Неточные совпадения
В Эн-ске Годнев имел собственный домик с садом, а под городом тридцать благоприобретенных душ. Он
был вдов, имел
дочь Настеньку и экономку Палагею Евграфовну, девицу лет сорока пяти и не совсем красивого лица. Несмотря на это, тамошняя исправница, дама весьма неосторожная на язык, говорила, что ему гораздо бы лучше следовало на своей прелестной ключнице жениться, чтоб прикрыть грех, хотя более умеренное мнение других
было таково, что какой уж может
быть грех у таких стариков, и зачем им жениться?
Передав запас экономке, Петр Михайлыч отправлялся в гостиную и садился
пить чай с Настенькой. Разговор у отца с
дочерью почти каждое утро шел такого рода...
У ней
была всего одна
дочь, мамзель Полина, девушка, говорят, очень умная и образованная, но, к несчастью, с каким-то болезненным цветом лица и, как ходили слухи, без двух ребер в одном боку — недостаток, который, впрочем, по наружности почти невозможно
было заметить.
Скупость ее, говорят, простиралась до того, что не только дворовой прислуге, но даже самой себе с
дочерью она отказывала в пище, и к столу у них, когда никого не
было, готовилось в такой пропорции, чтоб только заморить голод; но зато для внешнего блеска генеральша ничего не жалела.
В освещенную залу генеральши, где уж
было несколько человек гостей, Петр Михайлыч вошел, ведя
дочь под руку.
По самодовольному и спокойному выражению лица его можно
было судить, как далек он
был от мысли, что с первого же шагу маленькая, худощавая Настенька
была совершенно уничтожена представительною наружностью старшей
дочери князя Ивана, девушки лет восьмнадцати и обаятельной красоты, и что, наконец, тут же сидевшая в зале ядовитая исправница сказала своему смиренному супругу, грустно помещавшемуся около нее...
Танцующих мужчин
было немного, и все они танцевали то с хозяйской
дочерью, то с другими знакомыми девицами.
Все эти капризы и странности Петр Михайлыч, все еще видевший в
дочери полуребенка, объяснял расстройством нервов и твердо
был уверен, что на следующее же лето все пройдет от купанья, а вместе с тем неимоверно восхищался, замечая, что Настенька с каждым днем обогащается сведениями, или, как он выражался, расширяет свой умственный кругозор.
Дочь слушала и краснела, потому что она
была уже поэт и почти каждый день потихоньку от всех писала стихи.
— Нет-с, он не может
быть женихом моей
дочери, — произнесла с ударением исправница.
Кругом всего дома
был сделан из дикого камня тротуар, который в продолжение всей зимы расчищался от снега и засыпался песком в тех видах, что за неимением в городе приличного места для зимних прогулок генеральша с
дочерью гуляла на нем между двумя и четырьмя часами.
В остальную часть визита мать и
дочь заговорили между собой о какой-то кузине, от которой следовало получить письмо, но письма не
было. Калинович никаким образом не мог пристать к этому семейному разговору и уехал.
При этом перечне лицо Петра Михайлыча сияло удовольствием, оттого что
дочь обнаруживала такое знакомство с литературой; но Калинович слушал ее с таким выражением, по которому нетрудно
было догадаться, что называемые ею авторы не пользовались его большим уважением.
— Будет-с! — произнес решительно Петр Михайлыч. — Человек этот благорасположен ко мне и пользуется между литераторами большим авторитетом. Я говорю о Федоре Федорыче, — прибавил он, обращаясь к
дочери.
— Хорошо, — подтвердил Петр Михайлыч, — суди меня бог; а я ему не прощу; сам
буду писать к губернатору; он поймет чувства отца. Обидь, оскорби он меня, я бы только посмеялся: но он тронул честь моей
дочери — никогда я ему этого не прощу! — прибавил старик, ударив себя в грудь.
— По пятидесяти, — повторил Петр Михайлыч и, сосчитав число листов, обратился к
дочери: — Ну-ка, Настенька, девять с половиной на пятьдесят — сколько
будет?
В деревне своей князь жил в полном смысле барином, имел четырех детей, из которых два сына служили в кавалергардах, а у старшей
дочери, с самой ее колыбели,
были и немки, и француженки, и англичанки, стоившие, вероятно, тысяч.
— Скоро ли мы
будем обедать? — спросила она у
дочери.
— Надеюсь, вы
будете внимательны, — заключил он с улыбкою, понятною, надо полагать, для жены и
дочери.
Отец и
дочь поехали; но оказалось что сидеть вдвоем на знакомых нам дрожках
было очень уж неудобно.
Он готов
был убить Настеньку в эти минуты, готов
был убить и Петра Михайлыча, с величайшим наслаждением слушавшего вздор, который несла
дочь.
— Ну, это вряд ли! — возразил князь, взглянув бегло, но значительно на
дочь. — Mademoiselle Catherine недели уже две не в голосе, а потому мы не советовали бы ей
петь.
Первый приехал стряпчий с женою, хорошенькою
дочерью городничего, которая
была уже в счастливом положении, чего очень стыдилась, а муж, напротив, казалось, гордился этим.
Между тем приехал исправник с семейством. Вынув в лакейской из ушей морской канат и уложив его аккуратно в жилеточный карман, он смиренно входил за своей супругой и
дочерью, молодой еще девушкой, только что выпущенной из учебного заведения, но чрезвычайно полной и с такой развитой грудью, что даже трудно вообразить, чтоб у девушки в семнадцать лет могла
быть такая высокая грудь. Ее, разумеется, сейчас познакомили с княжной. Та посадила ее около себя и уставила на нее спокойный и холодный взгляд.
Инвалидный начальник, хотя уж имел усы и голову седые и лицо, сплошь покрытое морщинами, но, вероятно, потому, что
был военный и носил еще поручичьи эполеты, тоже изъявил желание танцевать. Он избрал себе дамою
дочь исправника и стал визави с Кадниковым.
— Я описываю, — начал он, — одно семейство… богатое, которое живет, положим, в Москве и в котором
есть, между прочим,
дочь — девушка умная и, как говорится, с душой, но светская.
Петр Михайлыч, глядя на
дочь, которая
была бледна как мертвая, тоже призадумался.
— Девушка бесподобная — про это что говорить! Но во всяком случае, как женщина умная, самолюбивая и, может
быть, даже несколько по характеру ревнивая, она, конечно, потребует полного отречения от старой привязанности. Я считаю себя обязанным поставить вам это первым условием: счастие Полины так же для меня близко и дорого, как бы счастие моей собственной
дочери.
Калинович взглянул на нее и еще больше побледнел. Она подала ему письмо. Писала Палагея Евграфовна, оставшаяся теперь без куска хлеба и без пристанища, потому что именьице
было уж продано по иску почтмейстера. Страшными каракулями описывала она, как старик в последние минуты об том только стонал, что
дочь и зять не приехали, и как ускорило это его смерть… Калиновича подернуло.
— Говорить! — повторил старик с горькою усмешкою. — Как нам говорить, когда руки наши связаны, ноги спутаны, язык подрезан? А что коли собственно, как вы теперь заместо старого нашего генерала званье получаете, и ежели теперь от вас слово
будет: «Гришка! Открой мне свою душу!» — и Гришка откроет. «Гришка! Не покрывай ни моей жены, ни
дочери!» — и Гришка не покроет! Одно слово, больше не надо.
Старшим секретарем оказался рыжий Медиокритский: счастливая звезда его взошла вместе с звездою правителя канцелярии, с которым они
были свояки,
будучи женаты на родных сестрах,
дочерях священника Кипренского.
Льстя больше всех старику в глаза, он в то же время говорил, что со стороны вице-губернатора
была тут одна только настойчивость — бычок нашел; но ничего нет ни умышленного, ни злонамеренного, и, желая, вероятно, как-нибудь уладить это дело, затеял, наконец, зов у
дочери.
Губернаторша взглянула на инженерного поручика, который еще поутру только рассказывал ей, как замечательный случай, что вице-губернаторша, выезжавшая везде, ни разу еще не
была ни у княгини, ни у
дочери ее.
Ей ли,
дочери преступника,
было иначе одеваться?
Надобно
было не иметь никакого соображения, чтоб не видеть в этом случае щелчка губернатору, тем более что сама комиссия открыла свои действия с того, что сейчас же сделала распоряжение о выпуске князя Ивана из острога на поруки его родной
дочери.
Однако он
был так осторожен, что сказался больным и благодарил всех через
дочь за участие, но никого не принял.