорит!
— Сто
ты ругаешься? — возразил он с запальчивостью. — Про сто
меня наказут, коли
я правду
говорю, а
ты думаешь, побоюсь
тебя. Как же! Сто
ты с девкой-то у нас сделал? Мальчик, васе пиисхадитество, у него от девки-то родился: девусник-усник-подоко-сесник!
— Нет, васе пиисхадитество, хоть бы копеечка, — ей-богу-с. Этто вот мужичок нас принес было
мне тли целковеньких, да смотритель увидал и те отнял! «
Ты,
говорит, еще ноз купишь, да зарежешься»; а посто
я стану лезаться? Дурак, сто ли,
я какой! И за сто они
меня тут держат с сумасшедшими, на-ка?
Я,
говорю,
тебе тысчонок пять уваженья сделаю».
— Хорошо, — отвечала Полина, — но только наперед
тебе говорю, что это,
я не знаю, какой ужасный человек! — прибавила она с каким-то нервным содроганием.
— Суфлер, ваше превосходительство, — отвечало пальто. — Так как труппа наша имеет прибыть сюда, и госпожа Минаева, первая, значит, наша драматическая актриса, стали
мне говорить. «
Ты теперь,
говорит, Михеич, едешь ранее нашего, явись, значит, прямо к господину вице-губернатору и записку,
говорит, предоставь ему от
меня». Записочку, ваше превосходительство, предоставить приказано.
И оне, видев собственно
меня в бедном моем положении, прямо
мне сказали: «Михеич,
говорят, живи, братец у
меня;
я тебя прокормлю!» — «Благодарю,
говорю, сударыня, благодарю!» А что
я… что ж?..
— В карете княгини. Под ее уж именем, — отвечала Полина. —
Я денег
тебе привезла. Catherine вчера
говорила… две тысячи тут… — прибавила она, вынимая толстый бумажник.
Он очень хорошо понимает, что во
мне может снова явиться любовь к
тебе, потому что
ты единственный человек, который
меня истинно любил и которого бы
я должна была любить всю жизнь — он это видит и, чтоб ударить
меня в последнее больное место моего сердца, изобрел это проклятое дело, от которого, если бог спасет
тебя, — продолжала Полина с большим одушевлением, — то
я разойдусь с ним и буду жить около
тебя, что бы в свете ни
говорили…
—
Я боюсь его ужасно!.. Если б
ты только знал, какой он страх
мне внушает… Он отнял у
меня всякий характер, всякую волю…
Я делаюсь совершенным ребенком, как только еще
говорить с ним начинаю… — произнесла она голосом, полным отчаяния.
«
Ты,
говорит,
говоришь, что видел
меня у барина: в каком же
я тогда был платье?» — «В таком-то».
«
Ты говоришь, что в барской усадьбе
меня видел: кто же
меня еще из других людей видел?
«Если,
говорит,
я не наставлю их, в слепоте ходящих, в ком же им после того защиту иметь?» Он Петру прямо начал с того: «Несть,
говорит, Петруша, власти аще не от бога, а
ты,
я слышал, против барина идешь.
«Ну уж,
я говорю, братец,
ты этого не
говори: мы тоже знаем, каким манером
тобой первые показания сделаны.
— Она умерла, друг мой; году после отца не жила. Вот любила так любила, не по-нашему с
тобой, а потому именно, что была очень простая и непосредственная натура… Вина тоже, дядя, дайте нам:
я хочу, чтоб Жак у
меня сегодня пил… Помнишь, как пили мы с
тобой, когда
ты сделался литератором? Какие были счастливые минуты!.. Впрочем, зачем
я это
говорю? И теперь хорошо! Ступайте, дядя.
— Ну-с? — отвечала Настенька. —
Ты говоришь и… но ошибаешься; связи у
меня с ним не было… Что вы изволите так насмешливо улыбаться? Вы думаете, что
я скрытничаю?