Неточные совпадения
«Все это вздор, —
сказал он с надеждой, — и нечем тут
было смущаться!
Беру тебя еще раз на личную свою ответственность, — так и
сказали, — помни, дескать, ступай!» Облобызал я прах ног его, мысленно, ибо взаправду не дозволили бы,
бывши сановником и человеком новых государственных и образованных мыслей; воротился домой, и как объявил, что на службу опять зачислен и жалование получаю, господи, что тогда
было…
«Я, конечно, говорит, Семен Захарыч, помня ваши заслуги, и хотя вы и придерживались этой легкомысленной слабости, но как уж вы теперь обещаетесь, и что сверх того без вас у нас худо пошло (слышите, слышите!), то и надеюсь, говорит, теперь на ваше благородное слово», то
есть все это, я вам
скажу, взяла да и выдумала, и не то чтоб из легкомыслия, для одной похвальбы-с!
Подле бабушкиной могилы, на которой
была плита,
была и маленькая могилка его меньшого брата, умершего шести месяцев и которого он тоже совсем не знал и не мог помнить: но ему
сказали, что у него
был маленький брат, и он каждый раз, как посещал кладбище, религиозно и почтительно крестился над могилкой, кланялся ей и целовал ее.
Так как на рынке продавать невыгодно, то и искали торговку, а Лизавета этим занималась: брала комиссии, ходила по делам и имела большую практику, потому что
была очень честна и всегда говорила крайнюю цену: какую цену
скажет, так тому и
быть.
— Ты хошь бы на улицу вышел, —
сказала она, помолчав, — тебя хошь бы ветром обдуло. Есть-то
будешь, что ль?
Та отскочила в испуге, хотела
было что-то
сказать, но как будто не смогла и смотрела на него во все глаза.
«Если спросят, я, может
быть, и
скажу», — подумал он, подходя к конторе.
— Луиза Ивановна, вы бы сели, —
сказал он мельком разодетой багрово-красной даме, которая все стояла, как будто не смея сама сесть, хотя стул
был рядом.
Это
была девушка… впрочем, она мне даже нравилась… хотя я и не
был влюблен… одним словом, молодость, то
есть я хочу
сказать, что хозяйка мне делала тогда много кредиту и я вел отчасти такую жизнь… я очень
был легкомыслен…
— Но позвольте, позвольте же мне, отчасти, все рассказать… как
было дело и… в свою очередь… хотя это и лишнее, согласен с вами, рассказывать, — но год назад эта девица умерла от тифа, я же остался жильцом, как
был, и хозяйка, как переехала на теперешнюю квартиру,
сказала мне… и
сказала дружески… что она совершенно во мне уверена и все… но что не захочу ли я дать ей это заемное письмо, в сто пятнадцать рублей, всего что она считала за мной долгу.
Позвольте-с: она именно
сказала, что, как только я дам эту бумагу, она опять
будет меня кредитовать сколько угодно и что никогда, никогда, в свою очередь, — это ее собственные слова
были, — она не воспользуется этой бумагой, покамест я сам заплачу…
— Не надо, —
сказал он, — я пришел… вот что: у меня уроков никаких… я хотел
было… впрочем, мне совсем не надо уроков…
Кончим это, начнем об китах переводить, потом из второй части «Confessions» [«Confessions» (фр.) — «Исповедь» Ж. Ж. Руссо (1712–1778).] какие-то скучнейшие сплетни тоже отметили, переводить
будем; Херувимову кто-то
сказал, что будто бы Руссо в своем роде Радищев.
—
Скажи мне, пожалуйста, что может
быть общего у тебя или вот у него, — Зосимов кивнул на Раскольникова, — с каким-нибудь там Заметовым?
Раскольников пошевелился и хотел
было что-то
сказать; лицо его выразило некоторое волнение. Петр Петрович приостановился, выждал, но так как ничего не последовало, то и продолжал...
— В самом серьезном, так
сказать, в самой сущности дела, — подхватил Петр Петрович, как бы обрадовавшись вопросу. — Я, видите ли, уже десять лет не посещал Петербурга. Все эти наши новости, реформы, идеи — все это и до нас прикоснулось в провинции; но чтобы видеть яснее и видеть все, надобно
быть в Петербурге. Ну-с, а моя мысль именно такова, что всего больше заметишь и узнаешь, наблюдая молодые поколения наши. И признаюсь: порадовался…
— Хуже могло
быть, если бы мы его не послушались, —
сказал Зосимов уже на лестнице. — Раздражать невозможно…
— Ты мне это расскажи подробнее вечером, а я тебе кое-что потом
скажу. Интересует он меня, очень! Через полчаса зайду наведаться… Воспаления, впрочем, не
будет…
— Что вы чай-то не
пьете? Остынет, —
сказал Заметов.
— Нынче много этих мошенничеств развелось, —
сказал Заметов. — Вот недавно еще я читал в «Московских ведомостях», что в Москве целую шайку фальшивых монетчиков изловили. Целое общество
было. Подделывали билеты.
«Что ж, это исход! — думал он, тихо и вяло идя по набережной канавы. — Все-таки кончу, потому что хочу… Исход ли, однако? А все равно! Аршин пространства
будет, — хе! Какой, однако же, конец! Неужели конец?
Скажу я им иль не
скажу? Э… черт! Да и устал я: где-нибудь лечь или сесть бы поскорей! Всего стыднее, что очень уж глупо. Да наплевать и на это. Фу, какие глупости в голову приходят…»
— Я послал за доктором, — твердил он Катерине Ивановне, — не беспокойтесь, я заплачу. Нет ли воды?.. и дайте салфетку, полотенце, что-нибудь, поскорее; неизвестно еще, как он ранен… Он ранен, а не убит,
будьте уверены… Что
скажет доктор!
Мармеладов
был в последней агонии; он не отводил своих глаз от лица Катерины Ивановны, склонившейся снова над ним. Ему все хотелось что-то ей
сказать; он
было и начал, с усилием шевеля языком и неясно выговаривая слова, но Катерина Ивановна, понявшая, что он хочет просить у ней прощения, тотчас же повелительно крикнула на него...
Раскольников
сказал ей свое имя, дал адрес и обещался завтра же непременно зайти. Девочка ушла в совершенном от него восторге.
Был час одиннадцатый, когда он вышел на улицу. Через пять минут он стоял на мосту, ровно на том самом месте, с которого давеча бросилась женщина.
— Я в обморок оттого тогда упал, что
было душно и краской масляною пахло, —
сказал Раскольников.
— Слушай, Разумихин, — заговорил Раскольников, — я тебе хочу
сказать прямо: я сейчас у мертвого
был, один чиновник умер… я там все мои деньги отдал… и, кроме того, меня целовало сейчас одно существо, которое, если б я и убил кого-нибудь, тоже бы… одним словом, я там видел еще другое одно существо…. с огненным пером… а впрочем, я завираюсь; я очень слаб, поддержи меня… сейчас ведь и лестница…
— Да…
был так добр… Дуня, я давеча Лужину
сказал, что его с лестницы спущу, и прогнал его к черту…
— Родя, что ты! Ты, верно… ты не хочешь
сказать, — начала
было в испуге Пульхерия Александровна, но остановилась, смотря на Дуню.
— Брат, подумай, что ты говоришь! — вспыльчиво начала
было Авдотья Романовна, но тотчас же удержалась. — Ты, может
быть, теперь не в состоянии, ты устал, — кротко
сказала она.
Потому я искренно говорю, а не оттого, что… гм! это
было бы подло; одним словом, не оттого, что я в вас… гм! ну, так и
быть, не надо, не
скажу отчего, не смею!..
— Боже мой, Дунечка, что это
будет? —
сказала Пульхерия Александровна, тревожно и пугливо обращаясь к дочери.
— Ах, эта болезнь! Что-то
будет, что-то
будет! И как он говорил с тобою, Дуня! —
сказала мать, робко заглядывая в глаза дочери, чтобы прочитать всю ее мысль и уже вполовину утешенная тем, что Дуня же и защищает Родю, а стало
быть, простила его. — Я уверена, что он завтра одумается, — прибавила она, выпытывая до конца.
Скажем в скобках, что сохранить все это
есть единственное средство не потерять красоты своей даже в старости.
По наблюдениям же его, болезнь пациента, кроме дурной материальной обстановки последних месяцев жизни, имеет еще некоторые нравственные причины, «
есть, так
сказать, продукт многих сложных нравственных и материальных влияний, тревог, опасений, забот, некоторых идей… и прочего».
— Так вот, Дмитрий Прокофьич, я бы очень, очень хотела узнать… как вообще… он глядит теперь на предметы, то
есть, поймите меня, как бы это вам
сказать, то
есть лучше
сказать: что он любит и что не любит? Всегда ли он такой раздражительный? Какие у него желания и, так
сказать, мечты, если можно? Что именно теперь имеет на него особенное влияние? Одним словом, я бы желала…
То, что пишет Петр Петрович в этом письме… и что мы предполагали с тобой, — может
быть, неправда, но вы вообразить не можете, Дмитрий Прокофьич, как он фантастичен и, как бы это
сказать, капризен.
Лучше всего прочтите ее сами; тут
есть пункт, который очень меня беспокоит… вы сейчас увидите сами, какой это пункт, и…
скажите мне ваше откровенное мнение, Дмитрий Прокофьич!
— Мамаша, вы даже бледны, успокойтесь, голубчик мой, —
сказала Дуня, ласкаясь к ней, — он еще должен
быть счастлив, что вас видит, а вы так себя мучаете, — прибавила она, сверкнув глазами.
Теперь, когда уже с вами можно разговаривать, мне хотелось бы вам внушить, что необходимо устранить первоначальные, так
сказать, коренные причины, влиявшие на зарождение вашего болезненного состояния, тогда и вылечитесь, не то
будет даже и хуже.
— Я только что проснулся и хотел
было идти, да меня платье задержало; забыл вчера
сказать ей… Настасье… замыть эту кровь. Только что теперь успел одеться.
— Ба! да и ты… с намерениями! — пробормотал он, посмотрев на нее чуть не с ненавистью и насмешливо улыбнувшись. — Я бы должен
был это сообразить… Что ж, и похвально; тебе же лучше… и дойдешь до такой черты, что не перешагнешь ее — несчастна
будешь, а перешагнешь, — может, еще несчастнее
будешь… А впрочем, все это вздор! — прибавил он раздражительно, досадуя на свое невольное увлечение. — Я хотел только
сказать, что у вас, маменька, я прощения прошу, — заключил он резко и отрывисто.
Сказав это, он вдруг смутился и побледнел: опять одно недавнее ужасное ощущение мертвым холодом прошло по душе его; опять ему вдруг стало совершенно ясно и понятно, что он
сказал сейчас ужасную ложь, что не только никогда теперь не придется ему успеть наговориться, но уже ни об чем больше, никогда и ни с кем, нельзя ему теперь говорить. Впечатление этой мучительной мысли
было так сильно, что он, на мгновение, почти совсем забылся, встал с места и, не глядя ни на кого, пошел вон из комнаты.
— А-а-а! А помните, маменька, я влюблен-то
был и жениться хотел, — вдруг
сказал он, смотря на мать, пораженную неожиданным оборотом и тоном, с которым он об этом заговорил.
— Я решила просить тебя, Родя, настоятельно просить непременно
быть у нас на этом свидании, —
сказала Дуня, — придешь?
— Постараюсь непременно… непременно, — отвечал Раскольников, привстав тоже и тоже запинаясь и не договаривая… — Сделайте одолжение, садитесь, —
сказал он вдруг, — мне надо с вами поговорить. Пожалуйста, — вы, может
быть, торопитесь, — сделайте одолжение, подарите мне две минуты…
— Прощай, Родя, то
есть до свиданья; не люблю говорить «прощай». Прощай, Настасья… ах, опять «прощай»
сказала!..
— То
есть не то чтобы… видишь, в последнее время, вот как ты заболел, мне часто и много приходилось об тебе поминать… Ну, он слушал… и как узнал, что ты по юридическому и кончить курса не можешь, по обстоятельствам, то
сказал: «Как жаль!» Я и заключил… то
есть все это вместе, не одно ведь это; вчера Заметов… Видишь, Родя, я тебе что-то вчера болтал в пьяном виде, как домой-то шли… так я, брат, боюсь, чтоб ты не преувеличил, видишь…
— Ей-богу, не знаю, чего он на меня взбесился. Я
сказал ему только дорогой, что он на Ромео похож, и… и доказал, и больше ничего, кажется, не
было.
Все это всегда можно
сказать, но что-то
есть.