Неточные совпадения
— Если так понимать,
то конечно! — произнес уклончиво предводитель
и далее как бы затруднялся высказать
то, что он хотел. — А с вас,
скажите, взята подписка о непринадлежности к масонству? — выговорил он, наконец.
— Нет! — успокоил ее Марфин. —
И я
сказал это к
тому, что если хоть малейшее зернышко есть чего-нибудь подобного в вашей душе,
то надобно поспешить его выкинуть, а
то оно произрастет
и, пожалуй, даст плоды.
Все потянулись на его зов,
и Катрин почти насильно посадила рядом с собой Ченцова; но он с ней больше не любезничал
и вместо
того весьма часто переглядывался с Людмилой, сидевшей тоже рядом со своим обожателем — Марфиным, который в продолжение всего ужина топорщился, надувался
и собирался что-то такое говорить, но, кроме самых пустых
и малозначащих фраз, ничего не
сказал.
— Так ты бы давно это
сказал, — забормотал, по обыкновению, Марфин, — с
того бы
и начал, чем городить околесную; на, возьми! — закончил он
и, вытащив из бокового кармана своего толстую пачку ассигнаций, швырнул ее Ченцову.
«Если не он сам сознательно,
то душа его, верно, печалится обо мне», — подумал Марфин
и ждал, не
скажет ли ему еще чего-нибудь Антип Ильич,
и тот действительно
сказал...
Между
тем горничные —
и все, надобно
сказать, молоденькие
и хорошенькие — беспрестанно перебегали из людской в дом
и из дому в людскую, хихикая
и перебраниваясь с чужими лакеями
и форейторами, производившими еще спозаранку набег к Рыжовым.
Сбежав сверху, Людмила, взволнованная
и пылающая, спросила горничных, где посланный от Марфина,
и когда
те сказали, что в передней, она вышла к Антипу Ильичу.
—
И не были ли вы там ранены?.. Я припоминаю это по своей службе в штабе! — продолжал сенатор, желая
тем, конечно,
сказать любезность гостю.
— Очень не скоро!.. Сначала я был совершенно хром,
и уж потом, когда мы гнали назад Наполеона
и я следовал в арьергарде за армией, мне в Германии
сказали, что для
того, чтобы воротить себе ногу, необходимо снова ее сломать… Я согласился на это… Мне ее врачи сломали,
и я опять стал с прямой ногой.
— Не
сказал!.. Все это, конечно, вздор,
и тут одно важно, что хотя Марфина в Петербурге
и разумеют все почти за сумасшедшего, но у него есть связи при дворе… Ему племянницей, кажется, приходится одна фрейлина там… поет очень хорошо русские песни… Я слыхал
и видал ее — недурна! — объяснил сенатор а затем пустился посвящать своего наперсника в разные тонкие комбинации о
том, что такая-то часто бывает у таких-то, а эти, такие, у такого-то, который имеет влияние на такого-то.
— Ты ляжешь спать? —
сказала она, возвратясь к мужу
и видя, что он сидит, облокотясь на стол, мрачный
и вместе с
тем какой-то восторженный.
— То-то-с, нынче, кажется, это невозможно, — проговорил губернский предводитель, — я вот даже слышал, что у этого именно хлыста Ермолаева в доме бывали радения, на которые собиралось народу человек по сту; но чтобы происходили там подобные зверства — никто не рассказывает, хотя, конечно,
и то надобно
сказать, что ворота
и ставни в его большущем доме, когда к нему набирался народ, запирались,
и что там творилось, никто из православных не мог знать.
Владыко закрыл глаза
и, кивком головы подтвердив
то, что
сказал Крапчик, заговорил, видимо одушевившись...
Сверстов побежал за женой
и только что не на руках внес свою gnadige Frau на лестницу. В дворне
тем временем узналось о приезде гостей,
и вся горничная прислуга разом набежала в дом. Огонь засветился во всех почти комнатах. Сверстов, представляя жену Егору Егорычу, ничего не
сказал, а только указал на нее рукою. Марфин, в свою очередь, поспешил пододвинуть gnadige Frau кресло, на которое она села, будучи весьма довольна такою любезностью хозяина.
Тут gnadige Frau сочла нужным
сказать несколько слов от себя Егору Егорычу, в которых не совсем складно выразила, что хотя она ему очень мало знакома, но приехала с мужем, потому что не расставаться же ей было с ним,
и что теперь все ее старания будут направлены на
то, чтобы нисколько
и ничем не обременить великодушного хозяина
и быть для него хоть чем-нибудь полезною.
— Ну-с, —
сказал Егор Егорыч, вставая
и предлагая gnadige Frau руку, чтобы вести ее к столу, чем
та окончательно осталась довольною.
— Дурно тут поступила не девица, а я!.. — возразил Марфин. — Я должен был знать, — продолжал он с ударением на каждом слове, — что брак мне не приличествует ни по моим летам, ни по моим склонностям,
и в слабое оправдание могу
сказать лишь
то, что меня не чувственные потребности влекли к браку, а более высшие: я хотел иметь жену-масонку.
Егор Егорыч промолчал на это. Увы, он никак уж не мог быть
тем, хоть
и кипятящимся, но все-таки смелым
и отважным руководителем, каким являлся перед Сверстовым прежде, проповедуя обязанности христианина, гражданина, масона. Дело в
том, что в душе его ныне горела иная, более активная
и, так
сказать, эстетико-органическая страсть, ибо хоть он говорил
и сам верил в
то, что желает жениться на Людмиле, чтобы сотворить из нее масонку, но красота ее была в этом случае все-таки самым могущественным стимулом.
— Каст тут не существует никаких!.. — отвергнул Марфин. — Всякий может быть сим избранным,
и великий архитектор мира устроил только так, что ина слава солнцу, ина луне, ина звездам, да
и звезда от звезды различествует. Я, конечно, по гордости моей,
сказал, что буду аскетом, но вряд ли достигну
того: лествица для меня на этом пути еще нескончаемая…
Здесь, впрочем, необходимо вернуться несколько назад: еще за год перед
тем Петр Григорьич задумал переменить своего управляющего
и сказал о
том кое-кому из знакомых; желающих занять это место стало являться много, но все они как-то не нравились Крапчику:
то был глуп,
то явный пьяница,
то очень оборван.
— Извольте, я вам
скажу, хотя за достоверность этих слухов нисколько не ручаюсь, — за что купил, за
то и продаю.
— Зажму, потому что если бы тут что-нибудь такое было,
то это мне
сказали бы
и племянник
и сама Людмила.
Людмила, прощаясь с сестрами, была очень неразговорчива; адмиральша же отличалась совершенно несвойственною ей умною распорядительностью: еще ранним утром она отдала Сусанне пятьдесят рублей
и поручила ей держать хозяйство по дому,
сказав при этом, что когда у
той выйдут эти деньги,
то она вышлет ей еще.
— Ах, непременно зайдите со мною! —
сказала та, чувствуя если не страх,
то нечто вроде этого при мысли, что она без позволения от адмиральши поехала к ней в Москву; но Егор Егорыч, конечно, лучше ее растолкует Юлии Матвеевне, почему это
и как случилось.
Егор Егорыч продолжал держать голову потупленною. Он решительно не мог сообразить вдруг, что ему делать. Расспрашивать?.. Но о чем?.. Юлия Матвеевна все уж
сказала!.. Уехать
и уехать, не видав Людмилы?.. Но тогда зачем же он в Москву приезжал? К счастью, адмиральша принялась хлопотать об чае, а потому
то уходила в свою кухоньку,
то возвращалась оттуда
и таким образом дала возможность Егору Егорычу собраться с мыслями; когда же она наконец уселась, он ей прежде всего объяснил...
Несмотря на совершеннейшую чистоту своих помыслов, Сусанна
тем не менее поняла хорошо, что
сказала ей сестра,
и даже чуткой своей совестью на мгновение подумала, что
и с нею
то же самое могло быть, если бы она кого-либо из мужчин так сильно полюбила.
Сусанна пересела к ней на постель
и, взяв сестру за руки, начала их гладить. Средству этому научил ее Егор Егорыч, как-то давно еще рассказывавший при ней, что когда кто впадает в великое горе,
то всего лучше, если его руки возьмут чьи-нибудь другие дружеские руки
и начнут их согревать. Рекомендуемый им способ удался Сусанне. Людмила заметно успокоилась
и сказала сестре...
— Да я
и не поеду, —
сказала та с своей стороны.
Капитан
тем временем всматривался в обеих молодых девушек. Конечно, ему
и Сусанна показалась хорошенькою, но все-таки хуже Людмилы: у нее были губы как-то суховаты, тогда как у Людмилы они являлись сочными, розовыми, как бы созданными для поцелуев. Услыхав, впрочем, что Егор Егорыч упомянул о церкви архангела
сказал Людмиле...
Так сделайте четыре раза
и потом мне
скажите, что увидите!..» Офицер проделал в точности, что ему было предписано,
и когда в первый раз взглянул в зеркальце,
то ему представилась знакомая комната забытой им панночки (при этих словах у капитана появилась на губах грустная усмешка)…
Я сделал
ту и другую
и всегда буду благодарить судьбу, что она, хотя ненадолго, но забросила меня в Польшу,
и что бы там про поляков ни говорили, но после кампании они нас, русских офицеров, принимали чрезвычайно радушно,
и я
скажу откровенно, что только в обществе их милых
и очень образованных дам я несколько пообтесался
и стал походить на человека.
— Плохо, значит? —
сказал тот, не поднимая головы
и не оборачиваясь к Миропе Дмитриевне.
— А,
то другое дело! —
сказал с важностью Сергей Степаныч. — Даровитые художники у нас есть, я не спорю, но оригинальных нет, да не знаю,
и будут ли они!
— Другие-с дела? — отвечал
тот, будучи весьма опешен
и поняв, что он
сказал что-то такое не совсем приятное своим слушателям. — Обо всех этих делах у меня составлена записка! — добавил он
и вынул из кармана кругом исписанный лист в ожидании, что у него возьмут этот лист.
Однако его никто не брал,
и, сверх
того, Сергей Степаныч прямо
сказал...
«
И это, — думал он про себя, — разговаривают сановники, государственные люди, тогда как по службе его в Гатчинском полку ему были еще памятны вельможи екатерининского
и павловского времени:
те, бывало, что ни слово
скажут,
то во всем виден ум, солидность
и твердость характера; а это что такое?..»
— Что это, Егор Егорыч, шутите ли вы или дурачите меня?!. —
сказал он, потупляя глаза. — Я скорее всему на свете поверю, чем
тому, что вы
и князь могли принадлежать к этой варварской секте!
— Но посредством чего? — допытывался Егор Егорыч. — Посредством
того, что вы стремились восприять в себя разными способами — молитвой, постом, мудромыслием, мудрочтением, мудробеседованием — Христа!.. К этому же, как достоверно мне известно, стремятся
и хлысты; но довольно!
Скажите лучше, что еще происходило на обеде у князя?
По мере
того как вы будете примечать сии движения
и относить их к Христу, в вас действующему, он будет в вас возрастать,
и наконец вы достигнете
того счастливого мгновения, что в состоянии будете ощущать его с такой живостью, с таким убеждением в действительности его присутствия, что с непостижимою радостью
скажете: «так точно, это он, господь, бог мой!» Тогда следует оставить молитву умную
и постепенно привыкать к
тому, чтобы находиться в общении с богом помимо всяких образов, всякого размышления, всякого ощутительного движения мысли.
—
И того довольно, а к этому еще прибавьте себя, —
сказал с улыбкой Михаил Михайлыч, — меня тоже, хоть
и скудного, может быть, разумом по этому предмету…
— Вероятно,
то же, что
и прежде: молились по-своему… Я сначала подумал, что это проделки
того же Фотия с девой Анною, но Сергей Степаныч
сказал мне, что ей теперь не до
того, потому что Фотий умирает.
Егора Егорыча несказанно поразило это письмо. Что Сусанна умна, он это предугадывал; но она всегда была так сосредоточенна
и застенчива, а тут оказалась столь откровенной
и искренней,
и главным образом его удивил смысл письма: Сусанна до
того домолилась, что могла только повторять: «Господи, помилуй!». «Теперь я понимаю, почему она напоминает мадонну», —
сказал он сам себе
и, не откладывая времени, сел за письмо к Сусанне, которое вылилось у него экспромтом
и было такого содержания...
— С губернатором, — продолжал Петр Григорьич: — граф больше не видится; напротив
того, он недавно заезжал к дочери моей, непременно потребовал, чтобы она его приняла, был с нею очень любезен, расспрашивал об вас
и обо мне
и сказал, что он с нетерпением ждет нашего возвращения, потому что мы можем быть полезны ему советами. Из всего этого ясно видно, что нахлобучка его сиятельству из Петербурга была сильная.
Егор Егорыч, не спавший после
того всю ночь, только к утру почувствовал, как он много оскорбил Крапчика,
и потому пошел было к нему в нумер, чтобы попросить у него извинения; но ему
сказали, что господин Крапчик еще в ночь уехал совсем из Петербурга. Егор Егорыч, возвратясь к себе, сильно задумался.
—
И я буду у него в
то же время! —
сказала с удовольствием, но не без маленького смущения Миропа Дмитриевна.
Та бессмысленно взглянула на дочь, как бы не понимая, зачем она это делает, а потом обратилась к Егору Егорычу
и сказала плохо служащим языком...
— Прихворнули немножко?.. —
сказал он, стараясь не подать виду, что он был поражен
тем, до какой степени Аггей Никитич изменился
и постарел.
— Что это такое,
скажите вы мне, — говорила она с настойчивостью
и начала затем читать текст старинного перевода книги Сен-Мартена: «Мне могут сделать возражение, что человек
и скоты производят действия внешние, из чего следует, что все сии существа имеют нечто в себе
и не суть простые машины,
и когда спросят у меня: какая же разница между их началами действий
и началом, находящимся в человеке,
то ответствую: сию разность легко
тот усмотрит, кто обратится к ней внимательно.
Сусанна потом пошла
и сказала матери, что Лябьев приехал. Старуха неимоверно обрадовалась
и потребовала, чтобы к ней тоже привели гостя. Сусанна сообща с Музой привели ей
того.
Приняв последнее обстоятельство во внимание на семейном совещании, происходившем между Егором Егорычем, Сусанной, gnadige Frau
и Сверстовым, положено было обмануть старуху: прежде всего доктор объявил ей, что она, — ежели не желает умереть, — никак не может сходить вниз
и участвовать в свадебной церемонии, а потом Егор Егорыч ей
сказал, что отцы
и матери посаженые
и шафера есть, которые действительно
и были, но не в
том числе, как желала старушка.