Неточные совпадения
Положение
это продолжалось уже третий день и мучительно чувствовалось и
самими супругами, и всеми членами семьи, и домочадцами.
«Да! она не простит и не может простить. И всего ужаснее то, что виной всему я, — виной я, а не виноват. В этом-то вся драма, — думал он. — Ах, ах, ах!» приговаривал он с отчаянием, вспоминая
самые тяжелые для себя впечатления из
этой ссоры.
И при
этом воспоминании, как
это часто бывает, мучало Степана Аркадьича не столько
самое событие, сколько то, как он ответил на
эти слова жены.
Ответа не было, кроме того общего ответа, который дает жизнь на все
самые сложные и неразрешимые вопросы. Ответ
этот: надо жить потребностями дня, то есть забыться. Забыться сном уже нельзя, по крайней мере, до ночи, нельзя уже вернуться к той музыке, которую пели графинчики-женщины; стало быть, надо забыться сном жизни.
Несмотря на то, что Степан Аркадьич был кругом виноват перед женой и
сам чувствовал
это, почти все в доме, даже нянюшка, главный друг Дарьи Александровны, были на его стороне.
Степан Аркадьич получал и читал либеральную газету, не крайнюю, но того направления, которого держалось большинство. И, несмотря на то, что ни наука, ни искусство, ни политика собственно не интересовали его, он твердо держался тех взглядов на все
эти предметы, каких держалось большинство и его газета, и изменял их, только когда большинство изменяло их, или, лучше сказать, не изменял их, а они
сами в нем незаметно изменялись.
Степан Аркадьич не избирал ни направления, ни взглядов, а
эти направления и взгляды
сами приходили к нему, точно так же, как он не выбирал формы шляпы или сюртука, а брал те, которые носят.
— Я помню про детей и поэтому всё в мире сделала бы, чтобы спасти их; но я
сама не знаю, чем я спасу их: тем ли, что увезу от отца, или тем, что оставлю с развратным отцом, — да, с развратным отцом… Ну, скажите, после того… что было, разве возможно нам жить вместе? Разве
это возможно? Скажите же, разве
это возможно? — повторяла она, возвышая голос. — После того как мой муж, отец моих детей, входит в любовную связь с гувернанткой своих детей…
Была пятница, и в столовой часовщик Немец заводил часы. Степан Аркадьич вспомнил свою шутку об
этом аккуратном плешивом часовщике, что Немец «
сам был заведен на всю жизнь, чтобы заводить часы», — и улыбнулся. Степан Аркадьич любил хорошую шутку. «А может быть, и образуется! Хорошо словечко: образуется, подумал он.
Это надо рассказать».
Левин вдруг покраснел, но не так, как краснеют взрослые люди, — слегка,
сами того не замечая, но так, как краснеют мальчики, — чувствуя, что они смешны своей застенчивостью и вследствие того стыдясь и краснея еще больше, почти до слез. И так странно было видеть
это умное, мужественное лицо в таком детском состоянии, что Облонский перестал смотреть на него.
Все члены
этой семьи, в особенности женская половина, представлялись ему покрытыми какою-то таинственною, поэтическою завесой, и он не только не видел в них никаких недостатков, но под
этою поэтическою, покрывавшею их, завесой предполагал
самые возвышенные чувства и всевозможные совершенства.
Убеждение Левина в том, что
этого не может быть, основывалось на том, что в глазах родных он невыгодная, недостойная партия для прелестной Кити, а
сама Кити не может любить его.
Слыхал он, что женщины часто любят некрасивых, простых людей, но не верил
этому, потому что судил по себе, так как
сам он мог любить только красивых, таинственных и особенных женщин.
Левин встречал в журналах статьи, о которых шла речь, и читал их, интересуясь ими, как развитием знакомых ему, как естественнику по университету, основ естествознания, но никогда не сближал
этих научных выводов о происхождении человека как животного, о рефлексах, о биологии и социологии, с теми вопросами о значении жизни и смерти для себя
самого, которые в последнее время чаще и чаще приходили ему на ум.
Слушая разговор брата с профессором, он замечал, что они связывали научные вопросы с задушевными, несколько раз почти подходили к
этим вопросам, но каждый раз, как только они подходили близко к
самому главному, как ему казалось, они тотчас же поспешно отдалялись и опять углублялись в область тонких подразделений, оговорок, цитат, намеков, ссылок на авторитеты, и он с трудом понимал, о чем речь.
— Я не могу допустить, — сказал Сергей Иванович с обычною ему ясностью и отчетливостью выражения и изяществом дикции, — я не могу ни в каком случае согласиться с Кейсом, чтобы всё мое представление о внешнем мире вытекало из впечатлений.
Самое основное понятие бытия получено мною не чрез ощущение, ибо нет и специального органа для передачи
этого понятия.
— Вронский —
это один из сыновей графа Кирилла Ивановича Вронского и один из
самых лучших образцов золоченой молодежи петербургской. Я его узнал в Твери, когда я там служил, а он приезжал на рекрутский набор. Страшно богат, красив, большие связи, флигель-адъютант и вместе с тем — очень милый, добрый малый. Но более, чем просто добрый малый. Как я его узнал здесь, он и образован и очень умен;
это человек, который далеко пойдет.
Ты
сам цельный характер и хочешь, чтобы вся жизнь слагалась из цельных явлений, а
этого не бывает.
И сколько бы ни внушали княгине, что в наше время молодые люди
сами должны устраивать свою судьбу, он не могла верить
этому, как не могла бы верить тому, что в какое бы то ни было время для пятилетних детей
самыми лучшими игрушками должны быть заряженные пистолеты.
Она знала, что старуху ждут со дня на день, знала, что старуха будет рада выбору сына, и ей странно было, что он, боясь оскорбить мать, не делает предложения; однако ей так хотелось и
самого брака и, более всего, успокоения от своих тревог, что она верила
этому.
«Боже мой, неужели
это я
сама должна сказать ему? — подумала она. — Ну что я скажу ему? Неужели я скажу ему, что я его не люблю?
Это будет неправда. Что ж я скажу ему? Скажу, что люблю другого? Нет,
это невозможно. Я уйду, уйду».
— Что
это от вас зависит, — повторил он. — Я хотел сказать… я хотел сказать… Я за
этим приехал… что… быть моею женой! — проговорил он, не зная
сам, что̀ говорил; но, почувствовав, что
самое страшное сказано, остановился и посмотрел на нее.
— Я думаю, — продолжал он, — что
эта попытка спиритов объяснять свои чудеса какою-то новою силой —
самая неудачная. Они прямо говорят о силе духовной и хотят ее подвергнуть материальному опыту.
Оттого ли, что дети видели, что мама любила
эту тетю, или оттого, что они
сами чувствовали в ней особенную прелесть; но старшие два, а за ними и меньшие, как
это часто бывает с детьми, еще до обеда прилипли к новой тете и не отходили от нее.
— Знаю, как ты всё сделаешь, — отвечала Долли, — скажешь Матвею сделать то, чего нельзя сделать, а
сам уедешь, а он всё перепутает, — и привычная насмешливая улыбка морщила концы губ Долли, когда она говорила
это.
В половине десятого особенно радостная и приятная вечерняя семейная беседа за чайным столом у Облонских была нарушена
самым, повидимому, простым событием, но
это простое событие почему-то всем показалось странным. Разговорившись об общих петербургских знакомых, Анна быстро встала.
Она как будто делала усилие над собой, чтобы не выказывать
этих признаков радости, но они
сами собой выступали на ее лице.
Он был совсем не такой, каким воображал его Константин.
Самое тяжелое и дурное в его характере, то, что делало столь трудным общение с ним, было позабыто Константином Левиным, когда он думал о нем; и теперь, когда увидел его лицо, в особенности
это судорожное поворачиванье головы, он вспомнил всё
это.
Он видел, что
эта артель есть только якорь спасения от презрения к
самому себе.
И всё
это казалось ему так легко сделать над собой, что всю дорогу он провел в
самых приятных мечтаниях.
И вдруг всплывала радостная мысль: «через два года буду у меня в стаде две голландки,
сама Пава еще может быть жива, двенадцать молодых Беркутовых дочерей, да подсыпать на казовый конец
этих трех — чудо!» Он опять взялся за книгу.
Читала ли она, как героиня романа ухаживала за больным, ей хотелось ходить неслышными шагами по комнате больного; читала ли она о том, как член парламента говорил речь, ей хотелось говорить
эту речь; читала ли она о том, как леди Мери ехала верхом за стаей и дразнила невестку и удивляла всех своею смелостью, ей хотелось
это делать
самой.
Я
сама или другая?» Ей страшно было отдаваться
этому забытью.
И в
это же время, как бы одолев препятствия, ветер посыпал снег с крыш вагонов, затрепал каким-то железным оторванным листом, и впереди плачевно и мрачно заревел густой свисток паровоза. Весь ужас метели показался ей еще более прекрасен теперь. Он сказал то
самое, чего желала ее душа, но чего она боялась рассудком. Она ничего не отвечала, и на лице ее он видел борьбу.
«Ведь всё
это было и прежде; но отчего я не замечала
этого прежде?» — сказала себе Анна. — Или она очень раздражена нынче? А в
самом деле, смешно: ее цель добродетель, она христианка, а она всё сердится, и всё у нее враги и всё враги по христианству и добродетели».
— Извините меня, доктор, но
это право ни к чему не поведет. Вы у меня по три раза то же
самое спрашиваете.
Войдя в маленький кабинет Кити, хорошенькую, розовенькую, с куколками vieux saxe, [старого саксонского фарфора,] комнатку, такую же молоденькую, розовенькую и веселую, какою была
сама Кити еще два месяца тому назад, Долли вспомнила, как убирали они вместе прошлого года
эту комнатку, с каким весельем и любовью.
Кити замялась; она хотела далее сказать, что с тех пор, как с ней сделалась
эта перемена, Степан Аркадьич ей стал невыносимо неприятен и что она не может видеть его без представлений
самых грубых и безобразных.
— Ну да, всё мне представляется в
самом грубом, гадком виде, — продолжала она. —
Это моя болезнь Может быть,
это пройдет…
Связь ее с
этим кругом держалась чрез княгиню Бетси Тверскую, жену ее двоюродного брата, у которой было сто двадцать тысяч дохода и которая с
самого появления Анны в свет особенно полюбила ее, ухаживала зa ней и втягивала в свой круг, смеясь над кругом графини Лидии Ивановны.
Она
сама чувствовала, что при виде его радость светилась в ее глазах и морщила ее губы в улыбку, и она не могла затушить выражение
этой радости.
— Вы с таким чувством
это рассказываете, что, мне кажется, вы
сами один из
этих двух.
— Тут-то
самое интересное. Оказывается, что
это счастливая чета титулярного советника и титулярной советницы. Титулярный советник подает жалобу, и я делаюсь примирителем, и каким!… Уверяю вас, Талейран ничто в сравнении со мной.
Эффект, производимый речами княгини Мягкой, всегда был одинаков, и секрет производимого ею эффекта состоял в том, что она говорила хотя и не совсем кстати, как теперь, но простые вещи, имеющие смысл. В обществе, где она жила, такие слова производили действие
самой остроумной шутки. Княгиня Мягкая не могла понять, отчего
это так действовало, но знала, что
это так действовало, и пользовалась
этим.
— И мне то же говорит муж, но я не верю, — сказала княгиня Мягкая. — Если бы мужья наши не говорили, мы бы видели то, что есть, а Алексей Александрович, по моему, просто глуп. Я шопотом говорю
это… Не правда ли, как всё ясно делается? Прежде, когда мне велели находить его умным, я всё искала и находила, что я
сама глупа, не видя его ума; а как только я сказала: он глуп, но шопотом, — всё так ясно стало, не правда ли?
Но не одни
эти дамы, почти все, бывшие в гостиной, даже княгиня Мягкая и
сама Бетси, по нескольку раз взглядывали на удалившихся от общего кружка, как будто
это мешало им. Только один Алексей Александрович ни разу не взглянул в ту сторону и не был отвлечен от интереса начатого разговора.
Когда Алексей Александрович решил
сам с собою, что нужно переговорить с женою, ему казалось
это очень легко и просто; но теперь, когда он стал обдумывать
это вновь возникшее обстоятельство, оно показалось ему очень сложным и затруднительным.
Алексей Александрович стоял лицом к лицу пред жизнью, пред возможностью любви в его жене к кому-нибудь кроме его, и это-то казалось ему очень бестолковым и непонятным, потому что
это была
сама жизнь.
Пучина
эта была —
сама жизнь, мост — та искусственная жизнь, которую прожил Алексей Александрович.
То, что почти целый год для Вронского составляло исключительно одно желанье его жизни, заменившее ему все прежние желания; то, что для Анны было невозможною, ужасною и тем более обворожительною мечтою счастия, —
это желание было удовлетворено. Бледный, с дрожащею нижнею челюстью, он стоял над нею и умолял успокоиться,
сам не зная, в чем и чем.