Неточные совпадения
Встретившийся им кавалергардский офицер, приложив руку к золотой каске своей и слегка мотнув головой, назвал этого господина: — «Здравствуйте, барон Мингер!» — «Bonjour!» [Добрый
день! (франц.).], — отвечал
тот с несколько немецким акцентом.
Он сейчас хлопотал было оплести Михайла Борисовича по одному
делу, но
тот догадался и уперся.
— Несмотря на
то, что через какие-нибудь полтора
дня я сам возвращусь в Москву, мне все-таки хочется письменно побеседовать с вами — доказательство, как мне необходимо и дорого ваше сообщество.
Все это, впрочем, разрешилось
тем, что князь, кончив курс и будучи полным распорядителем самого себя и своего громадного состояния, — так как отец и мать его уже умерли, — на другой же
день по выходе из лицея отправился к добрейшей тетке своей Марье Васильевне, стал перед ней на колени, признался ей в любви своей к Элизе и умолял ее немедля ехать и сделать от него предложение.
Едучи в настоящем случае с железной дороги и взглядывая по временам сквозь каретное стекло на мелькающие перед глазами дома, князь вдруг припомнил лондонскую улицу, по которой он в такой же ненастный
день ехал на станцию железной дороги, чтобы уехать совсем из Лондона. Хорошо ли, худо ли он поступил в этом случае, князь до сих пор не мог себе дать отчета в
том, но только поступить таким образом заставляли его все его физические и нравственные инстинкты.
— Очень холодно-с! — подтвердил сенатский чиновник и в
тот же
день взял вексель с госпожи Жиглинской, которая, подписываясь, обругала прежде всего довольно грубыми словами дом, потом хозяина, а наконец, и самого чиновника.
Госпожа Жиглинская долго после этого ни о чем подобном не говорила с дочерью и допекала ее только
тем, что
дня по два у них не было ни обеда, ни чаю; хотя госпожа Жиглинская и могла бы все это иметь, если бы продала какие-нибудь свои брошки и сережки, но она их не продавала.
Князь, после весьма короткого разговора с Еленою, в котором она выразила ему желание трудиться, бросился к одной из кузин своих, Анне Юрьевне, и так пристал к ней, что
та на другой же почти
день дала Елене место учительницы в школе, которую Анна Юрьевна на свой счет устроила и была над ней попечительницей.
Тот, увидев его и поняв в чем
дело, в первую минуту взбесился было; однако удержался и принял только очень сердитый вид.
— Ах, благодарю, тысячу раз благодарю! — говорила
та как бы в самом
деле радостным голосом и подсобляя князю уложить книги на одном из столиков. Освободившись окончательно от своей ноши, князь наконец уселся и принялся сквозь очки глядеть на Елену, которая села напротив него.
— Но
дело не в том-с. Перехожу теперь к главному, — продолжала Елена, — мы обыкновенно наши письма, наши разговоры чаще всего начинаем с
того, что нас радует или сердит, — словом, с
того, что в нас в известный момент сильней другого живет, — согласны вы с этим?
— Мы-с пили, — отвечал ему резко князь Никита Семеныч, — на биваках, в лагерях, у себя на квартире, а уж в Английском клубе пить не стали бы-с, нет-с… не стали бы! — заключил старик и, заплетаясь ногою, снова пошел дозирать по клубу, все ли прилично себя ведут. Князя Григорова он, к великому своему удовольствию, больше не видал.
Тот, в самом
деле, заметно охмелевший, уехал домой.
Дело в
том, что, как князь ни старался представить из себя материалиста, но, в сущности, он был больше идеалист, и хоть по своим убеждениям твердо был уверен, что одних только нравственных отношений между двумя любящимися полами не может и не должно существовать, и хоть вместе с
тем знал даже, что и Елена точно так же это понимает, но сказать ей о
том прямо у него никак не хватало духу, и ему казалось, что он все-таки оскорбит и унизит ее этим.
— Если ее дома нет,
то отыщи ее там, куда она уехала, хоть бы на
дне морском
то было, — понимаешь?.. — продолжал князь
тем же отрывистым и почти угрожающим голосом.
— Только они меня-то, к сожалению, не знают… — продолжала между
тем та, все более и более приходя в озлобленное состояние. — Я бегать да подсматривать за ними не стану, а прямо
дело заведу: я мать, и мне никто не запретит говорить за дочь мою. Господин князь должен был понимать, что он — человек женатый, и что она — не уличная какая-нибудь девчонка, которую взял, поиграл да и бросил.
— Чего уличная девчонка!.. Нынче и с
теми запрещают делать
то! — воскликнул искреннейшим тоном Елпидифор Мартыныч: он сам недавно попался было прокурорскому надзору именно по такого рода
делу и едва отвертелся.
— Нет-с, я не к
тому это сказал, — начал он с чувством какого-то даже оскорбленного достоинства, — а говорю потому, что мать мне прямо сказала: «Я, говорит,
дело с князем затею, потому что он не обеспечивает моей дочери!»
Посидев еще несколько времени, больше из приличия, она начала, наконец, прощаться и просила княгиню передать мужу, чтобы
тот не медля к ней приехал по одному очень важному для него
делу; но, сходя с лестницы, Анна Юрьевна встретила самого князя.
С ним произошел такого рода случай: он уехал из дому с невыносимой жалостью к жене. «Я отнял у этой женщины все, все и не дал ей взамен ничего, даже двух часов в
день ее рождения!» — говорил он сам себе. С этим чувством пришел он в Роше-де-Канкаль, куда каждодневно приходила из училища и Елена и где обыкновенно они обедали и оставались затем целый
день. По своей подвижной натуре князь не удержался и рассказал Елене свою сцену с женой.
Та выслушала его весьма внимательно.
— Если в этом только,
то пускай приезжает, я глаз моих не покажу. Что, в самом
деле, мне, старухе, с вами, молодыми людьми, делать, о чем разговаривать?
Она сама гораздо бы больше желала, чтобы князь бывал у них, а
то, как она ни вооружалась стоическим спокойствием, но все-таки ей ужасно тяжело и стыдно было середь белого
дня приходить в Роше-де-Канкаль. Ей казалось, что она на каждом шагу может встретить кого-нибудь из знакомых, который увидит, куда она идет; что швейцар, отворяя ей дверь, как-то двусмысленно или почти с презрением взглядывал на нее; что молодые официанты, стоящие в коридоре, при проходе ее именно о ней и перешептывались.
— А
тем, что… ну, решился провести этот
день с женой. И скажи прямо, серьезно, как вон русские самодуры говорят: «Хочу, мол, так и сделаю, а ты моему нраву не препятствуй!». Досадно бы, конечно, было, но я бы покорилась; а
то приехал, сначала хитрить стал, а потом, когда отпустили, так обрадовался, как школьник, и убежал.
— Пожарский что? — заметил и князь. — Вот Долгорукий, князь Яков Долгорукий [Долгорукий, Яков Федорович (1659—1720) — князь, государственный деятель, один из ближайших сподвижников Петра I; был известен бескорыстием и смелостью.] —
то другое
дело, это был человек настоящий!
Князю Григорову непременно бы следовало ехать на похороны к дяде; но он не поехал, отговорившись перед женой
тем, что он считает нечестным скакать хоронить
того человека, которого он всегда ненавидел: в сущности же князь не ехал потому, что на несколько
дней даже не в состоянии был расстаться с Еленой, овладевшей решительно всем существом его и тоже переехавшей вместе с матерью на дачу.
«Этот Петербург, товарищи мои по службе, даже комнаты и мебель, словом, все, что напоминает мне моего богоподобного Михайла Борисовича, все это еще более раскрывает раны сердца моего», — заключал барон свое письмо, на каковое князь в
тот же
день послал ему телеграфическую депешу, которою уведомлял барона, что он ждет его с распростертыми объятиями и что для него уже готово помещение, именно в
том самом флигеле, где и князь жил.
— Странно, очень странно, — сказал ему на это барон, в самом
деле, как видно, удивленный
тем, что слышал.
Он уже давно узнал Елену, возвращавшуюся из Москвы. О
том, что Жиглинские будут в Останкине жить и даже переехали с ними в один
день, князь до сих пор еще не говорил жене.
Княгиня действительно послала за Елпидифором Мартынычем не столько по болезни своей, сколько по другой причине: в начале нашего рассказа она думала, что князь идеально был влюблен в Елену, и совершенно была уверена, что со временем ему наскучит подобное ухаживание; постоянные же отлучки мужа из дому княгиня объясняла
тем, что он в самом
деле, может быть, участвует в какой-нибудь компании и, пожалуй, даже часто бывает у Жиглинских, где они, вероятно, читают вместе с Еленой книги, философствуют о разных возвышенных предметах, но никак не больше
того.
Будь князь понастойчивей, он, может быть, успел бы втолковать ей и привить свои убеждения, или, по крайней мере, она стала бы притворяться, что
разделяет их; но князь, как и с большей частью молодых людей это бывает, сразу же разочаровался в своей супруге, отвернулся от нее умственно и не стал ни слова с ней говорить о
том, что составляло его суть, так что с этой стороны княгиня почти не знала его и видела только, что он знакомится с какими-то странными людьми и бог знает какие иногда странные вещи говорит.
День был превосходнейший. Барон решительно наслаждался и природой, и самим собой, и быстрой ездой в прекрасном экипаже; но князь, напротив, вследствие утреннего разговора с женой, был в каком-то раздраженно-насмешливом расположении духа. Когда они, наконец, приехали в Москву, в Кремль,
то барон всеми редкостями кремлевскими начал восхищаться довольно странно.
— Тут не в
том дело! Они сложны, огромны, но комфорта в них все-таки нет, — возразил барон.
Между
тем княгиня велела ему сказать, что она никак не может выйти из своей комнаты занимать гостью, а поэтому князю самому надобно было оставаться дома; но он
дня два уже не видал Елены: перспектива провести целый вечер без нее приводила его просто в ужас.
По странному стечению обстоятельств, барон в эти минуты думал почти
то же самое, что и княгиня: в начале своего прибытия в Москву барон, кажется, вовсе не шутя рассчитывал составить себе партию с какой-нибудь купеческой дочкой, потому что, кроме как бы мимолетного вопроса князю о московском купечестве, он на другой
день своего приезда ни с
того ни с сего обратился с разговором к работавшему в большом саду садовнику.
— Да, припоминаю эту минуту, — начал он опять с грустным видом, — когда вас повезли венчать, не дай бог перенести никому
того, что я перенес в
тот день!
Миклаков в молодости отлично кончил курс в университете, любил очень читать и потому много знал; но в жизни как-то ему не повезло: в службе он дотянул только до бухгалтера, да и тут его терпели потому, что обязанности свои он знал в совершенстве, и начальники его обыкновенно говорили про него: «Миклаков, как бухгалтер, превосходный, но как человек — пренеприятный!»
Дело в
том, что при служебных объяснениях с своими начальствующими лицами он нет-нет да и ввернет почти каждому из них какую-нибудь колкость.
Вследствие таковых качеств, успех его в литературе был несомненный: публика начала его знать и любить; но зато журналисты скоро его разлюбили:
дело в
том, что, вступая почти в каждую редакцию, Миклаков, из довольно справедливого, может быть, сознания собственного достоинства и для пользы самого же
дела, думал там овладеть сейчас же умами и господствовать, но это ему не совсем удавалось; и он, обозлившись, обыкновенно начинал довольно колко отзываться и об редакторах и об их сотрудниках.
Говоря таким образом, Миклаков в душе вряд ли
то же самое чувствовал, потому что
день ото
дня становился как-то все больше худ и желт и почти каждый вечер напивался до одурения; видимо, что он сгорал на каком-то внутреннем и беспрестанно мучившем его огне!
Раскланявшись с княгиней, она удалилась.
Та на другой же
день зашла к ней на дачу посмотреть рояль, который ей очень понравился, и она его сейчас купила.
Комплект платья у него был так же неполон, как и во
дни оны: халат его был, например, такого свойства, что Миклаков старался лучше не надевать его, когда это было возможно, а так как летом эта возможность, по случаю теплой погоды, была почти постоянная,
то Миклаков обыкновенно все лето и ходил в одном белье.
Старик просто не считал себя вправе беспокоить его сиятельство своим поклоном, так как сей последний на вечере у себя не удостоил слова сказать с ним, а между
тем Елпидифор Мартыныч даже в настоящую минуту ехал, собственно, по
делу князя.
После недавнего своего объяснения с Елизаветой Петровной, возымев некоторую надежду в самом
деле получить с нее тысячу рублей, если только князь ей даст на внука или внучку тридцать тысяч рублей серебром, Елпидифор Мартыныч решился не покидать этой возможности и теперь именно снова ехал к Анне Юрьевне, чтобы науськать
ту в этом отношении.
Князь после
того пошел к Жиглинским. Насколько дома ему было нехорошо, неловко, неприветливо, настолько у Елены отрадно и успокоительно. Бедная девушка в настоящее время была вся любовь: она только
тем день и начинала, что ждала князя. Он приходил… Она сажала его около себя… клала ему голову на плечо… по целым часам смотрела ему в лицо и держала в своих руках его руку.
Анна Юрьевна, собственно, затеяла ехать в Немецкий клуб с единственною целью встретиться там с своим юным музыкальным талантом, которого вряд ли не предполагала простить даже и которого она в самом
деле встретила, но в таком сотовариществе, что никакое снисхождение ее не могло перенести
того.
Елена пошла, но, дойдя до конца Каменки, она снова до такой степени утомилась, что почти упала на траву; а
день между
тем был теплый, ясный; перед глазами у ней весело зеленели деревья, красиво и покойно располагались по небу золотистые облачка, — этот контраст с душевным настроением Елены еще более терзал ее.
— Не знаете
того! — повторил Миклаков. — Хорошо и
то, по крайней мере, что откровенно сказано!.. Теперь, значит, остается внушить княгине, что, ежели она в самом
деле любит этого господина, в чем я, признаться сказать, сильно сомневаюсь…
Княгиня, в противоположность Елене, любила все больше представлять себе в розовом, приятном цвете, но князь всю дорогу промолчал, и когда она при прощании сказала ему, что он должен извиняться перед ней в совершенно другом,
то он не обратил на эти ее слова никакого внимания, а потом она
дня три и совсем не видала князя.
«Я, мой дорогой Грегуар, без вины виновата перед вами, но, клянусь богом, эту вину заставила меня сделать любовь же моя к вам, которая нисколько не уменьшилась в душе моей с
того дня, как я отдала вам мое сердце и руку.
Письмом этим княгиня думала успокоить князя; и если заглянуть ему поглубже в душу,
то оно в самом
деле успокоило его: князь был рад, что подозрения его касательно барона почти совершенно рассеялись; но
то, что княгиня любила еще до сих пор самого князя, это его уже смутило.
— Тут вам нечего ни желать, ни опасаться, потому что из всего этого, если не выйдет для вас некоторой пользы,
то во всяком случае не будет никакого вреда: мне вчерашний
день князь прочел ваше письмо к нему, которым вы просите его возвратить вам любовь его.
— Нет, я остаюсь в Москве, — отвечал
тот, все более и более конфузясь, — но я буду иметь
дела, которые заставляют меня жить ближе к городу, к присутственным местам.