Неточные совпадения
Еспер Иванович понял, что
в душе старика страшно боролись: с одной стороны, горячая привязанность к сыну, а с другой —
страх, что если он оставит хозяйство, так непременно разорится; а потому Имплев более уже не касался этой больной струны.
Героем моим, между тем, овладел
страх, что вдруг, когда он станет причащаться, его опалит небесный огонь, о котором столько говорилось
в послеисповедных и передпричастных правилах; и когда, наконец, он подошел к чаше и повторил за священником: «Да будет мне сие не
в суд и не
в осуждение», — у него задрожали руки, ноги, задрожали даже голова и губы, которыми он принимал причастие; он едва имел силы проглотить данную ему каплю — и то тогда только, когда запил ее водой, затем поклонился
в землю и стал горячо-горячо молиться, что бог допустил его принять крови и плоти господней!
Ванька весь этот разговор внимательно слушал
в соседней комнате: он очень боялся, что его, пожалуй, не отпустят с барчиком
в Москву. Увы! Он давно уже утратил любовь к деревне и
страх к городам… Ванька явился.
Страх смерти, около которой Павел был весьма недалеко, развил снова
в нем религиозное чувство. Он беспрестанно, лежа на постели, молился и читал евангелие. Полковника это радовало.
О впечатлении, которое произвел слух об этом секретном учреждении, рассказывает цензор А.
В.Никитенко: «Панический
страх овладел умами.
— Оставайся здесь и ходи к нам, — повторила она. На лице ее как бы
в одно и то же время отразилось удовольствие и маленький
страх.
Тут этот негодяй очнулся, разревелся и начал мне объяснять, что это он пьет со
страха, чтобы его дальше со мной
в Сибирь не сослали.
Стряпчий взял у него бумагу и ушел. Вихров остальной день провел
в тоске, проклиная и свою службу, и свою жизнь, и самого себя. Часов
в одиннадцать у него
в передней послышался шум шагов и бряцанье сабель и шпор, — это пришли к нему жандармы и полицейские солдаты; хорошо, что Ивана не было, а то бы он умер со
страху, но и Груша тоже испугалась. Войдя к барину с встревоженным лицом, она сказала...
Из одного этого приема, что начальник губернии просил Вихрова съездить к судье, а не послал к тому прямо жандарма с ролью, видно было, что он третировал судью несколько иным образом, и тот действительно был весьма самостоятельный и
в высшей степени обидчивый человек. У диких зверей есть, говорят, инстинктивный
страх к тому роду животного, которое со временем пришибет их. Губернатор, не давая себе отчета, почему-то побаивался судьи.
— Если то, чтобы я избегал каких-нибудь опасных поручений, из
страха не выполнял приказаний начальства, отступал, когда можно еще было держаться против неприятеля, —
в этом, видит бог и моя совесть, я никогда не был повинен; но что неприятно всегда бывало, особенно
в этой проклятой севастопольской жарне: бомбы нижут вверх, словно ракеты на фейерверке, тут видишь кровь, там мозг человеческий, там стонут, — так не то что уж сам, а лошадь под тобой дрожит и прядает ушами, видевши и, может быть, понимая, что тут происходит.
Мари,
в свою очередь, с каждым днем все больше и больше худела — и
в отношении Вихрова обнаруживала если не
страх, то какую-то конфузливость, а иногда и равнодушие к нему.
Неточные совпадения
Бобчинский (Добчинскому). Вот это, Петр Иванович, человек-то! Вот оно, что значит человек!
В жисть не был
в присутствии такой важной персоны, чуть не умер со
страху. Как вы думаете, Петр Иванович, кто он такой
в рассуждении чина?
Бобчинский. Он, он, ей-богу он… Такой наблюдательный: все обсмотрел. Увидел, что мы с Петром-то Ивановичем ели семгу, — больше потому, что Петр Иванович насчет своего желудка… да, так он и
в тарелки к нам заглянул. Меня так и проняло
страхом.
К счастию, однако ж, на этот раз опасения оказались неосновательными. Через неделю прибыл из губернии новый градоначальник и превосходством принятых им административных мер заставил забыть всех старых градоначальников, а
в том числе и Фердыщенку. Это был Василиск Семенович Бородавкин, с которого, собственно, и начинается золотой век Глупова.
Страхи рассеялись, урожаи пошли за урожаями, комет не появлялось, а денег развелось такое множество, что даже куры не клевали их… Потому что это были ассигнации.
Читая эти письма, Грустилов приходил
в необычайное волнение. С одной стороны, природная склонность к апатии, с другой,
страх чертей — все это производило
в его голове какой-то неслыханный сумбур, среди которого он путался
в самых противоречивых предположениях и мероприятиях. Одно казалось ясным: что он тогда только будет благополучен, когда глуповцы поголовно станут ходить ко всенощной и когда инспектором-наблюдателем всех глуповских училищ будет назначен Парамоша.
Так, например, наверное обнаружилось бы, что происхождение этой легенды чисто административное и что Баба-яга была не кто иное, как градоправительница, или, пожалуй, посадница, которая, для возбуждения
в обывателях спасительного
страха, именно этим способом путешествовала по вверенному ей краю, причем забирала встречавшихся по дороге Иванушек и, возвратившись домой, восклицала:"Покатаюся, поваляюся, Иванушкина мясца поевши".