Неточные совпадения
Когда родился первый ребенок, Илюшка, Рачитель избил жену поленом до полусмерти: это
было отродье Окулка. Если Дунька не наложила на себя рук, то благодаря именно этому ребенку, к которому она привязалась с болезненною нежностью, — она все перенесла для своего любимого детища, все износила и все умела забыть. Много лет прошло, и только сегодняшний случай поднял наверх старую беду. Вот о чем
плакала Рачителиха, проводив своего Илюшку на Самосадку.
Наступила тяжелая минута общего молчания. Всем
было неловко. Казачок Тишка стоял у стены, опустив глаза, и только побелевшие губы у него тряслись от страха: ловко скрутил Кирилл Самойлу Евтихыча… Один Илюшка посматривал на всех с скрытою во взгляде улыбкой: он
был чужой здесь и понимал только одну смешную сторону в унижении Груздева. Заболотский инок посмотрел кругом удивленными глазами, расслабленно опустился на свое место и, закрыв лицо руками,
заплакал с какими-то детскими всхлипываниями.
Маврина семья сразу ожила, точно и день
был светлее, и все помолодели. Мавра сбегала к Горбатым и выпросила целую ковригу хлеба, а у Деяна заняла луку да соли. К вечеру Окулко действительно кончил лужок, опять молча поужинал и улегся в балагане. Наташка радовалась: сгрести готовую кошенину не велика печаль, а старая Мавра опять горько
плакала. Как-то Окулко пойдет объявляться в контору? Ушлют его опять в острог в Верхотурье, только и видела работничка.
— Все кончено… — повторял упрямый старик, удрученный крепостным горем. — Да… И ничего не
будет! Всем этим подлецам теперь
плати… за все
плати… а что же Устюжанинову останется?
Макар
заплатил отцу «выход», а то, за что не
было заплачено, пошло в часть отсутствовавшего солдата Артема.
Самое тяжелое положение получалось там, где семьи делились: или выданные замуж дочери уезжали в орду, или уезжали семьи, а дочери оставались. Так
было у старого Коваля, где сноха Лукерья подняла настоящий бунт. Семья, из которой она выходила замуж, уезжала, и Лукерья забунтовала. Сначала она все молчала и только
плакала потихоньку, а потом поднялась на дыбы, «як ведмедица».
— Сорок ден и сорок ночей
будет летать баушкина душенька над своим домом и
будет она
плакать…
Горько
будет она
плакать, а мы
будем молиться.
Голыми денежками
было выдано Енафе рублей сорок, а Петр Елисеич
заплатил особо.
— Я?.. Как мне не
плакать, ежели у меня смертный час приближается?.. Скоро помру. Сердце чует… А потом-то што
будет? У вас, у баб, всего один грех, да и с тем вы не подсобились, а у нашего брата мужика грехов-то тьма… Вот ты пожалела меня и подошла, а я што думаю о тебе сейчас?.. Помру скоро, Аглаида, а зверь-то останется… Может, я видеть не могу тебя!..
От этих приветливых слов старый Тит даже
заплакал. Очень уж тяжело ему
было сегодня.
Она и
плакала, и смеялась, и целовала Нюрочку, и
пела заунывные скитские стихи, и опять рассказывала.
Это
был какой-то приступ ярости, и Авгарь так и лезла к духовному брату с кулаками. А когда это не помогло, она горько
заплакала и кинулась ему в ноги.
Тишка только посмотрел на нее, ничего не ответил и пошел к себе на покос, размахивая уздой. Ганна набросилась тогда на Федорку и даже потеребила ее за косу, чтобы не заводила шашней с кержачатами. В пылу гнева она пригрозила ей свадьбой с Пашкой Горбатым и сказала, что осенью в заморозки окрутят их. Так решили старики и так должно
быть. Федорка не проронила ни слова, а только побелела, так что Ганне стало ее жаль, и старуха горько
заплакала.
Горе
было так велико, что она даже не могла
плакать.
Это
было вечером, когда Ганна, наконец, открыла свое горе мужу. Коваль в первую минуту не мог вымолвить ни слова, а только хлопал глазами, как оглушенный бык. Когда Ганна тихо
заплакала, он понял все.
— Да уж такое… Все науки произошел, а тут и догадаться не можешь?.. Приехал ты к нам, Иван Петрович, незнаемо откуда и, может, совсем хороший человек, — тебе же лучше. А вот напрасно разговорами-то своими девушку смущаешь. Девичье дело, как невитое сено… Ты вот поговоришь-поговоришь, сел в повозку, да и
был таков, поминай как звали, а нам-то здесь век вековать. Незавидно живем, а не
плачем, пока бог грехам терпит…
«Телеграмма» вернулась, а за ней пришла и Нюрочка. Она бросилась на шею к Самойлу Евтихычу, да так и замерла, — очень уж обрадовалась старику, которого давно не видала. Свой, родной человек… Одета она
была простенько, в ситцевую кофточку, на плечах простенький платок, волосы зачесаны гладко. Груздев долго гладил эту белокурую головку и прослезился: бог счастье послал Васе за родительские молитвы Анфисы Егоровны. Таисья отвернулась в уголок и тоже
плакала.
— Не
плакать нужно, моя умница, а радоваться, что слеп
был человек, всю жизнь слеп, и вдруг прозрел.