Неточные совпадения
Так говорят за Волгой. Старая там Русь, исконная, кондовая. С той поры как зачиналась земля Русская, там чуждых насельников не бывало. Там Русь сысстари на чистоте стоит, — какова
была при прадедах, такова хранится
до наших
дней. Добрая сторона, хоть и смотрит сердито на чужа́нина.
— Да как вашей милости
будет угодно, — отвечал Алексей. — Я бы
до Михайлова
дня, а коли милость
будет, так
до Николы…
— Где ее сыщешь? — печально молвил Иван Григорьич. — Не жену надо мне, мать детям нужна. Ни богатства, ни красоты мне не надо, деток бы только любила, заместо бы родной матери
была до них. А такую и
днем с огнем не найдешь. Немало я думал, немало на вдов да на девок умом своим вскидывал. Ни единая не подходит… Ах, сироты вы мои, сиротки горькие!.. Лучше уж вам за матерью следом в сыру землю пойти.
— Молитесь, кому знаете, — отвечал Чапурин. — Мне бы только Мотря цела
была,
до другого прочего
дела нет… Пуще всего гляди, чтоб с тем дьяволом пересылок у ней не заводилось.
— Да уж, верно, так и
будет, что твои блины отложить
до другого
дня. Неподходящая сумма, — отвечал Патап Максимыч.
— А чтоб никому обиды не
было, — решил дядя Онуфрий. — Теперича, как
до истинного конца дотолковались, оно и свято
дело, и думы нет ни себе, ни нам, и сомненья промеж нас никакого не
будет. А не разберись мы
до последней нитки, свара, пожалуй, в артели пошла бы, и это уж последнее
дело… У нас все на согласе, все на порядках… потому — артель.
Доехав
до своей повертки, передние лесники стали. За ними остановился и весь поезд. Собралась артель в кучу, опять галдовня началась… Судили-рядили, не лучше ль вожакам одну только подводу с собой брать, а две отдать артели на перевозку бревен. Поспорили, покричали, наконец решили —
быть делу так.
— У меня в городу дружок
есть, барин, по всякой науке человек дошлый, — сказал он. — Сем-ка я съезжу к нему с этим песком да покучусь ему испробовать, можно ль из него золото сделать… Если выйдет из него заправское золото — ничего не пожалею, что
есть добра, все в оборот пущу… А
до той поры, гневись, не гневись, Яким Прохорыч, к вашему
делу не приступлю, потому что оно покаместь для меня потемки… Да!
«
Суть же Греци льстиви даже
до сего
дни», — давно сказано и верно сказано первым русским писателем.
Спервоначалу Манефа и соглашалась
было оставить ее у Патапа Максимыча
до Пасхи, но, заболев в
день невесткиных именин и пролежав после того три
дня, заговорила другое.
— Не разберешь, — ответила Фленушка. — Молчит все больше. День-деньской только и
дела у нее, что
поесть да на кровать. Каждый Божий
день до обеда проспала, встала — обедать стала, помолилась да опять спать завалилась. Здесь все-таки маленько
была поворотливей. Ну, бывало, хоть к службе сходит, в келарню, туда, сюда, а дома ровно сурок какой.
Не вздумай сам Гаврила Маркелыч послать жену с дочерью на смотрины,
была бы в доме немалая свара, когда бы узнал он о случившемся. Но теперь
дело обошлось тихо. Ворчал Гаврила Маркелыч вплоть
до вечера, зачем становились на такое место, зачем не отошли вовремя, однако все обошлось благополучно — смяк старик. Сказали ему про Масляникова, что, если б не он, совсем бы задавили Машу в народе. Поморщился Гаврила Маркелыч, но шуметь не стал.
Дня через два молодой Масляников приехал к Гавриле Маркелычу будто китайку торговать, хоть ему ни
до какой китайки
дела не
было.
Свадьбу сыграли. Перед тем Макар Тихоныч послал сына в Урюпинскую на ярмарку, Маша так и не свиделась с ним. Старый приказчик, приставленный Масляниковым к сыну, с Урюпинской повез его в Тифлис, оттоль на Крещенскую в Харьков, из Харькова в Ирбит, из Ирбита в Симбирск на Сборную. Так
дело и протянулось
до Пасхи. На возвратном пути Евграф Макарыч где-то захворал и помер. Болтали, будто руки на себя наложил, болтали, что опился с горя. Бог его знает, как на самом
деле было.
— Слава Богу, — отвечала Манефа, —
дела у братца, кажись, хорошо идут. Поставку новую взял на горянщину, надеется хорошие барыши получить, только не знает, как к сроку
поспеть. Много ли времени
до весны осталось, а работников мало, новых взять негде. Принанял кой-кого, да не знает, управится ли… К тому ж перед самым Рождеством горем Бог его посетил.
Эх! зять ли про тещу да пиво варил,
Кум про куму брагу ставленую,
Выпили бражку на Радуницу,
Ломало же с похмелья
до Иванова
дня.
—
Есть, — отвечала Таня. — Вечор
до нас из Москвы какой-то приехал… И прокурат же парень — ни в часовне не молился, ни у матушки не благословился, первым
делом к белицам за околицу куролесить да песни
петь… Сам из себя маленек да черненек, а девицы сказывают, голос что соловей.
И Марья Гавриловна, и Груня с мужем, и Никитишна с Фленушкой, и Марьюшка со своим клиросом
до девятин [Поминки в девятый
день после кончины.] остались в Осиповке. Оттого у Патапа Максимыча
было людно, и не так
была заметна томительная пустота, что в каждом доме чуется после покойника. Женщины все почти время у Аксиньи Захаровны сидели, а Патап Максимыч, по отъезде Колышкина, вел беседы с кумом Иваном Григорьичем.
— Разве что так, — ответила Манефа. — А лучше бы не дожить
до того
дня, — грустно прибавила она. — Как вспадет на ум, что раскатают нашу часовню по бревнышкам, разломают наши уютные келейки, сердце так и захолонет… А
быть беде,
быть!.. Однако ж засиделась я у вас, сударыня, пора и
до кельи брести…
— По родству у них и
дела за едино, — сказала Манефа. — Нам не то дорого, что Громовы с Дрябиными да с вашими москвичами епископство устрояли, а то, что к знатным вельможам вхожи и, какие бы по старообрядству
дела ни
были, все
до капельки знают… Самим Громовым писать про те
дела невозможно, опаску держат, так они все через Дрябиных… Поди, и тут о чем-нибудь извещают… Читай-ка, Фленушка.
Каждый
день с утра
до вечера яркое солнце горячо нагревало землю, но засухи не
было…
«Надо
быть, не русский, — подумал Алексей. — Вот, подумаешь, совсем чужой человек к нам заехал, а матушка русска земля
до усов его кормит… А кровному своему ни места, ни
дела!.. Ишь, каково спесиво на людей он посматривает… Ишь, как перед нехристем народ шапки-то ломит!.. Эх ты, Русь православная! Заморянину — родная мать, своим детушкам — злая мачеха!..»
Кончили тем, что через неделю, когда придет из Астрахани колышкинский пароход «Успех», разгрузится и возьмет свежую кладь
до Рыбинска, Алексей поедет на нем при клади и тем временем ознакомится с пароходным
делом. Затем
было обещано ему место капитана на другом пароходе Колышкина.
А Паранька меж тем с писарем заигрывала да заигрывала… И стало ей приходить в голову: «А ведь не плохое
дело в писарихи попасть.
Пила б я тогда чай
до отвалу, самоваров по семи на
день!
Ела бы пряники да коврижки городецкие, сколь душа примет. Ежедень бы ходила в ситцевых сарафанах, а по праздникам бы в шелки наряжалась!.. Рубашки-то
были бы у меня миткалевые, а передники, каких и на скитских белицах нет».
Воры
были удельные, обокрали удельного. Удельный приказ, не доводя
дело до суда, распорядился по-домашнему: воров выпорол и отпустил… И вспомянули воры слово писарево, и очистили догола старика Лохматого.
— И то надо
будет, — отозвался Трифон. — То маленько обидно, что работницей в дому меньше станет: много еще Паранька родительского хлеба не отработала. Хоть бы годок, другой еще пожила. Мать-то хилеть зачала, недомогает… Твое
дело отделенное, Савелью
до хозяйки долга песня, а без бабы какое хозяйство в дому!.. На старости лет останешься, пожалуй, один, как перст — без уходу, без обиходу.
Наконец все мужики
были отпущены, но писарь все-таки не вдруг допустил
до себя Алексея. Больно уж хотелось ему поломаться. Взял какие-то бумаги, глядит в них, перелистывает,
дело, дескать, делаю, мешать мне теперь никто не моги, а ты, друг любезный, постой, подожди, переминайся с ноги на ногу… И то у Морковкина на уме
было: не вышло б передряги за то, что накануне сманил он к себе Наталью с грибовной гулянки… Сидит, ломает голову — какая б нужда Алешку в приказ привела.
Охотник
был до перепелов Михайло Васильич, любил пронзительные их крики и не обращал вниманья на ворчанье Арины Васильевны, уверявшей встречного и поперечного, что от этих окаянных пичуг ни
днем, ни ночью покоя нет.
Какая ни случись в тот
день погода, какие ни
будь дела в приказе, непременно пролежит он в поле с солнечного заката
до раннего утра, поднимая перепелов на дудочки.
— Тому
делу нельзя
быть, чтоб раньше трех ден гостей отпустить… Сорочины что именины —
до троих суток роспуску нет, — говорил Патап Максимыч на неотступные просьбы тосковавшего по перепелам Михайла Васильича.
Дивится не надивуется на свою «сударыню» Таня… «Замуж волей-охотой идет, а сама с утра
до ночи плачет… Неспроста это, тут
дело не чисто — враг-лиходей напустил «притку-присуху»… Не властнá, видно,
была сурочить ее тетка Егориха… Враг-лиходей сильнее ее…»
С помощью маклера Алексей Трифоныч живой рукой переписал «Соболя» на свое имя, но в купцы записаться тотчас
было нельзя. Надо
было для того получить увольнение из удела, а в этом голова Михайло Васильевич не властен, придется
дело вести
до Петербурга. Внес, впрочем, гильдию и стал крестьянином, торгующим по свидетельству первого рода… Не купец, а почти что то же.
На ту пору у Колышкина из посторонних никого не
было. Как только сказали ему о приходе Алексея, тотчас велел он позвать его, чтоб с глазу на глаз пожурить хорошенько: «Так, дескать, добрые люди не делают, столь долго ждать себя не заставляют…» А затем объявить, что «Успех» не мог его дождаться, убежал с кладью
до Рыбинска, но это не беда: для любимца Патапа Максимыча у него на другом пароходе место готово, хоть тем же
днем поступай.
Город ли то Кидиш, что во
дни стародавние от «поганой рати» спасен
был Ильей Муромцем, славный ли город Пóкидыш, куда ездил богатырь Суровец Суздалец гостить-пировать у ласкового князя Михайлы Ефимонтьевича, не отсюда ль ветлужский князь Никита Байборода чинил набеги на земли московские, пробираясь лесами
до Соли Галицкой, — молчат преданья [Былины об Илье Муромце и про Суровца Суздальца.
— Вам бы к Петрову-то
дню нашу обитель посетить, Марко Данилыч, — с низкими поклонами стала звать его мать Аркадия. — Праздник ведь у нас, храм… Опять же и собрание
будет… И Дунюшка бы повидалась с подругами… Приезжайте-ка, право, Марко Данилыч… Что вам стоит?
До ярманки еще без малого месяц — управитесь… Давно же и не гостили у нас… А уж как бы матушку-то обрадовали… Очень бы утешили ее.
— А мой совет, матушка,
будет такой, — немного подумавши, молвила мать Ираида. — Оленушка в Хвалыне живет у Стромиловых, на другой
день Казанской выйдет ей срок — годовщина. Сплыть бы ей
до Саратова, там ведь близехонько, тем же бы
днем на пароходе
поспела.
— Невмоготу
было, матушка, истинно невмоготу, — сдержанно и величаво ответила Манефа. — Поверь слову моему, мать Таисея, не в силах
была добрести
до тебя… Через великую силу и по келье брожу… А сколько еще хлопот к послезавтраму!.. И то с ума нейдет, о чем
будем мы на Петров
день соборовать… И о том гребтится, матушка, хорошенько бы гостей-то угостить, упокоить бы… А Таифушки нет, в отлучке… Без нее как без рук… Да тут и беспокойство
было еще — наши-то богомолки ведь чуть не сгорели в лесу.
Таково веселье на братчинах спокон веку водилось… «Как все на пиру напивалися, как все на пиру наедалися, и все на пиру пьяны-веселы, все на пиру порасхвастаются, который хвастает добрым конем, который хвастает золотой казной, разумный хвалится отцом с матерью, а безумный похвастает молодой женой… А и
будет день ко вечеру, от малого
до старого начинают робята боротися, а в ином кругу на кулачки битися… От тоя борьбы от ребячия, от того боя кулачного начинается драка великая» [Былина о Ваське Буслаеве.].
— Благодать не ошибается, Василий Борисыч, — сказала на то Полихрония. — А если тут ошибка
была, так не
было ли ошибки и за шесть
дней до того, когда поставляли Антония?
Охрипли матери, которы
были позадорнее, устали все
до единой. Во время шумного, горячего спора келейниц Манефа воспретила Иосифу их унимать. Знала, каковы бывают споры скитские, знала, что надо дать время дóсыта накричаться соборующим, и, когда утомятся, тогда только приниматься за настоящее
дело.
Если келейные матери в пору процветанья скитов, посредством таких «благодетелей», как Злобины, Сапожниковы, Зотовы, а после них Громовы и Дрябины, могли из самых высших мест узнавать обо всех
делах,
до них касающихся, немудрено, что у них
были проложены торные пути к столам губернских мест, где производились
дела о раскольниках.
— Поезжай с Богом, матушка, поезжай, — сказала Манефа. — Управляйся с Божьей помощью, авось успеешь… И другим матерям посоветуй! Да потише бы
дело вели, не огласилось бы. Не то
до всего докопаются. Зря станете делать, недолго и сторонних в ответ привести. Не всем советуй, надежным только… Главное
дело,
было б шито да крыто… А как Царица Небесная поможет тебе управиться, отпиши поподробнее.
— Не узнает?.. Как же?.. Разве такие
дела остаются в тайне? — сказал Семен Петрович. — Рано ли, поздно ли — беспременно в огласку войдет… Несть тайны, яже не открыется!.. Узнал же вот я, по времени также и другие узнают. Оглянуться не успеешь, как ваше
дело до Патапа дойдет. Только доброе молчится, а худое лукавый молвой по народу несет… А нешто сама Прасковья станет молчать, как ты от нее откинешься?.. А?.. Не покается разве отцу с матерью? Тогда, брат, еще хуже
будет…
— Главное
дело, назад скорее. Великое
дело есть до тебя… Удивлю, обрадую… Хотел теперь же сказать, да лучше обожду, как воротишься, — прищурив глаза и весело улыбаясь, говорил Патап Максимыч.
А сам на уме: «И тому не хотел я сказать, как на Ветлугу его посылал, и вон какое
дело вышло… Не
было б и теперь чего?.. Не сказать ли уж лучше
до отъезда?.. Да нет, нет!.. Тот
был сорвиголова, а этот смиренник, тихоня, водой его не замутишь… Лучше после… Опять же как-то и не приходится самому дочь сватать… Обиняком бы как-нибудь. Подошлю-ка я к нему Никитишну!.. Да успеем еще!.. Это
дело не волк — в лес не уйдет!»
— Не посетуйте, матушка, что скажу я вам, — молвил Василий Борисыч. — Не забвение славного Керженца, не презрение ко святым здешним обителям
было виною того, что к вам в нужное время из Москвы не писали. Невозможно
было тогда не хранить крепкой тайны происходившего. Малейшее неосторожное слово все зачинание могло бы разрушить. И теперь нет ослабы христианству, а тогда не в пример грознее
было. Вот отчего, матушка,
до поры
до времени то
дело в тайне у нас и держали.
—
Было дело, матушка, — отрезал Самоквасов. — Признаться сказать, не помню, как и
до светлицы доволокся… Шибко зашибли!
За два
дня до Казанской Самоквасов поскакал во весь опор в Язвицы к ямщикам.
День был воскресный, в праздничных красных рубахах ямщики играли в городки середь улицы. Подошел Петр Степаныч, поглядел на них и, заметив молодого парня, что казался всех удалей, заговорил с ним...
Здесь надо
было ему приискать квартиру, где б молодые после венца прожили несколько
дней до того, как поехать в Осиповку за родительским прощением.
Полночь небо крыла, слабо звезды мерцали в синей высоте небосклона. Тихо
было в воздухе, еще не остывшем от зноя долгого жаркого
дня, но свежей отрадной прохладой с речного простора тянуло… Всюду царил бесшумный, беззвучный покой. Но не
было покоя на сердце Чапурина. Не спалось ему в беседке… Душно… Совсем раздетый,
до самого солнышка простоял он на круче, неустанно смотря в темную заречную даль родных заволжских лесов.