Неточные совпадения
Описываемая сцена происходила на улице,
у крыльца суслонского волостного правления. Летний вечер был на исходе, и возвращавшийся с покосов народ не останавливался около волости: наработавшиеся за день рады были месту. Старика окружили только те мужики, которые привели его с покоса, да несколько
других, страдавших неизлечимым любопытством. Село было громадное, дворов в пятьсот,
как все сибирские села, но в страду оно безлюдело.
— Другие-то вон
как у вас поживают в Заполье. Недалеко ходить, взять хоть того же Харитона Артемьича. Одним словом, светленько живут.
— Ведь вот вы все такие, — карал он гостя. — Послушать, так все
у вас
как по-писаному,
как следует быть… Ведь вот сидим вместе, пьем чай, разговариваем, а не съели
друг друга. И дела раньше делали… Чего же Емельяну поперек дороги вставать? Православной-то уж ходу никуда нет… Ежели уж такое дело случилось, так надо по человечеству рассудить.
— Ну, капитал дело наживное, — спорила
другая тетка, — не с деньгами жить… А вот карахтером-то ежели в тятеньку родимого женишок издастся, так уж оно не того… Михей-то Зотыч, сказывают, двух жен в гроб заколотил. Аспид настоящий, а не человек. Да еще сказывают, что
у Галактиона-то Михеича уж была своя невеста на примете, любовным делом, ну, вот старик-то и торопит, чтобы огласки
какой не вышло.
Последними уже к большому столу явились два новых гостя. Один был известный поляк из ссыльных, Май-Стабровский, а
другой — розовый, улыбавшийся красавец, еврей Ечкин. Оба они были из дальних сибиряков и оба попали на свадьбу проездом,
как знакомые Полуянова. Стабровский, средних лет господин, держал себя с большим достоинством. Ечкин поразил всех своими бриллиантами, которые
у него горели везде, где только можно было их посадить.
— Нет, брат, шабаш, — повторяли запольские купцы. — По-старому, брат, не проживешь. Сегодня
у тебя пшеницу отнимут, завтра куделю и льняное семя, а там и до степного сала доберутся. Что же
у нас-то останется? Да, конечно. Надо все по-полированному делать, чтобы
как в
других прочих местах.
Галактион слушал эту странную исповедь и сознавал, что Харитина права. Да, он отнесся к ней по-звериному и,
как настоящий зверь, схватил ее давеча. Ему сделалось ужасно совестно. Женатый человек,
у самого две дочери на руках, и вдруг кто-нибудь будет так-то по-звериному хватать его Милочку…
У Галактиона даже пошла дрожь по спине при одной мысли о такой возможности. А чем же Харитина хуже
других? Дома не
у чего было жить, вот и выскочила замуж за первого встречного. Всегда так бывает.
— Вот что, Тарас Семеныч, я недавно ехал из Екатеринбурга и все думал о вас… да. Знаете, вы делаете одну величайшую несправедливость. Вас это удивляет? А между тем это так… Сами вы можете жить,
как хотите, — дело ваше, — а зачем же молодым запирать дорогу? Вот
у вас девочка растет, мы с ней большие
друзья, и вы о ней не хотите позаботиться.
Тарасу Семенычу было и совестно, что англичанка все распотрошила, а с
другой стороны, и понравилось, что миллионер Стабровский с таким вниманием пересмотрел даже белье Устеньки. Очень уж он любит детей, хоть и поляк. Сам Тарас Семеныч редко заглядывал в детскую, а
какое белье
у Устеньки — и совсем не знал. Что нянька сделает, то и хорошо. Все дело чуть не испортила сама Устенька, потому что под конец обыска она горько расплакалась. Стабровский усадил ее к себе на колени и ласково принялся утешать.
— Конечно, конечно… Виноват,
у вас является сам собой вопрос, для чего я хлопочу? Очень просто. Мне не хочется, чтобы моя дочь росла в одиночестве.
У детей свой маленький мир, свои маленькие интересы, радости и огорчения. По возрасту наши девочки
как раз подходят, потом они будут дополнять одна
другую,
как представительницы племенных разновидностей.
Несколько раз Галактион хотел отказаться от конкурса, но все откладывал, — и жить чем-нибудь нужно, и
другие члены конкурса рассердятся. Вообще,
как ни кинь — все клин.
У Бубновых теперь Галактион бывал совсем редко, и Прасковья Ивановна сердилась на него.
Эта новость была отпразднована
у Стабровского на широкую ногу. Галактион еще в первый раз принимал участие в таком пире и мог только удивляться, откуда берутся
у Стабровского деньги. Обед стоил на плохой конец рублей триста, — сумма, по тугой купеческой арифметике, очень солидная. Ели, пили, говорили речи, поздравляли
друг друга и в заключение послали благодарственную телеграмму Ечкину. Галактион,
как ни старался не пить, но это было невозможно. Хозяин так умел просить, что приходилось только пить.
— Маленькие заводишки Прохоров еще терпит: ну, подыши. Да и неловко целую округу сцапать. Для счету и оставляют такие заводишки,
как у Бубнова. А Стабровский-то серьезный конкурент, и с ним расчеты
другие.
—
Как это он мне сказал про свой-то банк, значит, Ермилыч, меня точно осенило. А возьму, напримерно, я, да и открою ссудную кассу в Заполье,
как ты полагаешь? Деньжонок
у меня скоплено тысяч за десять, вот рухлядишку побоку, — ну, близко к двадцати набежит. Есть
другие мелкие народы, которые прячут деньжонки по подпольям… да. Одним словом, оборочусь.
— Ах,
какой ты! Со богатых-то вы все оберете, а нам уж голенькие остались. Только бы на ноги встать, вот главная причина.
У тебя вон пароходы в башке плавают, а мы по сухому бережку с молитвой будем ходить. Только бы мало-мало в люди выбраться, чтобы перед
другими не стыдно было. Надоело уж под начальством сидеть, а при своем деле сам большой, сам маленький. Так я говорю?
— Ишь
как ты разлакомился там, в Заполье! — засмеялся опять Михей Зотыч. —
У вас ведь там все правые, и один лучше
другого, потому
как ни бога, ни черта не знают. Жиды, да табашники, да потворщики, да жалостливые бабешки.
Галактион вскочил со стула и посмотрел на отца совсем дикими глазами. О,
как он сейчас его ненавидел, органически ненавидел вот за эту безжалостность, за смех, за самоуверенность, — ведь это была его собственная несчастная судьба, которая смеялась над ним в глаза. Потом
у него все помутилось в голове. Ему так много было нужно сказать отцу, а выходило совсем
другое, и язык говорил не то. Галактион вдруг обессилел и беспомощно посмотрел кругом, точно искал поддержки.
— Вот ты
какой, а?.. А раньше что говорил? Теперь, видно, за ум хватился.
У Малыгиных для всех зятьев один порядок: после венца десять тысяч, а после смерти родителей по разделу с
другими.
— Некому больше,
как вашему адвокату Мышникову.
У тебя с ним контры, вот он и написал. Небойсь о себе-то ничего не пишет. Некому
другому, кроме него.
— Все его любят… Уж такой человек уродился. Значит, особенный человек… да.
У него все на отличку супротив
других. Вон
как он Прохорову-то хвост куфтой подвязал.
«И что только
у него,
у идола, на уме? — в отчаянии думал Вахрушка, перебирая репертуар собственных мыслей. — Все
другие люди
как люди, даже Шахма, а этот какой-то омморок… Вот Полуштоф так мимо не пройдет, чтобы словечка не сказать, даром что хромой».
Наконец, все было кончено. Покойница свезена на кладбище, поминки съедены, милостыня роздана, и в малыгинском доме водворилась мучительная пустота,
какая бывает только после покойника. Сестры одна за
другой наезжали проведать тятеньку, а Харитон Артемьич затворился
у себя в кабинете и никого не желал видеть.
— Так, так… То-то нынче добрый народ пошел: все о
других заботятся, а себя забывают. Что же, дай бог… Посмотрел я в Заполье на добрых людей… Хорошо. Дома понастроили новые, магазины с зеркальными окнами и все перезаложили в банк. Одни строят,
другие деньги на постройку дают — чего лучше? А тут еще: на, испей дешевой водочки… Только вот
как с закуской будет? И ты тоже вот добрый
у меня уродился: чужого не жалеешь.
— А
как вы полагаете, откуда деньги
у Болеслава Брониславича? Сначала он был подрядчиком и морил рабочих,
как мух, потом он начал спаивать мужиков, а сейчас разоряет целый край в обществе всех этих банковских воров. Честных денег нет, славяночка. Я не обвиняю Стабровского: он не лучше и не хуже
других. Но не нужно закрывать себе глаза на окружающее нас зло. Хороша и литература, и наука, и музыка, — все это отлично, но мы этим никогда не закроем печальной действительности.
Но, несмотря на всю глубину падения,
у Полуянова все-таки оставалось имя, известное имя, черт возьми. Конечно, в местах не столь отдаленных его не знали, но, когда он по пути завернул на винокуренный завод Прохорова и К o, получилось совсем
другое. Даже «пятачок»,
как называли Прохорова, расчувствовался...
— Уж так бы это было хорошо, Илья Фирсыч!
Другого такого змея и не найти, кажется. Он да еще Галактион Колобов — два сапога пара. Немцы там, жиды да поляки — наплевать, — сегодня здесь насосались и отстали, а эти-то свои и никуда не уйдут. Всю округу корчат,
как черти мокрою веревкой. Что дальше, то хуже. Вопль от них идет. Так и режут по живому мясу. Что
у нас только делается, Илья Фирсыч! И что обидно: все по закону, — комар носу не подточит.
— Ты
у меня теперь в том роде,
как секретарь, — шутил старик, любуясь умною дочерью. — Право… Другие-то бабы ведь ровнешенько ничего не понимают, а тебе до всего дело. Еще вот погоди, с Харченкой на подсудимую скамью попадешь.
Галлюцинация продолжалась до самого утра, пока в кабинет не вошла горничная. Целый день потом доктор просидел
у себя и все время трепетал: вот-вот войдет Прасковья Ивановна. Теперь ему начинало казаться, что в нем уже два Бубнова: один мертвый, а
другой умирающий, пьяный, гнилой до корня волос. Он забылся, только приняв усиленную дозу хлоралгидрата. Проснувшись ночью, он услышал,
как кто-то хриплым шепотом спросил его...
— Ты вот что, Галактион Михеич, — заговорил Луковников совсем
другим тоном, точно старался сгладить молодую суровость дочери. — Я знаю, что дела
у тебя не совсем… Да и
у кого они сейчас хороши? Все на волоске висим… Знаю, что Мышников тебя давит. А ты вот
как сделай… да… Ступай к нему прямо на дом, объясни все начистоту и… одним словом, он тебе все и устроит.
Михей Зотыч побежал на постоялый двор, купил ковригу хлеба и притащил ее в башкирскую избу. Нужно было видеть,
как все кинулись на эту ковригу, вырывая куски
друг у друга. Люди обезумели от голода и бросались
друг на
друга,
как дикие звери. Михей Зотыч стоял, смотрел и плакал… Слаб человек, немощен, а велика его гордыня.
Устенька в отчаянии уходила в комнату мисс Дудль, чтоб отвести душу. Она только теперь в полную меру оценила эту простую, но твердую женщину, которая в каждый данный момент знала,
как она должна поступить. Мисс Дудль совсем сжилась с семьей Стабровских и рассчитывала, что, в случае смерти старика, перейдет к Диде,
у которой могли быть свои дети. Но получилось
другое: деревянную англичанку без всякой причины возненавидел пан Казимир, а Дидя, по своей привычке, и не думала ее защищать.
— Другие-то рвут и мечут, Михей Зотыч, потому
как Галактион Михеич свою линию вперед всех вывел. Уж на что умен Мышников, а и
у того неустойка вышла супротив Галактиона Михеича. Истинно сказать, министром быть. Деньги теперь прямо лопатой будет огребать, а другие-то поглядывай на него да ожигайся. Можно прямо оказать, что на настоящую точку Галактион Михеич вышли.
— Нет, не сошел и имею документ, что вы знали все и знали,
какие деньги брали от Натальи Осиповны, чтобы сделать закупку дешевого сибирского хлеба. Ведь знали…
У меня есть ваше письмо к Наталье Осиповне. И теперь, представьте себе, являюсь я, например, к прокурору, и все
как на ладони. Вместе и в остроге будем сидеть, а Харитина будет по два калачика приносить, — один мужу,
другой любовнику.