Неточные совпадения
Невзлюбила она Анисью Терентьевну и,
была б ее воля, не пустила б ее на глаза к себе; но Марко Данилыч Красноглазиху жаловал, да и нельзя
было идти наперекор обычаям, а по ним в маленьких городках Анисьи Терентьевны необходимы в дому, как сметана ко щам, как масло к каше, — радушно принимаются такие всюду и, ежели
хозяева люди достаточные да тороватые, гостят у них подолгу.
— А тебе бы нишкнуть, коли
хозяин разговаривает! — крикнул Марко Данилыч, швырнув в приказчика бывшим у него в руке лещом. — Перечить!.. Я задам вам, мошенникам!.. Что это за сушь?.. Глянь-ка, пощупай!.. Копейки на две против других
будет дешевле!.. Недобор доправлю — ты это знай!..
— Да что ж это такое
будет, Василий Фадеич?.. — заговорили двое-трое из рабочих. — Вечор ты сам учил нас говорить покрепче с
хозяином, а теперь вон что зачал толковать. Нешто это по-божески?
— Василий Фадеич!
Будь отец родной, яви Божеску милость, научи дураков уму-разуму, присоветуй, как бы нам ладненько к хозяину-то?.. Смириться бы как?.. — стали приставать рабочие, в ноги даже кланялись приказчику.
— Смирится он!.. Как же! Растопырь карман-от! — с усмешкой ответил Василий Фадеев. — Не на таковского, брат, напали… Наш
хозяин и в малом потакать не любит, а тут шутка ль, что вы наделали?.. Бунт!.. Рукава засучивать на него начали, обстали со всех сторон. Ведь мало бы еще, так вы бы его в потасовку… Нечего тут и думать пустого — не смирится он с вами… Так доймет, что до гроба жизни
будете нонешний день поминать…
— Нисколько мы не умничаем, господин купец, — продолжал нести свое извозчик. — А ежели нашему брату до всех до этих ваших делов доходить вплотную, где то́
есть каждый из вас чаи распивает аль обедает, так этого нам уж никак невозможно. Наше дело — сказал седок ехать куда, вези и деньги по такцыи получай. А ежели
хозяин добрый, он тебе беспременно и посверх такцыи на чаек прибавит. Наше дело все в том только и заключается.
Но как не
был еще сполна
хозяином, хозяйкой то
есть пока не обзавелся, то и оставался покудова Митенькой.
Рукам воли не давал, но подначальные говаривали: «Не в пример бы легче
было, ежели бы
хозяин за всяко просто в ус да в рыло…
А ведь ругается-то как: каждое словечко больней плети треххвостки!» И редкие работники подолгу у Меркулова уживались, хоть платил он им хорошо, а
поил, кормил не в пример лучше, чем другие
хозяева.
— Нам бы самого
хозяина. До него самого
есть дельце, — ответила на то мать Таифа.
— Этого никак невозможно, — сказал, ломаясь, Василий Фадеев. — Самого
хозяина вам в караване видеть ни в каком разе нельзя. А ежели у вас какая
есть к нему просимость, так просим милости ко мне в казенку; мы всякое дело можем в наилучшем виде обделать, потому что мы самый главный приказчик и весь караван на нашем отчете.
По три года каждым летом в Комарове он гащивал. Каждый Божий день увещал, уговаривал ее повенчаться, каждый раз обещалась она, но до другого года откладывала. А как после дедовой кончины сам себе
хозяином стал, наотрез ему отказала. «Побáловались и шабаш, — она молвила, — и мне, и тебе свой путь-дорога, ищи невесту хорошую». Пугала, что
будет злою женой, неугодливой.
С таким
хозяином матерям не стать
было спорить. Нечего делать, остались.
Все терпел, все сносил и в надежде на милости всем, чем мог, угождал наемный люд неподступному
хозяину; но не
было ни одного человека, кто бы любил по душе Марка Данилыча, кто бы, как за свое, стоял за добро его, кто бы рад
был за него в огонь и в воду пойти. Между
хозяином и наймитами не душевное
было дело, не любовное, а корыстное, денежное.
Самый вздорный, самый сварливый
был человек, у
хозяина висел на ушке, и всех перед ним обносил, чернил, облыгал, оговаривал.
Не
было у него никакой особой части на отчете, его дело
было присматривать, нет ли где какого изъяна аль непорядка, и, ежели что случится, о том
хозяину немедля докладывать.
А крещеное имя
было ему Корней Евстигнеев.
Был он тот самый человек, что когда-то в молодых еще годах из Астрахани пешком пришел, принес Марку Данилычу известие о погибели его брата на льдинах Каспийского моря. С той поры и стал он в приближенье у
хозяина.
—
Пой,
хозяин, молебен, пиши барыши, — вскликнул Прожженный. — Дело в шляпе: не
будь я Корней Евстигнеев, ежели у нас это дело самым лучшим манером не выгорит.
До железной дороги городок
был из самых плохих. Тогда, недалеко от пристани, стояла в нем невзрачная гостиница, больше похожая на постоялый двор. Там приставали фурщики, что верховый барочный лес с Волги на Дон возили. Постояльцам, кои побогаче,
хозяин уступал комнаты из своего помещенья и, конечно, оттого внакладе не оставался. Звали его Лукой Данилычем, прозывался он Володеров.
— Как же мне
быть? — молвил Корней, вынимая письмо. — Мне бы надо
было еще словечка два приписать
хозяину.
Резко и бойко одна за другой вверх по Волге выбегали баржи меркуловские. Целу путину ветер попутный им дул, и на мелях, на перекатах воды стояло вдоволь. Рабочие на баржах
были веселы, лоцманá радовались высокой воде, водоливы вёдру, все ровному ветру без порывов, без перемежек. «Святой воздух» широко́ расстилал «апостольские скатерти», и баржи летели, ровно птицы, а бурлаки либо спали, либо
ели, либо тешились меж собою. Один
хозяин не весел по палубе похаживал — тюлень у него с ума не сходил.
— Зачем же-с? Помилуйте, — вступился за
хозяина половой. — Осетринки не прикажете ли, стерляди отличные
есть, поросенок под хреном — московскому не уступит, цыплята, молодые тетерева.
— Мое дело. Всех перебужу, а надо
будет, до самого
хозяина доберусь.
Пришел на зов коридорный и разъяснил все дело. Вчерашний дежурный, получив от Меркулова рублевку, делом не волоча, тотчас же
выпил за его здоровье. А во хмелю бывал он нехорош, накричал, набуянил, из постояльцев кого-то обругал,
хозяина заушил и с меркуловской запиской в части ночевал.
Подъехав к дому Феклистову, Петр Степаныч вошел к нему в белую харчевню.
Были будни, день не базарный, в харчевне нет никого, только в задней горнице какие-то двое приказных шарами на бильярде постукивали. Едва успел Петр Степаныч заказать селянку из почек да подовый пирог, как влетел в харчевню сам
хозяин и с радостным видом кинулся навстречу к богатому казанцу.
Чтоб избавиться от надоевшей болтовни, Петр Степаныч хотел
было спать идти, но радушные
хозяева его не пустили.
Скоро старушка, жена Ермила Матвеича, самовар и чайный прибор принесла. Чай
пили только вдвоем Самоквасов с
хозяином.
Изо всех сосновских
хозяев один только
был зажиточный.
Семен Ермолаич
был у Чубалова за приказчика. Человек пожилой, степенный, тоже грамотей и немалый знаток в старинных книгах, особенно же в иконах. Рад
был он сослужить службу
хозяину.
Брусника
поспела, овес обронел, точи косы,
хозяин, — пора жито косить: «Наталья-овсяница в яри спешит, а старый Тит перед ней бежит», велит мужикам одонья вершить, овины топить, новый хлеб молотить.
Хозяин уж смекнул, про какую шапчонку и про какой подожок его спрашивают. Пошлет он знакомого покупателя по шляпным да по щепяным рядам только тогда, когда в лавке
есть люди ненадежные, а то без всяких разговоров поведет его прямо в палатку и там продаст ему сколько надо венчиков, то
есть шапчонок, и разрешительных молитв — подожков.
«Жалованы
были, — говорил он, — те пустоши господину Якимову в потомственное владение, а те господа, что теперь поделили его именье, ему не потомки; оттого пустошами им владеть и не следует, а следует владеть тому, кто, до пожалованья Якимова,
хозяином над ними
был, значит, вашему миршенскому обществу».
Увидев, что
хозяин один в саду остался, Корней бегом подбежал к нему. Василий Фадеев пошел
было за ним вслед, но тот, грубо оттолкнув его, запер калитку на задвижку.
Прежний-то его
хозяин для того больше и мучил его, что
был в надежде хорошие деньги за него взять.
«Хочу из них сделать сельских
хозяев», — писал он к старым своим приятелям, и нельзя
было разуверить друзей его, что бывший их однополчанин обносился умом и на вышке у него стало не совсем благополучно.
— Ох, сударыня!.. Велико наше несчастье!.. — со слезами сказала Аграфена Ивановна. — Такое несчастье выпало нам, что горше его на свете, кажется, нет. Двадцать годов теперь уж прошло, как хизнул наш богатый дом.
Хозяина да двух сынов работников: одному
было двадцать, другому девятнадцать лет — женить
было обоих сбирались — по царскому указу на поселенье в Сибирь сослали.
— В Манефиной, сударыня, — ответила Аграфена. — Возле самого Каменного Вражка. Много уж тому времени-то. Двадцатый теперь год, как услали моего
хозяина, да двадцать два годочка, как жила с ним замужем. Больше сорока годов, стало
быть, тому, как я из обители.
Оттого работники ответили так
хозяину, что теперь по сельщине-деревенщине новый хлеб
поспел, а в огородах всякий овощ дозревал — значит, больше нет голодухи.
Придет опять весенняя бескормица, и они густыми толпами повалят к тому же
хозяину, слезно станут просить и молить о работе, в ногах
будут у него валяться и всеми святыми себя заклинать, что и тихи-то они, и смирны-то, и безответны, а пришла новая осень — сиволапый уж барином глядит, и лучше не подступайся к нему.
По ее вестям прибежала Дарья Сергевна, прибежали все домашние — приказчики и прислуга. Прибежали и работники поглазеть-поглядеть, что приключилось с бранчливым, драчливым
хозяином. Обступили домашние вкруг Марка Данилыча, стоят, охают да молитву творят, а работники шепчутся меж собой: «А кто ж теперь
будет нас рассчитывать?»
— Нешто твой Патап Максимыч не знает, что и́нокиням на свадьбах да на кстинах
быть не подобает?.. — не в меру распалившись, кричала она на всю обитель. — С ума, что ли, вы сошли со своим
хозяином!.. Нá смех, что ли, он послал тебя? Вон, сейчас же вон из обители!.. Чтобы духом твоим не пахло здесь!..
— Слушайте
хозяина, гости дорогие, — на собак покидайте одни кости, остальное сами доедайте, чтоб на столе у меня все
было чистехонько.
Выйдя из спальни, Патап Максимыч с Груней и с Дарьей Сергевной сел в той горнице, где в обычное время
хозяева чай
пили и обедали. Оттуда Марку Данилычу не слышно
было их разговоров.
— Вашего
хозяина Господь недугом посетил, — сказал Патап Максимыч. — Болезнь хоша не смертна, а делами Марку Данилычу пока нельзя займоваться. Теперь ему всего пуще нужен спокой, потому и позвал он меня, чтобы распорядиться его делами. И только мы с ним увиделись, первым его словом
было, чтобы я вас рассчитал и заплатил бы каждому сполна, кому что доводится. Вот я и велел Василию Фадеичу составить списочек, сколько кому из вас денег заплатить следует. Кому кликну, тот подходи… Пимен Семенов!..
— А вы не всяко лыко в строку, — хладнокровно и спокойно сказал им Патап Максимыч. — Зато ведь и не оставляет вас Марко Данилыч. Сейчас заходил я в вашу стряпущую, посмотрел, чем кормят вас. Такую пищу, братцы, не у всякого
хозяина найдете. В деревне-то живучи, поди, чать, такой пищи и во сне не видали… Полноте пустое городить… Принимайтесь с Богом за дело, а для́ ради моего приезда и первого знакомства вот вам красненькая. Пошабашивши, винца испейте. Так-то
будет лучше.
— Думать надо, его обворовывают. Все тащат: и приказчики, и караванные, и ватажные. Нельзя широких дел вести без того, чтобы этого не
было, — молвил луповицкий
хозяин, Андрей Александрыч. — И в маленьких делах это водится, а в больших и подавно. Чужим добром поживиться нынче в грех не ставится, не поверю я, чтобы к Смолокурову в карман не залезали. Таковы уж времена. До легкой наживы все больно охочи стали.
Стол бывал изысканный и роскошный, тонкие вина и редкие плоды подавались гостям в обилии, сами
хозяева в те дни отступали от постничества —
ели и
пили все, что ни подавалось на стол.
Соседи хоть и считали дом Луповицких загадочным, не поручились бы за благонадежность кого бы то ни
было из семьи его
хозяев, но обеды и ужины у них бывали так вкусны и редки в степной стороне, что каждый счел бы за грех не приехать на званый пир.
После того и
хозяева и гости, напившись чаю и покушав праздничного пирога, со всякого рода прибавленьицами, пошли в сад, где уж
были накрыты столы для угощенья крестьян.