Неточные совпадения
— И писарь богатимый… Не разберешь, кто кого богаче. Не житье им здесь, а масленица… Мужики богатые, а земля — шуба шубой.
Этого и званья нет, штобы навоз вывозить на пашню: земля-матушка
сама родит. Вот какие места здесь… Крестьяны государственные, наделы у них большие, — одним елевом, пшеничники. Рожь сеют только на продажу… Да тебе-то какая печаль? Вот привязался человек!
Это был тот
самый бродяга, который убежал из суслонского волостного правления. Нахлобучив свою валеную шляпу на
самые глаза, он вышел на двор. На террасе в
это время показались три разодетых барышни. Они что-то кричали старику в халате, взвизгивали и прятались одна за другую, точно взбесившаяся лошадь могла прыгнуть к ним на террасу.
Стряпка Аграфена услыхала
это открытие и стрелой ринулась наверх, чтобы предупредить «
самое» и девиц. Она едва могла перевести дух, когда ворвалась на террасу, где собрались девицы.
— Барышни… ох, задохлась! Да ведь
это женихов отец… Два брата-то наезжали на той неделе, так ихний родитель.
Сам себя обозначил.
— Вот
это я люблю! — поддержал его хозяин. — Я
сам, брат, не люблю все
эти трень-брень, а все бабы моду придумывают. Нет лучше закуски, как ржаная корочка с сольцой да еще с огурчиком.
Самым живым местом являлся старый гостиный двор, а затем Хлебная улица, усаженная крепкими купеческими хороминами, — два порядка
этой улицы со своими каменными белыми домами походили на две гигантских челюсти, жевавших каменными зубами благосостояние Зауралья и прилегавшей к нему «орды».
Старик должен был
сам подойти к девочке и вывел ее за руку. Устюше было всего восемь лет.
Это была прехорошенькая девочка с русыми волосами, голубыми глазками и пухлым розовым ротиком. Простое ситцевое розовое платьице делало ее такою милою куколкой. У Тараса Семеныча сразу изменился весь вид, когда он заговорил с дочерью, — и лицо сделалось такое доброе, и голос ласковый.
— А еще то, родитель, что ту же бы девушку взять да
самому, так оно, пожалуй, и лучше бы было.
Это я так, к слову… А вообще Серафима Харитоновна девица вполне правильная.
— Вот умница! — похвалил гость. —
Это и мне так впору догадаться… Ай да молодец писарь, хоть на свадьбу и не звали!.. Не тужи, потом позовут, да
сам не пойдешь: низко будет.
Но все
эти сомнения и недосказанные мысли разрешились
сами собой, когда Серафима, краснея и заикаясь, призналась, что она беременна. Муж посмотрел на нее непонимающими глазами, а потом так хорошо и любовно обнял и горячо поцеловал… еще в первый раз поцеловал.
Он прикинул еще раньше центральное положение, какое занимал Суслон в бассейне Ключевой, — со всех сторон близко, и хлеб
сам придет. Было бы кому покупать. Этак, пожалуй, и Заполью плохо придется. Мысль о повороте торжка сильно волновала Михея Зотыча, потому что в
этом заключалась смерть запольским толстосумам: копеечка с пуда подешевле от провоза — и конец. Вот этого-то он и не сказал тогда старику Луковникову.
Он даже посомневался, было ли все
это на
самом деле.
Все Заполье переживало тревожное время. Кажется, в
самом воздухе висела мысль, что жить по-старинному, как жили отцы и деды, нельзя. Доказательств
этому было достаточно, и
самых убедительных, потому что все они били запольских купцов прямо по карману. Достаточно было уже одного того, что благодаря новой мельнице старика Колобова в Суслоне открылся новый хлебный рынок, обещавший в недалеком будущем сделаться серьезным конкурентом Заполью.
Это была первая повестка.
Запас сведений об
этих других прочих местах оказался
самым ограниченным, вернее сказать — запольские купцы ничего не знали, кроме своего родного Заполья. Молодые купцы были бы и рады устраиваться по-новому, да не умели, а старики артачились и не хотели ничего знать. Вообще разговоров и пересудов было достаточно, а какая-то невидимая беда надвигалась все ближе и ближе.
— Я и
сам это думаю, Карл Карлыч. Давненько думаю.
Серафима даже заплакала от радости и бросилась к мужу на шею. Ее заветною мечтой было переехать в Заполье, и
эта мечта осуществилась. Она даже не спросила, почему они переезжают, как все здесь останется, — только бы уехать из деревни. Городская жизнь рисовалась ей в
самых радужных красках.
— Что же тут особенного? — с раздражением ответила она. — Здесь все пьют. Сколько раз меня пьяную привозили домой. И тоже ничего не помнила. И мне
это нравится. Понимаешь: вдруг ничего нет, никого, и даже
самой себя. Я люблю кутить.
Он схватил ее и привлек к себе. Она не сопротивлялась и только смотрела на него своими темными большими глазами. Галактион почувствовал, что
это молодое тело не отвечает на его безумный порыв ни одним движением, и его руки распустились
сами собой.
Галактион слушал
эту странную исповедь и сознавал, что Харитина права. Да, он отнесся к ней по-звериному и, как настоящий зверь, схватил ее давеча. Ему сделалось ужасно совестно. Женатый человек, у
самого две дочери на руках, и вдруг кто-нибудь будет так-то по-звериному хватать его Милочку… У Галактиона даже пошла дрожь по спине при одной мысли о такой возможности. А чем же Харитина хуже других? Дома не у чего было жить, вот и выскочила замуж за первого встречного. Всегда так бывает.
А между тем в тот же день Галактиону был прислан целый ворох всевозможных торговых книг для проверки. Одной
этой работы хватило бы на месяц. Затем предстояла сложная поверка наличности с поездками в разные концы уезда. Обрадовавшийся первой работе Галактион схватился за дело с медвежьим усердием и просиживал над ним ночи.
Это усердие не по разуму встревожило
самого Мышникова. Он под каким-то предлогом затащил к себе Галактиона и за стаканом чая, как бы между прочим, заметил...
— Да, дело совершенно верное, — тянул Мышников. — И даже очень глупое… А у Прасковьи Ивановны свой отдельный капитал. Притом дни
самого Бубнова уже сочтены… Мне говорил доктор… ну,
этот сахар, как его… Кочетов. Он тут что-то этакое вообще… Да, нам положительно некуда так торопиться.
Винокуренный завод интересовал Галактиона и без
этих указаний. Главное затруднение при выяснении дела заключалось в том, что завод принадлежал Бубнову наполовину с Евграфом Огибениным, давно уже пользовавшимся невменяемостью своего компаньона и ловко хоронившим концы. Потом оказалось, что и
сам хитроумный Штофф тоже был тут при чем-то и потому усиленно юлил перед Галактионом. Все-таки свой человек и, в случае чего, не продаст. Завод был небольшой, но давал солидные средства до сих пор.
— Да, бывает… Все бывает. Слопаете все отечество, а благодарных потомков пустите по миру… И на
это есть закон, и, может быть,
самый страшный: борьба за существование. Оберете вы все Зауралье, ваше степенство.
Жиды скупущие,
сами с других деньги берут, а
этот так и сыплет бумажками.
— Вот что, Тарас Семеныч, я недавно ехал из Екатеринбурга и все думал о вас… да. Знаете, вы делаете одну величайшую несправедливость. Вас
это удивляет? А между тем
это так…
Сами вы можете жить, как хотите, — дело ваше, — а зачем же молодым запирать дорогу? Вот у вас девочка растет, мы с ней большие друзья, и вы о ней не хотите позаботиться.
— Ах, какой вы, Тарас Семеныч! Стабровский делец — одно, а Стабровский семейный человек, отец — совсем другое. Да вот
сами увидите, когда поближе познакомитесь. Вы лучше спросите меня: я-то о чем хлопочу и беспокоюсь? А уж такая натура: вижу, девочка растет без присмотру, и меня
это мучит. Впрочем, как знаете.
Судьба Устеньки быстро устроилась, — так быстро, что все казалось ей каким-то сном. И долго впоследствии она не могла отделаться от
этого чувства. А что, если б Стабровский не захотел приехать к ним первым? если бы отец вдруг заупрямился? если бы соборный протопоп начал отговаривать папу? если бы она
сама, Устенька, не понравилась с первого раза чопорной английской гувернантке мисс Дудль? Да мало ли что могло быть, а предвидеть все мелочи и случайности невозможно.
Это слишком ответственная вещь, и я не взялся бы
сам воспитывать собственную дочь.
Стабровский занимал громадную квартиру, которую отделал с настоящею тяжелою роскошью.
Это чувствовалось еще в передней, где гостей встречал настоящий швейцар, точно в думе или в клубе. Стабровский выбежал
сам навстречу, расцеловал Устеньку и потащил ее представлять своей жене, которая сидела обыкновенно в своей спальне, укутанная пледом. Когда-то она была очень красива, а теперь больное лицо казалось старше своих лет. Она тоже приласкала гостью, понравившуюся ей своею детскою свежестью.
Затем осмотрена была детская, устроенная мисс Дудль по всем правилам строгой английской школы.
Самая простая кровать, мебель, вся обстановка, а роскошь заключалась в какой-то вызывающей чистоте. Детскую показывала
сама мисс Дудль, и Тарасу Семенычу показалось, что англичанка сердится на него. Когда он сообщил
это хозяину, тот весело расхохотался.
Свидетелями
этой сцены были Анфуса Гавриловна, Харитон Артемьич и Агния. Галактион чувствовал только, как вся кровь бросилась ему в голову и он начинает терять самообладание. Очевидно, кто-то постарался и насплетничал про него Серафиме. Во всяком случае, положение было не из красивых, особенно в тестевом доме.
Сама Серафима показалась теперь ему такою некрасивой и старой. Ей совсем было не к лицу сердиться. Вот Харитина, так та делалась в минуту гнева еще красивее, она даже плакала красиво.
Так началась семейная жизнь Галактиона в Заполье. Наружно он помирился с женой, но
это плохо скрывало глубокий внутренний разлад. Между ними точно выросла невидимая стена.
Самым скверным было то, что Галактион заметно отшатнулся от Анфусы Гавриловны и даже больше — перешел на сторону Харитона Артемьича.
Дела Галактиона шли попрежнему. Бубновский конкурс мог тянуться бесконечно. Но его интересовал больше всех устав нового банка, который писал Штофф. По
этому делу Галактион несколько раз был у Стабровского, где велись предварительные обсуждения
этого устава, причем Стабровский обязательно вызывал Ечкина.
Этот странный человек делал
самые ценные замечания, и Стабровский приходил в восторг.
Кошевая остановилась у большой новой избы. В волоковое окно выглянула мужская голова и без опроса скрылась. Распахнулись
сами собой шатровые ворота, и кошевая очутилась в темном крытом дворе. Встречать гостей вышел
сам хозяин, лысый и седой старик.
Это и был Спиридон, известный всему Заполью.
В течение целых пятнадцати лет все художества сходили Полуянову с рук вполне благополучно, а робкие проявления протеста заканчивались тем, что жалобщики и обиженные должны были выкупать свою строптивость новою данью. Одним словом, все привыкли к художествам Полуянова, считая их неизбежным злом, как градобитие, а
сам Полуянов привык к
этому оригинальному режиму еще больше. Но с последним казусом вышла большая заминка. Нужно же было сибирскому исправнику наскочить на упрямого сибирского попа.
— Да я
этого попишку
самого… Да я его в порошок изотру!
Кстати,
эта скоропостижная девка была та
самая красавица Матрена, которая обнимала Галактиона.
Хотя Харитон Артемьич и предупредил зятя относительно Булыгиных, а
сам не утерпел и под пьяную руку все разболтал в клубе. Очень уж ловкий анекдот выходил.
Это происшествие облетело целый город, как молния. Очень уж постарался Илья Фирсыч. Купцы хохотали доупаду. А тут еще суслонский поп ходит по гостиному двору и рассказывает, как Полуянов морозит у него на погребе скоропостижное девичье тело.
Странно, что все
эти переговоры и пересуды не доходили только до
самого Полуянова. Он, заручившись благодарностью Шахмы, вел теперь сильную игру в клубе. На беду, ему везло счастье, как никогда. Игра шла в клубе в двух комнатах старинного мезонина. Полуянов заложил
сам банк в три тысячи и метал. Понтировали Стабровский, Ечкин, Огибенин и Шахма. В числе публики находились Мышников и доктор Кочетов. Игра шла крупная, и Полуянов загребал куши один за другим.
— Позвольте мне
самому знать мои права… А вас я вызову, когда
это будет нужно.
«Нет, никогда
этому не бывать, Харитина Харитоновна!» — сказал он
самому себе, повернулся и вышел.
Галактион был бледен и смотрел на нее остановившимися глазами, тяжело переводя дух. «Ах, какой он милый! — восхищалась Прасковья Ивановна,
сама деспот в душе. —
Это какой-то тигр, а не мужчина!»
Взглянув на него, Галактион так и обомлел:
это был тот
самый старик, черный, как жук, которого он тогда встретил в Кунаре у двоедана Спиридона.
Писарь сумрачно согласился. Он вообще был не в духе. Они поехали верхами. Поповский покос был сейчас за Шеинскою курьей, где шли заливные луга. Под Суслоном
это было одно из
самых красивых мест, и суслонские мужики смотрели на поповские луга с завистью. С высокого правого берега, точно браною зеленою скатертью, развертывалась широкая картина. Сейчас она была оживлена сотнями косцов, двигавшихся стройною ратью. Ермилыч невольно залюбовался и со вздохом проговорил...
— Опять ты глуп… Раньше-то ты
сам цену ставил на хлеб, а теперь будешь покупать по чужой цене. Понял теперь? Да еще сейчас вам, мелкотравчатым мельникам, повадку дают, а после-то всех в один узел завяжут… да… А ты сидишь да моргаешь… «Хорошо», говоришь. Уж на что лучше… да… Ну, да
это пустяки, ежели сурьезно разобрать. Дураков учат и плакать не велят… Похожи есть патреты. Вот как нашего брата выучат!
А они
этот же
самый капитал в оборот пустят по двадцать четыре процента…
Вахрушка не сказал главного: Михей Зотыч
сам отправил его в Суслон, потому что ждал какого-то раскольничьего старца, а Вахрушка, пожалуй, еще табачище свой запалит. Старику все
это казалось обидным, и он с горя отправился к попу Макару, благо помочь подвернулась. В
самый раз дело подошло: и попадье подсобить и водочки с помочанами выпить. Конечно, неприятно было встречаться с писарем, но ничего не поделаешь. Все равно от писаря никуда не уйдешь. Уж он на дне морском сыщет.
Мужики галдели, бабы визжали, и стонала, кажется,
сама земля от
этого пьяного веселья.
Это уже окончательно взбесило писаря. Бабы и те понимают, что попрежнему жить нельзя. Было время, да отошло… да… У него опять заходил в голове давешний разговор с Ермилычем. Ведь вот человек удумал штуку. И как еще ловко подвел.
Сам же и смеется над городским банком. Вдруг писаря осенила мысль. А что, если
самому на манер Ермилыча, да не здесь, а в городе? Писарь даже сел, точно его кто ударил, а потом громко засмеялся.
Это был тот
самый старец, который был у Галактиона с увещанием. Галактион сделал вид, что не узнал его.