Неточные совпадения
Домнушка, Катря и казачок Тишка выбивались из сил: нужно было приготовить два стола для панов, а там еще стол в сарайной для дозорных, плотинного, уставщиков и кафтанников и самый большой стол для лесообъездчиков и мастеров во дворе. После первых рюмок на Домнушку посыпался целый ряд непрошенных любезностей,
так что она отбивалась
даже ногами, особенно когда пробегала через крыльцо мимо лесообъездчиков.
Около Самоварника собралась целая толпа,
что его еще больше ободрило.
Что же, пустой он человек, а все-таки и пустой человек может хорошим словом обмолвиться. Кто в самом деле пойдет теперь в огненную работу или полезет в гору? Весь кабак загалдел, как пчелиный улей, а Самоварник орал пуще всех и
даже ругал неизвестно кого.
Рабочие
так привыкли к безмолвному присутствию «немого», как называли его,
что не замечали
даже, когда он приходил и когда уходил: явится, как тень, и, как тень, скроется.
Даже «красная шапка» не производила
такого панического ужаса: бабы выли и ревели над Петькой хуже,
чем если бы его живого закапывали в землю, — совсем несмысленый еще мальчонко, а бритоусы и табашники обасурманят его.
Это заявление обескуражило Илюшку,
так что он не нашелся
даже,
что ему ответить.
Все эти церемонии были проделаны
так быстро,
что девочка не успела
даже подумать о сопротивлении, а только со страхом ждала момента, когда она будет целовать руку у сердитой бабушки.
— Антихрист народился, вот
что, если говорить напрямки! — с неожиданным азартом заявил смиренный Кирилл и
даже ударил кулаком по столу,
так что посуда загремела.
Замечательно было то,
что как хохлушки,
так и тулянки одевались совсем по-заводски, как кержанки: в подбористые сарафаны, в ситцевые рубашки, в юбки с ситцевым подзором, а щеголихи по праздникам разряжались
даже в ситцевые кофты.
Окулко косил с раннего утра вплоть до обеда, без передышки. Маленький Тараско ходил по косеву за ним и молча любовался на молодецкую работу богатыря-брата. Обедать Окулко пришел к балагану, молча съел кусок ржаного хлеба и опять пошел косить. На других покосах уже заметили,
что у Мавры косит какой-то мужик, и, конечно, полюбопытствовали узнать, какой
такой новый работник объявился. Тит Горбатый
даже подъехал верхом на своей буланой кобыле и вслух похвалил чистую Окулкину работу.
Петр Елисеич покраснел, молча повернулся и вышел из корпуса. В первую минуту Лука Назарыч онемел от изумления, потом ринулся было вдогонку за уходившим. Мухиным, но опомнился и как-то только застонал. Он
даже зашатался на месте,
так что Палач должен был его поддержать.
Разбитная Домнушка действительно посыкнулась было поговорить с Титом, но старик зарычал на нее, как зверь, и
даже кинулся с кулаками,
так что Домнушка едва спаслась позорным бегством.
Конечно,
так нельзя было идти дальше,
что понимал
даже Лука Назарыч.
— Вот я то же самое думаю и ничего придумать не могу. Конечно, в крепостное время можно было и сидя в Самосадке орудовать… А вот теперь почитай и дома не бываю, а все в разъездах. Уж это какая же жизнь… А как подумаю,
что придется уезжать из Самосадки,
так даже оторопь возьмет. Не то
что жаль насиженного места, а
так… какой-то страх.
Аннушка
так устала,
что не могла
даже ответить Слепню приличным образом, и молча поплелась по плотине. Было еще светло настолько,
что не смешаешь собаку с человеком. Свежие осенние сумерки заставляли ее вздрагивать и прятать руки в кофту. Когда Аннушка поровнялась с «бучилом», ей попался навстречу какой-то мужик и молча схватил ее прямо за горло. Она хотела крикнуть, но только замахала руками, как упавшая спросонья курица.
Прослезился и Петр Елисеич, когда с ним стали прощаться мужики и бабы. Никого он не обидел напрасно, — после старого Палача при нем рабочие «свет увидели». То,
что Петр Елисеич не ставил себе в заслугу, выплыло теперь наружу в
такой трогательной форме. Старый Тит Горбатый
даже повалился приказчику в ноги.
— А за кого я в службе-то отдувался, этого тебе родитель-то не обсказывал? Весьма
даже напрасно… Теперь
что же, по-твоему-то, я по миру должен идти, по заугольям шататься? Нет, я к этому не подвержен… Ежели што,
так пусть мир нас рассудит, а покедова я и
так с женой поживу.
— Конешно, родителей укорять не приходится, — тянет солдат, не обращаясь собственно ни к кому. — Бог за это накажет… А только на моих памятях это было, Татьяна Ивановна, как вы весь наш дом горбом воротили. За то вас и в дом к нам взяли из бедной семьи, как лошадь двужильная бывает. Да-с…
Что же, бог труды любит,
даже это и по нашей солдатской части, а потрудится человек — его и поберечь надо. Скотину, и ту жалеют…
Так я говорю, Макар?
Домнушка, не замечавшая раньше забитой снохи, точно в первый раз увидела ее и
даже удивилась,
что вот эта самая Татьяна Ивановна точно
такой же человек, как и все другие.
Ненависть Морока объяснялась тем обстоятельством,
что он подозревал Самоварника в шашнях с Феклистой, работавшей на фабрике. Это была совсем некрасивая и
такая худенькая девушка, у которой душа едва держалась в теле, но она как-то пришлась по сердцу Мороку, и он следил за ней издали. С этою Феклистой он не сказал никогда ни одного слова и
даже старался не встречаться с ней, но за нее он чуть не задушил солдатку Аннушку только потому,
что не терял надежды задушить ее в свое время.
— Не потребляю, Никон Авдеич, — ответил Артем. — Можно
так сказать,
что даже совсем презираю это самое вино.
Бабы подняли
такой ужасный вой и
так запричитали,
что даже у Петра Елисеича повернулось сердце.
Таисья
даже попятилась от
такой неожиданности. Златоустовские поморцы-перекрещенцы не признавали о. Спиридония за святого и
даже смеялись над ним, а тут вдруг выкатил сам Гермоген, первый раскольщик и смутьян… Чуяло сердце Таисьи,
что быть беде! За Гермогеном показалась из тумана голова лошади, а на ней ехал верхом Макар Горбатый.
Случившийся на могилке о. Спиридония скандал на целое лето дал пищу разговорам и пересудам, особенно по скитам. Все обвиняли мать Енафу, которая вывела головщицей какую-то пропащую девку. Конечно, голос у ней лучше,
чем у анбашской Капитолины, а все-таки и себя и других срамить не доводится. Мать Енафа не обращала никакого внимания на эти скитские пересуды и была
даже довольна,
что Гермоген с могилки о. Спиридония едва живой уплел ноги.
Старик
даже головы не повернул на дерзкий вызов и хотел уйти, но его не пустили. Толпа все росла. Пока ее сдерживали только старики, окружавшие Тита. Они видели,
что дело принимает скверный оборот, и потихоньку проталкивались к волости, которая стояла на горке сейчас за базаром. Дело праздничное, народ подгуляет, долго ли до греха, а на Тита
так и напирали, особенно молодые.
Матушка Маремьяна отвела Таисью в сторону и принялась ей быстро наговаривать что-то, вероятно, очень интересное, потому
что Таисья в первый момент
даже отшатнулась от нее, а потом в такт рассказа грустно покачивала головой. Они проговорили
так вплоть до того, как подошел плот, и расстроенная Таисья чуть не забыла дожидавшейся ее на берегу Нюрочки.
Нюрочка
так устала,
что даже не боялась плескавшейся между бревнами воды.
Он
так пытливо и проницательно смотрел,
что Нюрочка
даже покраснела. Ей вдруг сделалось неловко. А о. Сергей все сидел и, не торопясь, расспрашивал ее о разных разностях, как старый и хороший друг.
Тишка только посмотрел на нее, ничего не ответил и пошел к себе на покос, размахивая уздой. Ганна набросилась тогда на Федорку и
даже потеребила ее за косу, чтобы не заводила шашней с кержачатами. В пылу гнева она пригрозила ей свадьбой с Пашкой Горбатым и сказала,
что осенью в заморозки окрутят их.
Так решили старики и
так должно быть. Федорка не проронила ни слова, а только побелела,
так что Ганне стало ее жаль, и старуха горько заплакала.
Горе было
так велико,
что она
даже не могла плакать.
— Если рабочим не нравятся новые порядки, то могут уходить на все четыре стороны, — повторял Голиковский направо и налево,
чем еще более восстановлял против себя. — Я силой никого не заставляю работать, а если свои не захотят работать,
так выпишем рабочих из других заводов, а в случае
чего даже из России.
Но Голиковский и не думал делать признания,
даже когда они остались в гостиной вдвоем. Он чувствовал,
что девушка угадала его тайну, и как-то весь съежился. Неестественное возбуждение Нюрочки ему тоже не нравилось: он желал видеть ее всегда
такою, какою она была раньше. Нюрочка могла только удивляться,
что он при отъезде простился с ней
так сухо. Ей вдруг сделалось безотчетно скучно. Впрочем, она вышла на подъезд, когда Голиковский садился в экипаж.
Как он кричал, этот Вася, когда фельдшер с Таисьей принялись вправлять вывихнутую руку! Эти крики были слышны в господском доме,
так что Нюрочка сначала заперлась в своей комнате, а потом закрыла голову подушкой. Вообще происходило что-то ужасное,
чего еще не случалось в господском доме. Петр Елисеич тоже помогал производить мучительную операцию, сам бледный как полотно. Безучастным оставался один Сидор Карпыч, который преспокойно расхаживал по конторе и
даже что-то мурлыкал себе под нос.
Именно впечатление большого прежде всего и бросилось в глаза Нюрочке,
так что она
даже немного отступила, точно пришла не туда.
Доктор задумался и
даже немного покраснел, проверяя самого себя. Да, самое лучшее будет ему не возвращаться в Ключевской завод, как говорит Парасковья Ивановна. Нюрочка ему нравилась, как редкий экземпляр — не больше, а она могла взглянуть на него другими глазами. Да и момент-то выдался
такой,
что она пойдет на каждое ласковое слово, на каждый участливый взгляд. Он не подумал об этом, потому
что думал только об одном себе.
Неточные совпадения
Городничий (дрожа).По неопытности, ей-богу по неопытности. Недостаточность состояния… Сами извольте посудить: казенного жалованья не хватает
даже на чай и сахар. Если ж и были какие взятки, то самая малость: к столу что-нибудь да на пару платья.
Что же до унтер-офицерской вдовы, занимающейся купечеством, которую я будто бы высек, то это клевета, ей-богу клевета. Это выдумали злодеи мои; это
такой народ,
что на жизнь мою готовы покуситься.
Городничий. И
так даже напугал: говорил,
что застрелится. «Застрелюсь, застрелюсь!» — говорит.
Артемий Филиппович. Вот и смотритель здешнего училища… Я не знаю, как могло начальство поверить ему
такую должность: он хуже,
чем якобинец, и
такие внушает юношеству неблагонамеренные правила,
что даже выразить трудно. Не прикажете ли, я все это изложу лучше на бумаге?
Я, кажется, всхрапнул порядком. Откуда они набрали
таких тюфяков и перин?
даже вспотел. Кажется, они вчера мне подсунули чего-то за завтраком: в голове до сих пор стучит. Здесь, как я вижу, можно с приятностию проводить время. Я люблю радушие, и мне, признаюсь, больше нравится, если мне угождают от чистого сердца, а не то чтобы из интереса. А дочка городничего очень недурна, да и матушка
такая,
что еще можно бы… Нет, я не знаю, а мне, право, нравится
такая жизнь.
Иной городничий, конечно, радел бы о своих выгодах; но, верите ли,
что,
даже когда ложишься спать, все думаешь: «Господи боже ты мой, как бы
так устроить, чтобы начальство увидело мою ревность и было довольно?..» Наградит ли оно или нет — конечно, в его воле; по крайней мере, я буду спокоен в сердце.