Неточные совпадения
Прочитав этот приказ, автор невольно задумался. «Увы! —
сказал он сам себе. — В мире ничего нет прочного. И Петр Михайлыч Годнев больше не смотритель, тогда как по точному счету он носил это звание ровно двадцать пять лет. Что-то теперь старик станет поделывать? Не переменит ли образа своей жизни и где
будет каждое утро сидеть с восьми часов до двух вместо своей смотрительской каморы?»
Сказать правду, Петр Михайлыч даже и не знал, в чем
были дела у соседки, и действительно ли хорошо, что они по начальству пошли, а говорил это только так, для утешения ее.
Во все время, покуда кутит муж, Экзархатова убегала к соседям; но когда он приходил в себя, принималась его, как ржа железо,
есть, и достаточно
было ему
сказать одно слово — она пустит в него чем ни попало, растреплет на себе волосы, платье и побежит к Петру Михайлычу жаловаться, прямо ворвется в смотрительскую и кричит...
Если вы нынешнюю уездную барышню спросите, любит ли она музыку, она
скажет: «да» и сыграет вам две — три польки; другая, пожалуй, пропоет из «Нормы» [«Норма» — опера итальянского композитора Винченцо Беллини (1801—1835).], но если вы попросите
спеть и сыграть какую-нибудь русскую песню или романс, не совсем новый, но который вам нравился бы по своей задушевности, на это вам сделают гримасу и встанут из-за рояля.
Автор однажды высказал в обществе молодых деревенских девиц, что, по его мнению, если девушка мечтает при луне, так это прекрасно рекомендует ее сердце, — все рассмеялись и
сказали в один голос: «Какие глупости мечтать!» Наш великий Пушкин, призванный, кажется,
быть вечным любимцем женщин, Пушкин, которого барышни моего времени знали всего почти наизусть, которого Татьяна
была для них идеалом, — нынешние барышни почти не читали этого Пушкина, но зато поглотили целые сотни томов Дюма и Поля Феваля [Феваль Поль (1817—1887) — французский писатель, автор бульварных романов.], и знаете ли почему? — потому что там описывается двор, великолепные гостиные героинь и торжественные поезды.
По самодовольному и спокойному выражению лица его можно
было судить, как далек он
был от мысли, что с первого же шагу маленькая, худощавая Настенька
была совершенно уничтожена представительною наружностью старшей дочери князя Ивана, девушки лет восьмнадцати и обаятельной красоты, и что, наконец, тут же сидевшая в зале ядовитая исправница
сказала своему смиренному супругу, грустно помещавшемуся около нее...
С первого же шагу оказалось, что Медиокритский и не думал никого приглашать
быть своим визави; это, впрочем, сейчас заметила и поправила m-lle Полина: она сейчас же перешла и стала этим визави с своим кавалером, отпускным гусаром,
сказав ему что-то вполголоса.
Вдруг, например, захотела ездить верхом, непременно заставила купить себе седло и, несмотря на то, что лошадь
была не приезжена и сама она никогда не ездила, поехала, или, лучше
сказать, поскакала в галоп, так что Петр Михайлыч чуть не умер от страха.
— А
скажите, пожалуйста, —
сказал Калинович после минутного молчания, — здесь
есть извозчики?
Милости прошу, —
сказал почтмейстер и повел своего гостя через длинную и холодную залу, на стенах которой висели огромные масляной работы картины, до того тусклые и мрачные, что на первый взгляд невозможно
было определить их содержание.
— Может
быть, —
сказал Калинович.
— Скажите-ка мне, Яков Васильич, — начал Петр Михайлыч, — что-нибудь о Московском университете. Там, я слышал, нынче прекрасные профессора. Вы какого изволили
быть факультета?
Калинович слушал Петра Михайлыча полувнимательно, но зато очень пристально взглядывал на Настеньку, которая сидела с выражением скуки и досады в лице. Петр Михайлыч по крайней мере в миллионный раз рассказывал при ней о Мерзлякове и о своем желании побывать в Москве. Стараясь, впрочем, скрыть это, она то начинала смотреть в окно, то опускала черные глаза на развернутые перед ней «Отечественные записки» и, надобно
сказать, в эти минуты
была прехорошенькая.
Настенька, никогда прежде не игравшая,
сказала, что и она
будет играть.
Не огорчайся этой неудачей: роман твой, по-моему, очень хорош, но вся штука в том, что редакции у нас вроде каких-то святилищ, в которые доступ простым смертным невозможен, или, проще
сказать, у редактора
есть свой кружок приятелей, с которыми он имеет свои, конечно, очень выгодные для него денежные счеты.
—
Есть с вами папиросы? —
сказала, наконец, Настенька Калиновичу.
— Помиримтесь! —
сказал Калинович, беря и целуя ее руки. — Я знаю, что я, может
быть, неправ, неблагодарен, — продолжал он, не выпуская ее руки, — но не обвиняйте меня много: одна любовь не может наполнить сердце мужчины, а тем более моего сердца, потому что я честолюбив, страшно честолюбив, и знаю, что честолюбие не безрассудное во мне чувство. У меня
есть ум,
есть знание,
есть, наконец, сила воли, какая немногим дается, и если бы хоть раз шагнуть удачно вперед, я ушел бы далеко.
— Не знаю… вряд ли! Между людьми
есть счастливцы и несчастливцы. Посмотрите вы в жизни: один и глуп, и бездарен, и ленив, а между тем ему плывет счастье в руки, тогда как другой каждый ничтожный шаг к успеху, каждый кусок хлеба должен завоевывать самым усиленным трудом: и я, кажется, принадлежу к последним. —
Сказав это, Калинович взял себя за голову, облокотился на стол и снова задумался.
— Милости просим! Портфель ваша здесь, принесена. Извольте садиться и читать, а мы
будем слушать, —
сказал Петр Михайлыч.
— Он на меня, папенька, рассердился: я
сказала ему, что он не может
быть литератором, — отвечала Настенька.
— Очень нужно! Пускай сердится! Я сама на него сердита, —
сказала Настенька и,
напоив всех торопливо чаем, сейчас же ушла к себе в комнату.
Взяв рукопись, Петр Михайлыч первоначально перекрестился и, проговорив: «С богом, любезная, иди к невским берегам», — начал запаковывать ее с таким старанием, как бы отправлял какое-нибудь собственное сочинение, за которое ему предстояло получить по крайней мере миллион или бессмертие. В то время, как он занят
был этим делом, капитан заметил, что Калинович наклонился к Настеньке и
сказал ей что-то на ухо.
— Та, та, та! Очень любопытна! Много
будешь знать, скоро состареешься, —
сказал он и, положив письмо, книгу и газету в боковой карман, плотно застегнул сюртук.
— Однако позвольте взглянуть, как там напечатано, —
сказал Калинович и, взяв книжку журнала, хотел
было читать, но остановился… — Нет, не могу, — проговорил он, опять берясь за голову, — какое сильное, однако, чувство, видеть свое произведение в печати… читать даже не могу!
— А я и забыл
выпить, —
сказал Калинович, — кого бы послать за шампанским?
— Молебен! —
сказал он стоявшим на клиросе монахам, и все пошли в небольшой церковный придел, где покоились мощи угодника. Началась служба. В то время как монахи, после довольно тихого пения, запели вдруг громко: «Тебе, бога, хвалим; тебе, господи, исповедуем!» — Настенька поклонилась в землю и вдруг разрыдалась почти до истерики, так что Палагея Евграфовна принуждена
была подойти и поднять ее. После молебна начали подходить к кресту и благословению настоятеля. Петр Михайлыч подошел первый.
— Чтой-то кормить! —
сказала Палагея Евграфовна с насмешкою. — Хоть бы и без этого, прокормиться
было бы чем… Не бесприданницу какую-нибудь взял бы… Много ли, мало ли, а все больше его. Зарылся уж очень… прокормиться?.. Экому лбу хлеба не добыть!
— Однако, Петр Михайлыч, я непременно желаю
выпить шампанского, —
сказал Калинович.
— Палагея Евграфовна приготовила нам решительно римский ужин, —
сказал Калинович, желая еще раз
сказать любезность экономке; и когда стали садиться за стол, непременно потребовал, чтоб она тоже села и не вскакивала. Вообще он
был в очень хорошем расположении духа.
Надобно
сказать, что Петр Михайлыч со времени получения из Петербурга радостного известия о напечатании повести Калиновича постоянно занимался распространением славы своего молодого друга, и в этом случае чувства его
были до того преисполнены, что он в первое же воскресенье завел на эту тему речь со стариком купцом, церковным старостой, выходя с ним после заутрени из церкви.
— Смотритель… —
сказала она, прищуривая глаза, — он
был, кажется, у нас?
— Нет, Жак, это не каприз, а просто предчувствие, — начала она. — Как ты
сказал, что
был у тебя князь, у меня так сердце замерло, так замерло, как будто все несчастья угрожают тебе и мне от этого знакомства. Я тебя еще раз прошу, не езди к генеральше, не плати визита князю: эти люди обоих нас погубят.
— Monsieur Калинович
был так недобр, что посетил нас всего только один раз, —
сказала Полина по-французски.
— Как вам, кузина,
сказать, — возразил князь, — пожалуй, что да, а пожалуй, и нет; вначале, в молодости, может
быть, это и
было.
После обеда перешли в щегольски убранный кабинет,
пить кофе и курить. М-lle Полине давно уж хотелось иметь уютную комнату с камином, бархатной драпировкой и с китайскими безделушками; но сколько она ни ласкалась к матери, сколько ни просила ее об этом, старуха, израсходовавшись на отделку квартиры, и слышать не хотела. Полина, как при всех трудных случаях жизни,
сказала об этом князю.
— Надеюсь, что вы
будете нас посещать иногда, —
сказала ему Полина.
— Ах, это
было бы очень, очень приятно! —
сказала Полина. — Я не смела беспокоить, но чрезвычайно желала бы слышать чтение самого автора; это удовольствие так немногим достается…
— Вам, видно,
было очень весело у ваших новых знакомых; вы обедали там и оставались потом целый день! —
сказала она.
— А я и не знал! — воскликнул Петр Михайлыч. — Каков же обед
был? —
скажите вы нам… Я думаю, генеральский: у них, говорят, все больше на серебре подается.
Вечером, после ужина, Настенька не в состоянии
была долее себя выдерживать и
сказала Калиновичу...
Надобно
сказать, что при всей деликатности, доходившей до того, что из всей семьи никто никогда не видал князя в халате, он умел в то же время поставить себя в такое положение, что каждое его слово, каждый взгляд
был законом.
— Нет, папаша, я пошутила, я поеду: мне самой хочется
быть на этом вечере, —
сказала она вслух.
Наперед ожидая посланного от Годневых, он не велел только сказываться, но сам
был целый день дома и, так
сказать, предвкушал тонкое авторское наслаждение, которым предстояло в тот вечер усладиться его самолюбию.
В тот же вечер пришел Калинович. Князь с ним
был очень ласков и, между прочим разговором, вдруг
сказал...
— Бог с тобой, что ты так меня понимаешь! —
сказала Настенька и больше ничего уже не говорила: ей самой казалось, что она не должна
была плакать.
[Пошли! (франц.).] —
сказал князь и, пока княжна пошла одеться, провел гостя в кабинет, который тоже оказался умно и богато убранным кабинетом; мягкая сафьянная мебель, огромный письменный стол — все это
было туровского происхождения.
Пришли священники и еще раз поздравили знаменитого именинника с тезоименитством, а семинарист-философ, выступив вперед,
сказал приветственную речь, начав ее воззванием: «Достопочтенный болярин!..» Князь выслушал его очень серьезно и дал ему трехрублевую бумажку. Священнику, дьякону и становому приказано
было подать чай, а прочий причет отправился во флигель, к управляющему, для принятия должного угощения.
Первого князь встретил с некоторым уважением, имея в суде кой-какие делишки, а двум последним
сказал по несколько обязательных любезностей, и когда гости введены
были к хозяйке в гостиную, то судья остался заниматься с дамами, а инвалидный начальник и винный пристав возвратились в залу и присоединились к более приличному для них обществу священника и станового пристава.
— Да что нейдешь, модница?.. Чего не смеешь?.. О! Нате-ка вам ее! —
сказала лет тридцати пяти, развеселая, должно
быть, бабенка и выпихнула Палагею.
— Поднеси, батюшка, баушке-то:
пьет еще старая, —
сказала она дворецкому.