Неточные совпадения
—
Люди небогатые: не
на что было гувернанток нанимать! — еще раз рискует заметить муж.
В то мое время почти в каждом городке, в каждом околотке рассказывались маленькие истории вроде того, что какая-нибудь Анночка Савинова влюбилась без ума — о ужас! — в Ананьина, женатого
человека, так что мать принуждена была возить ее в Москву,
на воды, чтоб вылечить от этой безрассудной страсти; а Катенька Макарова так неравнодушна к карабинерному поручику, что даже
на бале не в состоянии была этого скрыть и целый вечер не спускала с него глаз.
— Потом-с, пожалуй, исправник с супругой; стряпчий, молодой
человек, холостой еще, но скоро женится
на этой, вот, городнической дочери.
— Молодой!.. Франт!.. И
человек, видно, умный!.. Только, кажется, горденек немного. Наших молодцов точно губернатор принял: свысока… Нехорошо…
на первый раз ему не делает это чести.
— Какие бы они ни были
люди, — возразил, в свою очередь, Петр Михайлыч, — а все-таки ему не следовало поднимать носа. Гордость есть двух родов: одна благородная — это желание быть лучшим, желание совершенствоваться; такая гордость — принадлежность великих
людей: она подкрепляет их в трудах, дает им силу поборать препятствия и достигать своей цели. А эта гордость — поважничать перед маленьким
человеком — тьфу! Плевать я
на нее хочу; зачем она? Это гордость глупая, смешная.
— В любви нуждается бог и собственное сердце
человека. Без любви к себе подобным жить
на свете тяжело и грешно! — произнес внушительно старик.
«Это звери, а не
люди!» — проговорил он, садясь
на дрожки, и решился было не знакомиться ни с кем более из чиновников; но, рассудив, что для парадного визита к генеральше было еще довольно рано, и увидев
на ближайшем доме почтовую вывеску, велел подвезти себя к выходившему
на улицу крылечку.
— Прощайте, сударь, — проговорил хозяин, тоже вставая. — Очень вам благодарен. Предместник ваш снабжал меня книжками серьезного содержания: не оставьте и вы, — продолжал он, кланяясь. — Там заведено платить по десяти рублей в год: состояние я
на это не имею, а уж если будет благосклонность ваша обязать меня, убогого
человека, безвозмездно…
Настенька посмотрела
на молодого
человека довольно пристально; капитан тоже взглянул
на него.
— Ей бы следовало полюбить Ральфа, — возразил Калинович, — весь роман написан
на ту тему, что женщины часто любят недостойных, а
людям достойным узнают цену довольно поздно. В последних сценах Ральф является настоящим героем.
Очень мило и в самом смешном виде рассказала она, не щадя самое себя, единственный свой выезд
на бал, как она была там хуже всех, как заинтересовался ею самый ничтожный
человек, столоначальник Медиокритский; наконец, представила, как генеральша сидит, как повертывает с медленною важностью головою и как трудно, сминая язык, говорит.
Соскучившись развлекаться изучением города, он почти каждый день обедал у Годневых и оставался обыкновенно там до поздней ночи, как в единственном уголку, где радушно его приняли и где все-таки он видел человечески развитых
людей; а может быть, к тому стала привлекать его и другая, более существенная причина; но во всяком случае, проводя таким образом вечера, молодой
человек отдал приличное внимание и службе; каждое утро он проводил в училище, где, как выражался математик Лебедев, успел уж показать когти: первым его распоряжением было — уволить Терку, и
на место его был нанят молодцеватый вахмистр.
Экзархатов схватил его за шиворот и приподнял
на воздух; но в это время ему самому жена вцепилась в галстук; девчонки еще громче заревели… словом, произошла довольно неприятная домашняя сцена, вследствие которой Экзархатова, подхватив с собой домохозяина, отправилась с жалобой к смотрителю, все-про-все рассказала ему о своем озорнике, и чтоб доказать, сколько он
человек буйный, не скрыла и того, какие он про него, своего начальника, говорил поносные слова.
«Люблю, как
люди женятся и веселятся», — заключал он; а Калинович с Настенькой начнут обыкновенно пересмеивать и доказывать, что все это очень пошло и глупо, так что старик выходил, наконец, из себя и даже прикрикивал, особенно
на дочь, которая, в свою очередь, не скрываясь и довольно дерзко противоречила всем его мягким и жизненным убеждениям, но зато Калиновича слушала, как оракула, и соглашалась с ним безусловно во всем.
Вообще Флегонт Михайлыч в последнее время начал держать себя как-то странно. Он ни
на шаг обыкновенно не оставлял племянницы, когда у них бывал Калинович: если Настенька сидела с тем в гостиной — и он был тут же; переходили молодые
люди в залу — и он, ни слова не говоря, а только покуривая свою трубку, следовал за ними; но более того ничего не выражал и не высказывал.
— Подлинно, матери мои,
человека не узнаешь, пока пуд соли не съешь, — говорила она, — то ли уж мне
на первых порах не нравился мой постоялец, а вышел прескупой-скупой мужчина.
Я хочу и буду вымещать
на порочных
людях то, что сам несу безвинно.
— Не знаю… вряд ли! Между
людьми есть счастливцы и несчастливцы. Посмотрите вы в жизни: один и глуп, и бездарен, и ленив, а между тем ему плывет счастье в руки, тогда как другой каждый ничтожный шаг к успеху, каждый кусок хлеба должен завоевывать самым усиленным трудом: и я, кажется, принадлежу к последним. — Сказав это, Калинович взял себя за голову, облокотился
на стол и снова задумался.
Хотя поток времени унес далеко счастливые дни моей юности, когда имел я счастие быть вашим однокашником, и фортуна поставила вас, достойно возвыся,
на слишком высокую, сравнительно со мной, ступень мирских почестей, но, питая полную уверенность в неизменность вашу во всех благородных чувствованиях и зная вашу полезную, доказанную многими опытами любовь к успехам русской литературы, беру
на себя смелость представить
на ваш образованный суд сочинение в повествовательном роде одного молодого
человека, воспитанника Московского университета и моего преемника по службе, который желал бы поместить свой труд в одном из петербургских периодических изданий.
Хотя еще бессмертный Карамзин наш сказал, что Парнас — гора высокая и дорога к ней негладкая; но зачем же совершенно возбранять
на него путь молодым
людям?
— Мне сегодня, капитан, один
человек сказывал, что вы
на охоте убиваете дичь больше серебряной пулей, чем свинцовой: прикупаете иногда? — сказал он ему.
— Я
человек бедный: мне не
на что покупать, — сказал он удушливым голосом.
— «Давно мы не приступали к нашему фельетону с таким удовольствием, как делаем это в настоящем случае, и удовольствие это, признаемся, в нас возбуждено не переводными стихотворениями с венгерского, в которых, между прочим, попадаются рифмы вроде «фимиам с вам»; не повестью госпожи Д…, которая хотя и принадлежит легкому дамскому перу, но отличается такою тяжеловесностью, что мы еще не встречали ни одного
человека, у которого достало бы силы дочитать ее до конца; наконец, не учеными изысканиями г. Сладкопевцова «О римских когортах», от которых чувствовать удовольствие и оценить их по достоинству предоставляем специалистам; нас же, напротив, неприятно поразили в них опечатки, попадающиеся
на каждой странице и дающие нам право обвинить автора за небрежность в издании своих сочинений (в незнании грамматики мы не смеем его подозревать, хотя имеем
на то некоторое право)…»
— Живу, святой отец, — отвечал Петр Михайлыч, — а вы вот благословите этого молодого
человека; это наш новый русский литератор, — присовокупил он, указывая
на Калиновича.
— А разговор наш был… — отвечал Петр Михайлыч, — рассуждали мы, что лучше молодым
людям: жениться или не жениться? Он и говорит: «Жениться
на расчете подло, а жениться бедняку
на бедной девушке — глупо!»
Поравнявшись с молодыми
людьми, он несколько времени смотрел
на них и, как бы умилившись своим суровым сердцем, усмехнулся, потер себе нос и вообще придал своему лицу плутоватое выражение, которым как бы говорил: «Езжали-ста и мы
на этом коне».
— Я сам тоже надеюсь: вы
человек образованный… — проговорил капитан, взглянув вскользь
на Настеньку.
«Родятся же
на свете такие добрые и хорошие
люди!» — думал он, возвращаясь в раздумье
на свою квартиру.
— Теперь критики только и дело, что расхваливают его нарасхват, — продолжал между тем Годнев гораздо уже более ободренным тоном. — И мне тем приятнее, — прибавил он, склоняя по обыкновению голову набок, — что вы,
человек образованный и знакомый со многими иностранными литературами, так отзываетесь, а здешние некоторые господа не хотят и внимания обратить
на это сочинение и еще смеются!
Отнеся такое невнимание не более как к невежеству русского купечества, Петр Михайлыч в тот же день, придя
на почту отправить письмо, не преминул заговорить о любимом своем предмете с почтмейстером, которого он считал, по образованию, первым после себя
человеком.
— Послушайте, Калинович! — начала она. — Если вы со мной станете так говорить… (голос ее дрожал,
на глазах навернулись слезы). Вы не смеете со мной так говорить, — продолжала она, — я вам пожертвовала всем… не шутите моей любовью, Калинович! Если вы со мной будете этакие штучки делать, я не перенесу этого, — говорю вам, я умру, злой
человек!
Но старуха не обратила внимания и
на слова дочери. Очень довольная, что встретила нового
человека, с которым могла поговорить о болезни, она опять обратилась к Калиновичу...
— Стало быть, вы только не торопитесь печатать, — подхватил князь, — и это прекрасно: чем строже к самому себе, тем лучше. В литературе, как и в жизни, нужно помнить одно правило, что
человек будет тысячу раз раскаиваться в том, что говорил много, но никогда, что мало. Прекрасно, прекрасно! — повторял он и потом, помолчав, продолжал: — Но уж теперь, когда вы выступили так блистательно
на это поприще, у вас, вероятно, много и написано и предположено.
— Да, я недурно копирую, — отвечал он и снова обратился к Калиновичу: — В заключение всего-с: этот господин влюбляется в очень миленькую даму, жену весьма почтенного
человека, которая была, пожалуй, несколько кокетка, может быть, несколько и завлекала его, даже не мудрено, что он ей и нравился, потому что действительно был чрезвычайно красивый мужчина — высокий, статный, с этими густыми черными волосами, с орлиным, римским носом;
на щеках, как два розовых листа, врезан румянец; но все-таки между ним и какой-нибудь госпожою в ранге действительной статской советницы оставался salto mortale…
— Но при всех этих сумасбродствах, — снова продолжал он, — наконец, при этом страшном характере, способном совершить преступление, Сольфини был добрейший и благороднейший
человек. Например, одна его черта: он очень любил ходить в наш собор
на архиерейскую службу, которая напоминала ему Рим и папу. Там обыкновенно
на паперти встречала его толпа нищих. «А, вы, бедные, — говорил он, — вам нечего кушать!» — и все, сколько с ним ни было денег, все раздавал.
Он хвалил направление нынешних писателей, направление умное, практическое, в котором, благодаря бога, не стало капли приторной чувствительности двадцатых годов; радовался вечному истреблению од, ходульных драм, которые своей высокопарной ложью в каждом здравомыслящем
человеке могли только развивать желчь; радовался, наконец, совершенному изгнанию стихов к ней, к луне, к звездам; похвалил внешнюю блестящую сторону французской литературы и отозвался с уважением об английской — словом, явился в полном смысле литературным дилетантом и, как можно подозревать, весь рассказ о Сольфини изобрел, желая тем показать молодому литератору свою симпатию к художникам и любовь к искусствам, а вместе с тем намекнуть и
на свое знакомство с Пушкиным, великим поэтом и
человеком хорошего круга, — Пушкиным, которому, как известно, в дружбу напрашивались после его смерти не только
люди совершенно ему незнакомые, но даже печатные враги его, в силу той невинной слабости, что всякому маленькому смертному приятно стать поближе к великому
человеку и хоть одним лучом его славы осветить себя.
Очень много
на свете
людей, сердце которых нельзя тронуть ни мольбами, ни слезами, ни вопиющей правдой, но польсти им — и они смягчатся до нежности, до службы; а герой мой, должно сказать, по преимуществу принадлежал к этому разряду.
— Что ж особенного? Был и беседовал, — отвечал Калинович коротко, но, заметив, что Настенька, почти не ответившая
на его поклон, сидит надувшись, стал, в досаду ей, хвалить князя и заключил тем, что он очень рад знакомству с ним, потому что это решительно отрадный
человек в провинции.
В течение месяца Калинович сделался почти домашним
человеком у генеральши. Полина по крайней мере раза два — три в неделю находила какой-нибудь предлог позвать его или обедать, или
на вечер — и он ходил. Настенька уже более не противодействовала и даже смеялась над ухаживаньем Полины.
В зале был уже один гость — вновь определенный становой пристав, молодой еще
человек, но страшно рябой, в вицмундире, застегнутом
на все пуговицы, и с серебряною цепочкою, выпущенною из-за борта как бы вроде аксельбанта. При входе князя он вытянулся и проговорил официальным голосом...
— Знаю, знаю. Но вы, как я слышал, все это поправляете, — отвечал князь, хотя очень хорошо знал, что прежний становой пристав был
человек действительно пьющий, но знающий и деятельный, а новый — дрянь и дурак; однако все-таки, по своей тактике, хотел
на первый раз обласкать его, и тот, с своей стороны, очень довольный этим приветствием, заложил большой палец левой руки за последнюю застегнутую пуговицу фрака и, покачивая вправо и влево головою, начал расхаживать по зале.
— Хорошо, — отвечала опять княжна и взглянула
на Калиновича, который стоял у одного из окон и насмешливо смотрел
на молодого
человека.
— Девушка эта, — продолжал Калинович, — имела несчастье внушить любовь
человеку, вполне, как сама она понимала, достойному, но не стоявшему породой
на одной с ней степени. Она знала, что эта страсть составляет для него всю жизнь, что он чахнет и что достаточно одной ничтожной ласки с ее стороны, чтобы этот
человек ожил…
— Именно рискую быть нескромным, — продолжал князь, — потому что, если б лет двадцать назад нашелся такой откровенный
человек, который бы мне высказал то, что я хочу теперь вам высказать… о! Сколько бы он сделал мне добра и как бы я ему остался благодарен
на всю жизнь!
Все мы обыкновенно в молодости очень легко смотрим
на брак, тогда как это самый важный шаг в жизни, потому что это единственный почти случай, где для
человека ошибка непоправима.
Проигрались в пух в карты, израсходовались
на какую-нибудь любовь — ничего: одинокому, холостому
человеку денежные раны не смертельны.
И поверьте, брак есть могила этого рода любви: мужа и жену связывает более прочное чувство — дружба, которая, честью моею заверяю, гораздо скорее может возникнуть между
людьми, женившимися совершенно холодно, чем между страстными любовниками, потому что они по крайней мере не падают через месяц после свадьбы с неба
на землю…
Люди, мой милый, разделяются
на два разряда:
на человечество дюжинное, чернорабочее, которому самим богом назначено родиться, вырасти и запречься потом с тупым терпением в какую-нибудь узкую деятельность, — вот этим юношам я даже советую жениться; они народят десятки такого же дюжинного человечества и, посредством благодетелей, покровителей, взяток, вскормят и воспитают эти десятки, в чем состоит их главная польза, которую они приносят обществу, все-таки нуждающемуся, по своим экономическим целям, в чернорабочих по всем сословиям.
Но есть, mon cher, другой разряд
людей, гораздо уже повыше; это… как бы назвать… забелка человечества: если не гении, то все-таки
люди, отмеченные каким-нибудь особенным талантом,
люди, которым, наконец, предназначено быть двигателями общества, а не сносливыми трутнями; и что я вас отношу к этому именно разряду, в том вы сами виноваты, потому что вы далеко уж выдвинулись из вашей среды: вы не школьный теперь смотритель, а литератор, следовательно,
человек, вызванный
на очень серьезное и широкое поприще.
Даже вот этот господин, наш предводитель,
человек неглупый и очень богатый, он, я думаю,
на грош не купил ни одной книжонки.