Неточные совпадения
За год до того, как Дуне домой под отеческий кров надо
было возвратиться, еще
новый домик в Манефиной обители построился, а убран
был и разукрашен, пожалуй, лучше Дунина домика — Марья Гавриловна жить в Комаров из Москвы переехала.
В семь лет злоречие кумушек стихло и позабылось давно, теперь же, когда христовой невесте стало уж под сорок и прежняя красота сошла с лица,
новые сплетки заводить даже благородной вдовице Ольге Панфиловне
было не с руки, пожалуй, еще никто не поверит, пожалуй, еще насмеется кто-нибудь в глаза вестовщице.
— Нет уж увольте, Марко Данилыч, — с улыбкой ответил Петр Степаныч. — По моим обстоятельствам, это дело совсем не подходящее. Ни привычки нет, ни сноровки. Как всего, что по Волге плывет, не переймешь, так и торгов всех в одни руки не заберешь. Чего доброго, зачавши
нового искать, старое, пожалуй, потеряешь. Что тогда
будет хорошего?
— Какое же в
новом тарифе может
быть касательство до тюленьего жира? Не из чужих краев его везут; свое добро, российское.
Пробраться сквозь крикливую толпу
было почти невозможно. А там подальше
новая толпа,
новый содом,
новые крики и толкотня… Подгулявший серый люд с песнями, с криками, с хохотом, с руганью проходил куда-то мимо, должно
быть, еще маленько пображничать. Впереди, покачиваясь со стороны на сторону и прижав правую ладонь к уху, что
есть мочи заливался молодой малый в растерзанном кафтане...
Год толковали, на другой — перестали, —
новые толки в народе явились, старые разводить
было не к чему, да и некогда.
Новые толки,
новые пересуды пошли, и опять-таки не
было в них ничего, кроме бестолочи.
Скучненько
было подраставшим дочерям Зиновья Алексеича, и частенько он подумывал: «Хорошо бы в городу домик купить либо
новый построить: все-таки Лиза с Наташей хоть маленько бы света Божьего повидали».
По пятнадцатому году, когда тот дом только что обстроен
был, вступила она под его кровлю хозяюшкой, всю почти жизнь провела в нем безвыездно и ни за что бы на свете не согласилась на старости лет перебраться на
новое место.
Вступив в круг
новых знакомых, Доронины старались доставлять дочерям удовольствия, какие
были возможны и доступны им.
Поездки в гости, в театр, на вечера отуманили Лизу с Наташей; ничего подобного до тех пор они не видали,
было им боязно и тягостно среди
нового общества.
И вот что всего
было удивительнее: блистая в
новой среде, Лиза с Наташей не возбуждали к себе ни чувств недоброжелательства и пренебрежения в матерях неказистых из себя невест, ни зависти и затаенной злобы в
новых подругах.
Одни жнеи песни
поют имениннику в честь, другие катаются с боку на бок по сжатому полю, а сами приговаривают: «Жнивка, жнивка, отдай мою силку на пест, на мешок, на колотило, на молотило да на
новое веретено».
Обнесут рассевшийся народ чаркой другой и ломтями хлеба, испеченного из
новой ржи, потом подадут солонины с квасом, с творогом и кашу с маслом, а перед каждым кушаньем браги да пива
пей сколько хочешь.
—
Нового ничего нет, — ответил Доронин. — Что вечор говорил, то и седни скажу:
буду ждать письма от Меркулова.
Набрали, наконец, паузков, и Никита Федорыч вздохнул свободней: хоть поздно, а все же
поспеет к Макарью, ежель
новой беды в пути не случится.
Совсем к отвалу баржи
были готовы, как
новое письмо от Доронина получил горемычный Меркулов. Пишет, что цены ему кажутся очень уж низки и потому хоть и
есть в виду покупатель и весь груз берет без остатка, но сам Доронин без хозяйского письма решиться не может, потому и просит отвечать поскорей, как ему поступать.
Дров до Исад
было достаточно, надо
было только свезти на берег пассажиров, ехавших до Василя, и принять оттуда
новых, если случатся.
Новых пассажиров всего только двое
было: тучный купчина с масленым смуглым лицом, в суконном тоже замасленном сюртуке и с подобным горе животом. Вошел он на палубу, сел на скамейку и ни с места. Сначала молчал, потом вполголоса стал молитву творить. Икота одолевала купчину.
— Мы с тобой не доживем, хоть бы писано на роду нам
было по сотне годов прожить… Сразу старых порядков не сломаешь. Поломать сильной руке, пожалуй, и можно, да толку-то из того не выйдет… Да хотя бы и завелись
новые порядки, так разве Орошины да Смолокуровы так вдруг и переведутся?.. Станут только потоньше плутовать, зато и пошире.
Дверь у Меркулова
была уж заперта. Веденеев подал голос. Дело тотчас разъяснилось.
Новый коридорный, еще не знавший в лицо жившего с самого начала ярманки Дмитрия Петровича, растерялся, струсил и чуть не в ногах валялся, прося прощенья. Со́ смеху помирали Меркулов с Веденеевым.
Икону ли написать, поветшалую ли поновить, кацею аль другую медную вещь
спаять, книгу переплесть, стенные часы починить, а по надобности и
новые собрать, самовар вылудить, стекла вставить, резьбу по дереву вырезать и даже позолотить ее, постолярничать, башмаки, коты, черевики поправить — на все горазды
были и сам Ермил, и сыновья его.
Так раздумывает сам с собой, идучи из обители Бояркиных, Петр Степаныч… Старая любовь долго помнится, крепче
новой на сердце она держится: побледнел в его памяти кроткий, миловидный образ Дуни Смолокуровой, а Фленушки, бойкой, пылкой, веселой Фленушки с мыслей согнать нельзя… Вспоминаются ночные беседы в перелеске, вспоминаются горячие ее поцелуи, вспоминаются жаркие ее объятия… «Ох,
было,
было времечко!..» — думает он.
Кончилась служба. Чинно, стройно, с горящими свечами в руках старицы и белицы в келарню попарно идут. Сзади всех перед самой Манефой
новая мать. Высока и стройна, видно, что молодая. «Это не Софья», — подумал Петр Степаныч. Пытается рассмотреть, но креповая наметка плотно закрывает лицо. Мать Виринея с приспешницами на келарном крыльце встречает
новую сестру, а белицы
поют громогласно...
Таков уж сроду
был: на одном месте не сиделось, переходить бы все с места на место, жить бы в незнакомых дотоль городах и селеньях, встречаться с
новыми людьми, заводить
новые знакомства и, как только где прискучит, на
новые места к
новым людям идти.
«Ну пущай, — говорил он шедшему рядом с ним десятнику, — пущай Абрамка не
пьет, а не
пьет оттого, что
пить доселе
было не на что, а этот скаред, сквалыга, этот распроклятой отчего не
пьет?» То же говорил староста и на лужайке мир-народу, разливая по стаканам
новое ведерко, и мудрый мир-народ единогласно порешил, что оба Чубаловы, и тот и другой, дураки.
Брусника
поспела, овес обронел, точи косы, хозяин, — пора жито косить: «Наталья-овсяница в яри спешит, а старый Тит перед ней бежит», велит мужикам одонья вершить, овины топить,
новый хлеб молотить.
Спины заживут, а как
новое сено
поспеет, миршенцы опять за дубы, опять пойдут у них с якимовцами бои не на живот, а на смерть.
Про
былую тяжбу из-за пустошей миршенцы якимовским словом не поминали, хоть Орехово поле, Рязановы пожни и Тимохин бор глаза им по-прежнему мозолили. Никому на ум не вспадало, во сне даже не грезилось поднимать старые дрязги — твердо помнили миршенцы, сколько бед и напастей из-за тех пустошей отцами их принято, сколь долго они после разоренья по миру ходили да по чужим местам в нáймитах работали. Но вдруг ровно ветром одурь на них нанесло: заквасили
новую дежу на старых дрождях.
— А Господь их знает. Шел на службу,
были и сродники, а теперь кто их знает. Целый год гнали нас до полков, двадцать пять лет верой и правдой Богу и великому государю служил, без малого три года отставка не выходила, теперь вот четвертый месяц по матушке России шагаю, а как дойду до родимой сторонушки,
будет ровно тридцать годов, как я ушел из нее… Где, чать, найти сродников? Старые, поди, подобрались, примерли, которые
новые народились — те не знают меня.
Жалко
было якимовским с угодьями расставаться, однако ж они не очень тем обижались, потому что
новые помещики их всех до последнего с барщины на оброк перевели и отдали под пахоту господские поля, что подошли под самые деревни. Зато в Миршени ни с того ни с сего сумятица поднялась.
Каждый день угощала она
новых соседей,
поила миршенцев чаем с кренделями, потчевала их медом, пирогами с кашей, щедро оделяла детей лакомствами, а баб и девок дарила платками да ситцем на сарафаны; но вином никого не потчевала.
В летошном году везде
был недород, своего хлеба до Масленицы не хватило, озими от голой зимы померзли, весной яровые залило, на
новый урожай не стало никакой надежды.
На
новой кочевке травы хорошие и колодцы с пресной водой, отдавало немножко солью, да ничего, по нужде
пить можно.
— Дай Господи такую подвижницу, подай истинный свет и
новую силу в слове ее, — сложив руки, набожно сказал Николай Александрыч. — Ежели так, можно
будет ее допустить на собрание, и если готова принять «благодать», то можно и «привод» сделать… Только ведь она у отца живет… Помнится мне, говорила ты, Машенька, что он раскольничает, и совсем плотской язычник, духовного в нем, говорила ты, нет ни капельки.
Услышишь, что
новые песни поются на голос мирских песен — хороводных, например, или таких, что пьяные мужики
поют на гуляньях, либо крестьянские девки на посиделках, иной раз плясовую даже услышишь?
— Очень бы можно, ежели бы
новую песню
пели, как у вас, бездушные кимвалы бряцающие.
У Божьих людей
новые песни поются по наитию духа, и никто не может навыкнуть
петь эти песни, как сказано в Писании…
— Если можно, Богом тебя прошу, Варенька,
спой какую-нибудь
новую песню, — просила Дуня, крепко сжимая Вареньку в объятьях.
— Приду, — ответил дьякон, — чаю давно не пивал. Скажи там: целый бы самовар на мою долю сготовили.
Новую песню за то вам
спою. Третий день на уме копошится, только надо завершить.
Ловкий инок в гору пошел при
новом владыке и через малое время
был поставлен в игумны Княж-Хабарова монастыря.
Раза три бывала она на раденьях, слыхала и словеса пророческие, и
новые песни, но еще не
была «приведена».
И вдруг смолк. Быстро размахнув полотенцем, висевшим до того у него на плече, и потрясая пальмовой веткой, он, как спущенный волчок, завертелся на пятке правой ноги. Все, кто стоял в кругах, и мужчины, и женщины с кликами: «Поднимайте знамена!» — также стали кружиться, неистово размахивая пальмами и полотенцами. Те, что сидели на стульях, разостлали платки на коленях и скорым плясовым
напевом запели
новую песню, притопывая в лад левой ногой и похлопывая правой рукой по коленям.
Поют...
Не
новое сказала ты, Дунюшка; восьмнадцать веков тому назад… рабами лукавого твое слово
было уж сказано.
— Углубись в себя, Дунюшка, помни, какое время для души твоей наступает, — говорила ей перед уходом Марья Ивановна. — Отложи обо всем попечение, только о Боге да о своей душе размышляй… Близишься к светозарному источнику благодати святого духа — вся земля, весь мир да
будет скверной в глазах твоих и всех твоих помышленьях. Без сожаленья оставь житейские мысли, забудь все, что
было, —
новая жизнь для тебя наступает… Всем пренебрегай, все презирай, возненавидь все мирское. Помни — оно от врага… Молись!!.
Подавала Марья Ивановна Дуне белый батистовый платок, пальмовую ветку и рядом с собой посадила. После того
был «привод» Василисушки. Затем, обращаясь к обеим
новым сестрицам, Божьи люди запели «приводную песнь...
— Где ж еще
нового теперь достать? — развязывая пачки, сказал Дмитрий Петрович. — У кяхтинских дела еще не начинались. Это прошлогодний чай, а недурен: нынешний, говорят,
будет поплоше, а все-таки дороже.
«Верных семьдесят тысяч, не то и побольше,
будет мне припену от этой покупки, — размышляет Марко Данилыч. — Дураки же, да какие еще дураки пустобородые зятья Доронина!.. Сколько денег зря упустили, все одно что в печке сожгли. Вот они и торговцы на
новый лад!.. Вот и
новые порядки!.. Бить-то вас некому!.. Да пускай их, — у Дунюшки теперь лишних семьдесят тысяч — это главное дело!»
Оттого работники ответили так хозяину, что теперь по сельщине-деревенщине
новый хлеб
поспел, а в огородах всякий овощ дозревал — значит, больше нет голодухи.
Придет опять весенняя бескормица, и они густыми толпами повалят к тому же хозяину, слезно станут просить и молить о работе, в ногах
будут у него валяться и всеми святыми себя заклинать, что и тихи-то они, и смирны-то, и безответны, а пришла
новая осень — сиволапый уж барином глядит, и лучше не подступайся к нему.