Неточные совпадения
Во всяком случае, в видах предотвращения злонамеренных толкований, издатель считает долгом оговориться, что весь его труд в настоящем случае заключается только в том, что он исправил тяжелый и устарелый слог «Летописца» и имел надлежащий надзор за орфографией, нимало не касаясь
самого содержания летописи. С первой минуты до последней издателя не покидал грозный образ Михаила Петровича Погодина, и
это одно уже может служить ручательством, с каким почтительным трепетом он относился к своей задаче.
Но сие же
самое соответствие, с другой стороны, служит и не малым, для летописателя, облегчением. Ибо в чем состоит, собственно, задача его? В том ли, чтобы критиковать или порицать? Нет, не в том. В том ли, чтобы рассуждать? Нет, и не в
этом. В чем же? А в том, легкодумный вольнодумец, чтобы быть лишь изобразителем означенного соответствия и об оном предать потомству в надлежащее назидание.
Солнышко-то и
само по себе так стояло, что должно было светить кособрюхим в глаза, но головотяпы, чтобы придать
этому делу вид колдовства, стали махать в сторону кособрюхих шапками: вот, дескать, мы каковы, и солнышко заодно с нами.
Задумались головотяпы: надул курицын сын рукосуй! Сказывал, нет
этого князя глупее — ан он умный! Однако воротились домой и опять стали
сами собой устраиваться. Под дождем онучи сушили, на сосну Москву смотреть лазили. И все нет как нет порядку, да и полно. Тогда надоумил всех Пётра Комар.
А вор-новотор
этим временем дошел до
самого князя, снял перед ним шапочку соболиную и стал ему тайные слова на ухо говорить. Долго они шептались, а про что — не слыхать. Только и почуяли головотяпы, как вор-новотор говорил: «Драть их, ваша княжеская светлость, завсегда очень свободно».
— Ладно. Володеть вами я желаю, — сказал князь, — а чтоб идти к вам жить — не пойду! Потому вы живете звериным обычаем: с беспробного золота пенки снимаете, снох портите! А вот посылаю к вам заместо себя
самого этого новотора-вора: пущай он вами дома правит, а я отсель и им и вами помыкать буду!
Между тем новый градоначальник оказался молчалив и угрюм. Он прискакал в Глупов, как говорится, во все лопатки (время было такое, что нельзя было терять ни одной минуты) и едва вломился в пределы городского выгона, как тут же, на
самой границе, пересек уйму ямщиков. Но даже и
это обстоятельство не охладило восторгов обывателей, потому что умы еще были полны воспоминаниями о недавних победах над турками, и все надеялись, что новый градоначальник во второй раз возьмет приступом крепость Хотин.
Напротив того, бывали другие, хотя и не то чтобы очень глупые — таких не бывало, — а такие, которые делали дела средние, то есть секли и взыскивали недоимки, но так как они при
этом всегда приговаривали что-нибудь любезное, то имена их не только были занесены на скрижали, [Скрижа́ли (церковно-славянск.) — каменные доски, на которых, по библейскому преданию, были написаны заповеди Моисея.] но даже послужили предметом
самых разнообразных устных легенд.
И что всего замечательнее, в
эту достопамятную ночь никто из обывателей не только не был разбужен криком «не потерплю!», но и
сам градоначальник, по-видимому, прекратил на время критический анализ недоимочных реестров [Очевидный анахронизм.
Он не без основания утверждал, что голова могла быть опорожнена не иначе как с согласия
самого же градоначальника и что в деле
этом принимал участие человек, несомненно принадлежащий к ремесленному цеху, так как на столе, в числе вещественных доказательств, оказались: долото, буравчик и английская пилка.
Может быть, тем бы и кончилось
это странное происшествие, что голова, пролежав некоторое время на дороге, была бы со временем раздавлена экипажами проезжающих и наконец вывезена на поле в виде удобрения, если бы дело не усложнилось вмешательством элемента до такой степени фантастического, что
сами глуповцы — и те стали в тупик. Но не будем упреждать событий и посмотрим, что делается в Глупове.
Cемен Константинович Двоекуров градоначальствовал в Глупове с 1762 по 1770 год. Подробного описания его градоначальствования не найдено, но, судя по тому, что оно соответствовало первым и притом
самым блестящим годам екатерининской эпохи, следует предполагать, что для Глупова
это было едва ли не лучшее время в его истории.
Как бы то ни было, но деятельность Двоекурова в Глупове была, несомненно, плодотворна. Одно то, что он ввел медоварение и пивоварение и сделал обязательным употребление горчицы и лаврового листа, доказывает, что он был по прямой линии родоначальником тех смелых новаторов, которые спустя три четверти столетия вели войны во имя картофеля. Но
самое важное дело его градоначальствования —
это, бесспорно, записка о необходимости учреждения в Глупове академии.
И действительно, Фердыщенко был до того прост, что летописец считает нужным неоднократно и с особенною настойчивостью остановиться на
этом качестве, как на
самом естественном объяснении того удовольствия, которое испытывали глуповцы во время бригадирского управления.
Только и было сказано между ними слов; но нехорошие
это были слова. На другой же день бригадир прислал к Дмитрию Прокофьеву на постой двух инвалидов, наказав им при
этом действовать «с утеснением».
Сам же, надев вицмундир, пошел в ряды и, дабы постепенно приучить себя к строгости, с азартом кричал на торговцев...
Но
этого мало:
самая природа перестала быть благосклонною к глуповцам.
— Хоть и точно, что от
этой пищи словно кабы живот наедается, однако, братцы, надо так сказать:
самая эта еда пустая! — говорили промеж себя глуповцы.
И второе искушение кончилось. Опять воротился Евсеич к колокольне и вновь отдал миру подробный отчет. «Бригадир же, видя Евсеича о правде безнуждно беседующего, убоялся его против прежнего не гораздо», — прибавляет летописец. Или, говоря другими словами, Фердыщенко понял, что ежели человек начинает издалека заводить речь о правде, то
это значит, что он
сам не вполне уверен, точно ли его за
эту правду не посекут.
Новый ходок, Пахомыч, взглянул на дело несколько иными глазами, нежели несчастный его предшественник. Он понял так, что теперь
самое верное средство —
это начать во все места просьбы писать.
Очень может быть, что так бы и кончилось
это дело измором, если б бригадир своим административным неискусством
сам не взволновал общественного мнения.
И вот в то
самое время, когда совершилась
эта бессознательная кровавая драма, вдали, по дороге, вдруг поднялось густое облако пыли.
Человек приходит к собственному жилищу, видит, что оно насквозь засветилось, что из всех пазов выпалзывают тоненькие огненные змейки, и начинает сознавать, что вот
это и есть тот
самый конец всего, о котором ему когда-то смутно грезилось и ожидание которого, незаметно для него
самого, проходит через всю его жизнь.
Не успели пушкари опамятоваться от
этого зрелища, как их ужаснуло новое; загудели на соборной колокольне колокола, и вдруг
самый большой из них грохнулся вниз.
Полагают, что Боголепов в пьяном виде курил трубку и заронил искру в сенную труху, но так как он
сам при
этом случае сгорел, то догадка
эта настоящим образом в известность не приведена.
— Валом валит солдат! — говорили глуповцы, и казалось им, что
это люди какие-то особенные, что они
самой природой созданы для того, чтоб ходить без конца, ходить по всем направлениям. Что они спускаются с одной плоской возвышенности для того, чтобы лезть на другую плоскую возвышенность, переходят через один мост для того, чтобы перейти вслед за тем через другой мост. И еще мост, и еще плоская возвышенность, и еще, и еще…
В
этой крайности Бородавкин понял, что для политических предприятий время еще не наступило и что ему следует ограничить свои задачи только так называемыми насущными потребностями края. В числе
этих потребностей первое место занимала, конечно, цивилизация, или, как он
сам определял
это слово,"наука о том, колико каждому Российской Империи доблестному сыну отечества быть твердым в бедствиях надлежит".
Самые безотрадные слухи доходили до Бородавкина об
этом крамольничьем гнезде.
Только когда уж совсем рассвело, увидели, что бьются свои с своими же и что сцена
этого недоразумения происходит у
самой околицы Навозной слободы.
Бросились искать, но как ни шарили, а никого не нашли.
Сам Бородавкин ходил по улице, заглядывая во все щели, — нет никого!
Это до того его озадачило, что
самые несообразные мысли вдруг целым потоком хлынули в его голову.
Впрочем, мы не последуем за летописцем в изображении
этой слабости, так как желающие познакомиться с нею могут почерпнуть все нужное из прилагаемого сочинения:"О благовидной градоначальников наружности", написанного
самим высокопоставленным автором.
Когда почва была достаточно взрыхлена учтивым обращением и народ отдохнул от просвещения, тогда
сама собой стала на очередь потребность в законодательстве. Ответом на
эту потребность явился статский советник Феофилакт Иринархович Беневоленский, друг и товарищ Сперанского по семинарии.
Он
сам чувствовал всю важность
этого вопроса и в письме к"известному другу"(не скрывается ли под
этим именем Сперанский?) следующим образом описывает свои колебания по
этому случаю.
Как бы то ни было, но Беневоленский настолько огорчился отказом, что удалился в дом купчихи Распоповой (которую уважал за искусство печь пироги с начинкой) и, чтобы дать исход пожиравшей его жажде умственной деятельности, с упоением предался сочинению проповедей. Целый месяц во всех городских церквах читали попы
эти мастерские проповеди, и целый месяц вздыхали глуповцы, слушая их, — так чувствительно они были написаны!
Сам градоначальник учил попов, как произносить их.
Каким образом об
этих сношениях было узнано —
это известно одному богу; но кажется, что
сам Наполеон разболтал о том князю Куракину во время одного из своих petits levе́s. [Интимных утренних приемов (франц.).] И вот в одно прекрасное утро Глупов был изумлен, узнав, что им управляет не градоначальник, а изменник, и что из губернии едет особенная комиссия ревизовать его измену.
— Ну, старички, — сказал он обывателям, — давайте жить мирно. Не трогайте вы меня, а я вас не трону. Сажайте и сейте, ешьте и пейте, заводите фабрики и заводы — что же-с! Все
это вам же на пользу-с! По мне, даже монументы воздвигайте — я и в
этом препятствовать не стану! Только с огнем, ради Христа, осторожнее обращайтесь, потому что тут недолго и до греха. Имущества свои попалите,
сами погорите — что хорошего!
Нельзя сказать, чтоб предводитель отличался особенными качествами ума и сердца; но у него был желудок, в котором, как в могиле, исчезали всякие куски.
Этот не весьма замысловатый дар природы сделался для него источником живейших наслаждений. Каждый день с раннего утра он отправлялся в поход по городу и поднюхивал запахи, вылетавшие из обывательских кухонь. В короткое время обоняние его было до такой степени изощрено, что он мог безошибочно угадать составные части
самого сложного фарша.
Увы!
Это косвенное признание заключало в себе
самую горькую правду!
Но никто не догадался, что благодаря именно
этому обстоятельству город был доведен до такого благосостояния, которому подобного не представляли летописи с
самого его основания.
Что происходит в тех слоях пучины, которые следуют непосредственно за верхним слоем и далее, до
самого дна? пребывают ли они спокойными, или и на них производит свое давление тревога, обнаружившаяся в верхнем слое? — с полною достоверностью определить
это невозможно, так как вообще у нас еще нет привычки приглядываться к тому, что уходит далеко вглубь.
Представители
этой школы совершенно искренно проповедуют, что чем больше уничтожать обывателей, тем благополучнее они будут и тем блестящее будет
сама история.
Прежде нежели начать доказывать, надобно еще заставить себя выслушать, а как
это сделать, когда жалобщик
самого себя не умеет достаточно убедить, что его не следует истреблять?
Как нарочно,
это случилось в ту
самую пору, когда страсть к законодательству приняла в нашем отечестве размеры чуть-чуть не опасные; канцелярии кипели уставами, как никогда не кипели сказочные реки млеком и медом, и каждый устав весил отнюдь не менее фунта.
Это последнее обстоятельство обещало продлить благополучие глуповцев без конца; но они
сами изнемогали под бременем своего счастья.
Обличения того времени полны
самых горьких указаний на
этот печальный факт.
Мнили, что во время
этой гульбы хлеб вырастет
сам собой, и потому перестали возделывать поля.
Им неизвестна еще была истина, что человек не одной кашей живет, и поэтому они думали, что если желудки их полны, то
это значит, что и
сами они вполне благополучны.
Воры-сердцеведцы встречаются чрезвычайно редко; чаще же случается, что мошенник даже
самый грандиозный только в
этой сфере и является замечательным деятелем, вне же пределов ее никаких способностей не выказывает.
Если тунеядство существует, то предполагается
само собою, что рядом с ним существует и трудолюбие — на
этом зиждется вся наука политической экономии.
Да,
это именно те
самые пепельные кудри, та
самая матовая белизна лица, те
самые голубые глаза, тот
самый полный и трепещущий бюст; но как все
это преобразилось в новой обстановке, как выступило вперед лучшими, интереснейшими своими сторонами!
На грязном голом полу валялись два полуобнаженные человеческие остова (
это были
сами блаженные, уже успевшие возвратиться с богомолья), которые бормотали и выкрикивали какие-то бессвязные слова и в то же время вздрагивали, кривлялись и корчились, словно в лихорадке.