Неточные совпадения
— Все это хорошо и добро, — молвил как-то раз Марко Данилыч, — одно только не ладно, к иночеству, слышь, у вас молоденьких-то
дев склоняют, особливо тех, кто побогаче… Расчетец —
останется девка в обители, все родительское наследие туда внесет… Таковы, матушка Макрина, про скиты обносятся повсюдные слухи.
При Дунюшке до ее возраста
останусь, где б она ни жила, — конечно, ежели это вашей родительской воле будет угодно, — а отвезете ее, в дому у вас я на один
день не
останусь.
Последнее мое вам слово: будет Дунюшка жить в обители, и я с ней буду, исполню завет Оленушкин, не захотите, чтоб я была при ней,
дня в дому у вас не
останусь…
Оставшись с Дуней, Дарья Сергевна
раздела ее и уложила в постель. В соседней горнице с молитвой налила она в полоскательную чашку чистой воды на уголь, на соль, на печинку — нарочно на всякий случай ее с собой захватила, — взяла в рот той воды и, войдя к Дуне, невзначай спрыснула ее, а потом оставленною водой принялась умывать ей лицо, шепотом приговаривая...
— Стану я на новы
дела метаться!.. — степенно вскликнул Доронин. — И заведенными
остаемся, слава Богу, довольны.
— Что суд?.. Рассказывай тут! — усмехнулся Седов. — По делу-то племянник и выйдет прав, а по бумаге в ответе
останется. А бумажна вина у нас ведь не прощеная — хуже всех семи смертных грехов.
— Незáдолго до нашего отъезда был он в Вольском, три
дня у меня выгостил, — сказал Доронин. — Ну, и кучился тогда, не подыщу ль ему на ярманке покупателя, а ежель приищу, зáпродал бы товар-от… Теперь пишет, спрашивает, не нашел ли покупщика… А где мне сыскать?.. Мое
дело по рыбной части слепое, а ты еще вот заверяешь, что тюлень-от и вовсе без продажи
останется.
— Такое уж наше
дело, — отвечал Меркулов. — Ведь я один, как перст, ни за мной, ни передо мной нет никого, все батюшкины
дела на одних моих плечах
остались. С ранней весны в Астрахани проживаю, по весне на взморье, на ватагах, летом к Макарью; а зиму больше здесь да в Петербурге.
И
остался племянник у дяди до по́лночи, говорил с ним о
делах своих и намереньях, разговорился и с сестрицами, хоть ни той, ни другой ни «ты» сказать, ни «сестрицей» назвать не осмелился. И хотелось бы и бояться бы, кажется, нечего, да тех слов не может он вымолвить; язык-от ровно за порогом оставил.
— Про краснорядцев?.. Никто не говорил, а надо полагать, что расторговались, — сказал Самоквасов. — В семи трактирах вечор кантовали: ивановские у Барбатенка да у Веренинова, московские у Бубнова да у Ермолаева, а самые первые воротилы — у Никиты Егорова. И надо полагать,
дела завершили ладно, с хорошими, должно быть,
остались барышами.
— Безумных приказов от нас, Марко Данилыч, не ждите. Насчет эвтого извольте
оставаться спокойны. А куда ехать и где кататься, это, с вашего позволенья,
дело не ваше… Тут уж мне поперечить никто не моги.
—
Дело наше, Марко Данилыч, как есть совсем пропащее, — с глубоким вздохом отвечала Таифа, и слезы сверкнули на ее скорбных глазах. — Выгонки не избыть никакими судьбами… Разорят наш Кéрженец беспременно, бревнышка не
останется от обители. И ровно буйным ветром разнесет всех нас по лицу земли. Горькая доля, Марко Данилыч, самая горькая…
Таисея ушла по каким-то своим
делам,
осталась Таифа с Дуней да с назвáною тетенькой ее.
— Еще будучи в Питере, — говорила Таифа, — отписала я матушке, что хотя, конечно, и жаль будет с Комаровом расстаться, однако ж вконец сокрушаться не след. Доподлинно узнала я, что выгонка будет такая же, какова была на Иргизе. Часовни, моленные, кельи порушат, но хозяйства не тронут. Все
останется при нас. Как-нибудь проживем. В нашем городке матушка места купила. После Ильина
дня хотела туда и кельи перевозить, да вот эти неприятности, да матушкины болезни задержали…
Немного погодя Марко Данилыч стал на караван сбираться. Он просил Аграфену Петровну
остаться с Дуней на весь
день. Та не согласилась.
Лиза сгорала нетерпеньем увидеться, наконец, с женихом и радовалась, что не попался он в сети, расставленные старым плутоватым рыбником; не
дни, а часы считала она, что
оставались до желанного свиданья…
Тихо, мирно пообедали и весело провели остаток
дня. Сбирались было ехать на ярманку, но небо стало заволакивать, и свежий ветер потянул. Волга заволновалась, по оконным стеклам застучали крупные капли дождя.
Остались, и рад был тому Дмитрий Петрович. Так легко, так отрадно было ему. Век бы гостить у Дорониных.
—
Дня через два станет на Гребновской, я ее на буксир пароходу сдал. Мартын Семенов при ней
остался, а рабочих я расчел, — ответил Флор Гаврилов.
Досадно было это Морковникову — при стороннем человеке как-то неловко ему
дела по тюленю кончать, но не вон же идти —
остался.
— Зачем нам, ваше степенство, твой уговор забывать? Много тогда довольны
остались вашей милостью. Потому и держим крепко заказ, — бойко ответил ямщик. — Ежели когда лишняя муха летает, и тогда насчет того
дела молчок… Это я тебе только молвил, а другому кому ни-ни, ни гугу. Будь надежен, в жизни от нас никто не узнает.
— Значит, сироту красть? Погони не чаешь…
Дело!.. Можем и в том постараться…
Останетесь много довольны… Кони — угар. Стрижена девка косы не поспеет заплесть, как мы с тобой на край света угоним… Закладывать, что ли, а может, перекусить чего не в угоду ли? Молочка похлебать с ситненьким не в охотку ли?.. Яичницу глазунью не велеть ли бабам состряпать? Солнышко вон уж куда поднялось — мы-то давно уж позавтракали.
Целый
день еще
остается!..
Фармазонка говорила, что ее
дела на ярманке затянулись и ей приходится пока в Нижнем
оставаться.
— А ведь давеча, как я посчитал, во что обошлось все
дело, выходит, мы ровнехонько на тысячу целковых в барышах
остались.
Кончилось
дело тем, что Чубалов за восемьсот рублей отдал Марку Данилычу и образа, и книги. Разочлись; пятьдесят рублей Герасим Силыч должен
остался. Как ни уговаривал его Марко Данилыч
остаться обедать, как ни соблазнял севрюжиной и балыком, Чубалов не
остался и во всю прыть погнал быстроногую свою кауренькую долой со двора смолокуровского.
И тут вспал ему на память Чубалов. «Самое распрекрасное
дело, — подумал Марко Данилыч. — Он же мне должен
остался по векселю, пущай товаром расплатится — на все возьму, сколько за ним ни
осталось. Можно будет взять у него икон повальяжней да показистее. А у него же в лавке и образа, и книги, и медное литье, и всякая другая нужная вещь».
Тихо, спокойно жили миршенцы: пряли
дель, вязали сети, точили уды и за дедовские угодья смертным боем больше не дрались. Давние побоища
остались, однако, в людской памяти: и окольный, и дальний народ обзывал миршенцев «головотяпами»… Иная память
осталась еще от старинных боев: на Петра и Павла либо на Кузьму-Демьяна каждый год и в начале сенокосов в Миршени у кузниц, су́против Рязановых пожней, кулачные бои бывали, но дрались на них не в
дело, а ради потехи.
По моему рассужденью, Онисим Самойлыч по своей ненасытности и по великой отважности беспременно в большом накладе
останется,
дело завел широкое, а закончить не стало силы.
— Ваше
дело, барышня, дворянское. У вас девицам можно замуж не выходить, а у нас по купечеству — зазор, не годится, — сказал Марко Данилыч. — Опять же хоша вы после батюшки и в малолетстве
остались, однако же у вас были дяденька с тетенькой и другие сродники. А Дунюшка моя одна, как перстик. Опричь Дарьи Сергевны, нет никого у ней.
—
Дело доброе, — несколько спокойнее молвила Марья Ивановна. — И вперед не невольте: хочет — выходи замуж, не хочет, пускай ее в девицах
остается. Сейчас вы от Писания сказали, и я вам тоже скажу от Писания: «Вдаяй браку,
деву доброе творит, а не вдаяй лучше творит». Что на это скажете?
— Отпустите, Марко Данилыч, — продолжала Марья Ивановна. — Каково в самом
деле целый месяц ей одной быть. Конечно, при ней Дарья Сергевна
останется, да ведь у нее и без того сколько забот по хозяйству. Дунюшке одной придется скучать.
— А как он не пустит-то? — сказала Матренушка. — Что у тебя, пожитков, что ли, больно много? Сборы, что ли, долгие у тебя пойдут? Пошла из дому по́ воду, а сама сюда — и
дело с концом… Да чего тут время-то волочить —
оставайся теперь же. Барыня пошлет сказать дяде, чтоб он тебя не ждал. Как, Варварушка, по-твоему? — прибавила она, обращаясь к Варваре Петровне.
— Что ж? Это можно, — сказала Варвара Петровна. —
Оставайся в самом
деле, Лукерьюшка.
Колебалась Лукерьюшка, но когда все пристали к ней с уговорами, выхваляя богадельню, где нет ни холоду, ни голоду, есть во что одеться, есть во что обуться, а жизнь ровно у птицы небесной — о завтрашнем
дне и помышленья не имей, она согласилась
остаться.
— Без надежной поруки того
дела открыть тебе нельзя, — сказал Созонович. — Нельзя и в соборе праведных
оставаться. Оставьте нас, Дмитрий Осипыч. Одно могу позволить вам — посмотрите, чем занимаемся мы, слушайте, что читаем… Кого же, однако, ставите порукой, что никому не скажете о нашей тайне, хотя бы до смертной казни дошло?
— Духом не мятись, сердцем не крушись, — выпевала Катенька, задыхаясь почти на каждом слове. — Я, Бог, с тобой, моей сиротой, за болезнь, за страданье духа дам дарованье!.. Радуйся, веселись, верна-праведная!.. Звезда светлая горит, и восходит месяц ясный, будет, будет
день прекрасный, нескончаемый вовек!.. Бог тебя просвятит, ярче солнца осветит…
Оставайся, Бог с тобою, покров Божий над тобою!
— Не извольте беспокоиться, Иван Ермолаич, — обернемся, это уж наше
дело, — задорно проговорил Колодкин и поднялся с места. — Счастливо
оставаться! — промолвил он.
— Пущай каждый подпишет, сколько кто может внести доронинским зятьям наличными деньгами. Когда подпишетесь, тогда и смекнем, как надо
делом орудовать. А по-моему бы, так: пущай завтра пораньше едет кто-нибудь к Меркулову да к Веденееву и каждый свою часть покупает. Складчины тогда не будет, всяк
останется при своем, а товар весь целиком из наших рук все-таки не уйдет, и тогда какие цены ни захотим, такие и поставим… Ладно ль придумано?
—
Останетесь в накладе, Никита Федорыч, — с притворным участьем, покачивая головой, сказал Марко Данилыч. — За анбары тоже платить надо, гужевая перевозка дорога теперь, поневоле цены-то надо будет повысить. А кто станет покупать дороже базарной цены? Да еще за наличные… Не расчет, право, не расчет.
Дело видимое: хоть по всей России развезите — фунта никто не купит у вас.
В самом
деле, Меркулов с Веденеевым на вырученные деньги тотчас накупили азиатских товаров, а потом быстро распродали их за наличные калмыкам и по киргизской степи и в какие-нибудь три месяца оборотили свой капитал. Вырученные деньги в степях же
остались — там накупили они пушного товара, всякого сырья, а к Рождеству распродали скупленное по заводам. Значит, еще оборот.
Всех обдарила, парнишки да девчата особливо
остались ею довольны — пряников, бывало, орехов, стручков, всякого другого лакомства чуть не каждый
день, бывало, покупает им.
В каком положенье
остались у него
дела, никто не знал.
— Изволь, государь-батюшка, скушать все до капельки, не моги, свет-родитель, оставлять в горшке ни малого зернышка. Кушай, докушивай, а ежель не докушаешь, так бабка-повитуха с руками да с ногтями. Не доешь — глаза выдеру. Не захочешь докушать, моего приказа послушать — рукам волю дам. Старый отецкий устав не смей нарушать — исстари так дедами-прадедами уложено и нáвеки ими установлено. Кушай же, свет-родитель, докушивай, чтоб
дно было наголо, а в горшке не
осталось крошек и мышонку поскресть.
— Груня, сряжайся, — сказал Патап Максимыч. — Завтра утром со мной поедешь. Ребятишки с отцом
останутся, я буду при болящем, а ты съездишь за Авдотьей Марковной. Так
делу быть.
— Да, — примолвила Аграфена Петровна. — Вот хоть и меня, к примеру, взять. По десятому годочку
осталась я после батюшки с матушкой. Оба в один
день от холеры в больнице померли, и
осталась я в незнакомом городу одна-одинешенька. Сижу да плачу у больничных ворот. Подходит тятенька Патап Максимыч. Взял меня, вспоил, вскормил, воспитал наравне с родными дочерьми и, мало того, что сохранил родительское мое именье, а выдавши замуж меня, такое же приданое пожаловал, какое и дочерям было сготовлено…
— Полноте, Патап Максимыч. Я ведь это только для деточек, — сказала Марфа Михайловна. — Молоды еще, со́блазнов пока, слава Богу, не разумеют. Зачем прежде поры-времени им знать про эти
дела?.. Пускай подольше в ангельской чистоте
остаются. По времени узнают все и всего натерпятся. А память о добром детстве и на старости лет иной раз спасает от худого.
— Благодарю покорно, матушка, премного довольны
остаемся на вашем угощенье. Много об нас не хлопочите, что на столе, тому и рады, — сказал Патап Максимыч. — Лучше теперь про
дела потолкуем. Помянули вы, что работники расчета требуют. Нешто летние работы все кончены?..
А сама, лежа на постели, думает: «Тятенька зовет… Сейчас же зовет. Пишет: «Ежель не скоро привезет тебя Марья Ивановна, сам приеду за тобой…» Господи!.. Если в самом
деле приедет! Насквозь увидит все, никакая малость не ухоронится от него… И Дарья Сергевна торопит. А как уедешь? Одной нельзя, а Марья Ивановна совсем, кажется, забыла про Фатьянку… А
оставаться нельзя. Обман, неправда!.. Как же быть? Научи, Господи, вразуми!..»
— Не знаю, — грустно ответила Дуня. — Я ведь не на своей воле. Марья Ивановна привезла меня сюда погостить и обещалась тятеньке привезти меня обратно. Да вот идут
день за
день, неделя за неделей… а что-то не видать, чтоб она собиралась в дорогу… А путь не близкий — больше четырехсот верст… Одной как ехать? И дороги не знаю и страшно… мало ли что может случиться? И жду поневоле… А тут какой-то ихний родственник приедет погостить, Марья Ивановна для него
остаться хочет — давно, слышь, не видались.
На другой
день поутру Николай Александрыч вошел в комнату Егора Сергеича. Ни утомленья, ни слабости в араратском госте, по-видимому, не
осталось. С веселым взглядом, но задумчивый и сосредоточенный в самом себе, Денисов весело встретил кормщика корабля луповицкого.