Неточные совпадения
Что-то добродушное и вместе уютное было в физиономии этого
дома (
как это ни странно, но у каждого
дома есть своя физиономия).
Хиония Алексеевна замахала руками,
как ветряная мельница, и скрылась в ближайших дверях. Она, с уверенностью своего человека в
доме, миновала несколько комнат и пошла по темному узкому коридору, которым соединялись обе половины. В темноте чьи-то небольшие мягкие ладони закрыли глаза Хионии Алексеевны, и девичий звонкий голос спросил: «Угадайте кто?»
Вон
какой дом-то выстроил тебе: пятьдесят лет простоял и еще двести простоит.
Дело кончилось тем, что Верочка, вся красная,
как пион, наклонилась над самой тарелкой; кажется, еще одна капелька, и девушка раскатилась бы таким здоровым молодым смехом,
какого стены бахаревского
дома не слыхали со дня своего основания.
— Да начать хоть с Хины, папа. Ну, скажи, пожалуйста,
какое ей дело до меня? А между тем она является с своими двусмысленными улыбками к нам в
дом, шепчет мне глупости, выворачивает глаза то на меня, то на Привалова. И положение Привалова было самое глупое, и мое тоже не лучше.
Марья Степановна
как женщина окружила жизнь в этом
доме целым ореолом святых для нее воспоминаний.
Какой-то дикий разгул овладел всеми: на целые десятки верст дорога устилается красным сукном, чтобы только проехать по ней пьяной компании на бешеных тройках; лошадей не только поят, но даже моют шампанским; бесчисленные гости располагаются
как у себя
дома, и их угощают целым гаремом из крепостных красавиц.
Воспитанная в самых строгих правилах беспрекословного повиновения мужней воле, она все-таки
как женщина,
как жена и мать не могла помириться с теми оргиями, которые совершались в ее собственном
доме, почти у нее на глазах.
— Опять… — произносила Хиония Алексеевна таким тоном,
как будто каждый шаг Привалова по направлению к бахаревскому
дому был для нее кровной обидой. — И чего он туда повадился? Ведь в этой Nadine, право, даже интересного ничего нет… никакой женственности. Удивляюсь, где только у этих мужчин глаза… Какой-нибудь синий чулок и… тьфу!..
— Мне тяжело ехать, собственно, не к Ляховскому, а в этот старый
дом, который построен дедом, Павлом Михайлычем. Вам, конечно, известна история тех безобразий,
какие творились в стенах этого
дома. Моя мать заплатила своей жизнью за удовольствие жить в нем…
Все эти богатства достались моленной Марьи Степановны
как наследство после смерти матери Привалова из разоренной моленной в приваловском
доме.
Дом Колпаковой представлял собой совершенную развалину; он когда-то был выстроен в том помещичьем вкусе,
как строили в доброе старое время Александра I.
Этот старинный
дом, эти уютные комнаты, эта старинная мебель, цветы, лица прислуги, самый воздух — все это было слишком дорого для него, и именно в этой раме Надежда Васильевна являлась не просто
как всякая другая девушка, а последним словом слишком длинной и слишком красноречивой истории, в которую было вплетено столько событий и столько дорогих имен.
От ручки звонка до последнего гвоздя все в
доме было пригнано под русский вкус и только не кричало о том,
как хорошо жить в этом деревянном уютном гнездышке.
Даже старицам, начетчицам, странницам и разным божьим старушкам Верочка всегда была рада, потому что вместе с ними на половину Марьи Степановны врывалась струя свежего воздуха, приносившая с собой самый разнообразный запас всевозможных напастей, болей и печалей,
какими изнывал мир за пределами бахаревского
дома.
Как Привалов ни откладывал своего визита к Ляховскому, ехать было все-таки нужно, и в одно прекрасное утро он отправился к Половодову, чтобы вместе с ним ехать к Ляховскому. Половодова не было
дома, и Привалов хотел вернуться домой с спокойной совестью, что на этот раз уж не он виноват.
— Ах,
какой хитрый… — кокетливо проговорила Половодова, хлопая по ручке кресла. — Вы хотите поймать меня и обличить в выдумке? Нет, успокойтесь: я встретила вас в конце Нагорной улицы, когда вы подходили к
дому Бахаревых. Я, конечно, понимаю, что ваша голова была слишком занята, чтобы смотреть по сторонам.
Сам по себе приваловский
дом был замечательным явлением,
как живой памятник отошедшего в вечность бурного прошлого; по еще замечательнее была та жизнь, которая совершалась под его проржавевшей кровлей.
Одним словом, Альфонс Богданыч играл в
доме ту же роль,
как стальная пружина в часах, за что в глазах Ляховского он был только очень услужливым и очень терпеливым человеком.
После говорят Ляховскому: «
Как же это вы, Игнатий Львович, пятачка пожалели, а целого
дома не жалеете?» А он: «Что же я мог сделать, если бы десятью минутами раньше приехал, — все равно весь
дом сгорел бы и пятачок напрасно бы истратил».
Всю дорогу Веревкин болтал,
как школьник. Это веселое настроение подействовало заразительно и на Привалова. Только когда они проезжали мимо бахаревского
дома, Привалову сделалось как-то немного совестно — совестно без всякой видимой причины. Он заранее чувствовал на себе полный немого укора взгляд Марьи Степановны и мысленно сравнил Надю с Антонидой Ивановной, хотя это и были несравнимые величины.
—
Как за что? — удивился дядюшка. — Да ведь это не какие-нибудь шлюхи, а самые аристократические фамилии.
Дом в лучшей улице, карета с гербами, в дверях трехаршинный гайдук, мраморные лестницы, бронза, цветы. Согласитесь, что такая обстановка чего-нибудь да стоит?..
Мало-помалу Привалов вошел в тот мир, в
каком жила Верочка, и он часто думал о ней: «
Какая она славная…» Надежда Васильевна редко показывалась в последнее время, и если выходила, то смотрела усталою и скучающею. Прежних разговоров не поднималось, и Привалов уносил с собой из бахаревского
дома тяжелое, неприятное раздумье.
Здесь Лука узнал, что у «Сереженьки» что-то вышло с старшей барышней, но она ничего не сказывает «самой»; а «Сереженька» нигде не бывает, все сидит
дома и, должно быть, болен,
как говорит «сама».
Старик, под рукой, навел кое-какие справки через Ипата и знал, что Привалов не болен, а просто заперся у себя в комнате, никого не принимает и сам никуда не идет. Вот уж третья неделя пошла,
как он и глаз не кажет в бахаревский
дом, и Василий Назарыч несколько раз справлялся о нем.
При виде улыбавшейся Хины у Марьи Степановны точно что оборвалось в груди. По блудливому выражению глаз своей гостьи она сразу угадала, что их разорение уже известно целому городу, и Хиония Алексеевна залетела в их
дом,
как первая ворона, почуявшая еще теплую падаль. Вся кровь бросилась в голову гордой старухи, и она готова была разрыдаться, но вовремя успела собраться с силами и протянуть гостье руку с своей обыкновенной гордой улыбкой.
Ведь она видит,
как тяжело ему было прийти к ним в
дом, и не понимает, зачем он шел…
Здесь все было по-старому, в том строгом порядке,
как это ведется только в богатых раскольничьих
домах.
Со стороны этот люд мог показаться тем сбродом,
какой питается от крох, падающих со стола господ, но староверческие предания придавали этим людям совсем особенный тон: они являлись чем-то вроде хозяев в бахаревском
доме, и сама Марья Степановна перед каждым кануном отвешивала им земной поклон и покорным тоном говорила: «Отцы и братия, простите меня, многогрешную!» Надежде Васильевне не нравилось это заказное смирение, которым прикрывались те же недостатки и пороки,
как и у никониан, хотя по наружному виду от этих выдохшихся обрядов веяло патриархальной простотой нравов.
А с другой стороны, Надежда Васильевна все-таки любила мать и сестру. Может быть, если бы они не были богаты, не существовало бы и этой розни, а в
доме царствовали тот мир и тишина,
какие ютятся под самыми маленькими кровлями и весело выглядывают из крошечных окошечек. Приятным исключением и нравственной поддержкой для Надежды Васильевны теперь было только общество Павлы Ивановны, которая частенько появлялась в бахаревском
доме и подолгу разговаривала с Надеждой Васильевной о разных разностях.
Каменные ворота были такой же крепостной архитектуры,
как и самый
дом: кирпичные толстые вереи с пробитыми в них крошечными калитками, толстая железная решетка наверху с острыми гвоздями, полотнища ворот чуть не из котельного железа, — словом, это была самая почтенная древность,
какую можно еще встретить только в старинных монастырях да заштатных крепостях. Недоставало рва с водой и подъемного моста,
как в рыцарских замках.
В
доме Ляховского шли деятельные приготовления к балу, который ежегодно давался по случаю рождения Зоси четвертого января. На этом бале собирался весь Узел, и Ляховский мастерски разыгрывал роль самого гостеприимного и радушного хозяина,
какого только производил свет.
Бахарев вышел из кабинета Ляховского с красным лицом и горевшими глазами: это было оскорбление, которого он не заслужил и которое должен был перенести. Старик плохо помнил,
как он вышел из приваловского
дома, сел в сани и приехал домой. Все промелькнуло перед ним,
как в тумане, а в голове неотступно стучала одна мысль: «Сережа, Сережа… Разве бы я пошел к этому христопродавцу, если бы не ты!»
На другой день Привалов уже подъезжал к
дому Половодова,
как вспомнил, что Антонида Ивановна назначила ему свидание у матери. Появление Привалова удивило и обрадовало Агриппину Филипьевну.
— Свидания в первое время происходили в часы службы Половодова в банке. Привалов являлся
как раз в то время, когда хозяину нужно было уходить из
дому, и он каждый раз упрашивал гостя подождать до его возвращения, чтобы пообедать вместе. Это были счастливые минуты… Антонида Ивановна, проводив мужа, забывала всю свою лень и дурачилась,
как институтка.
Зато
дом Веревкиных представлял все удобства,
каких только можно было пожелать: Иван Яковлич играл эту зиму очень счастливо и поэтому почти совсем не показывался домой, Nicolas уехал, Алла была вполне воспитанная барышня и в качестве таковой смотрела на Привалова совсем невинными глазами,
как на друга
дома, не больше.
Отдельная комната для старшей дочери была самым обидным новшеством для Марьи Степановны и,
как бельмо, всегда мозолила ей глаза. Она никогда не заглядывала сюда,
как и на половину мужа. У Верочки не было своей комнаты, да она и не нуждалась в ней, околачиваясь по всему
дому.
Старый бахаревский
дом показался Привалову могилой или, вернее,
домом, из которого только что вынесли дорогого покойника. О Надежде Васильевне не было сказано ни одного слова, точно она совсем не существовала на свете. Привалов в первый раз почувствовал с болью в сердце, что он чужой в этом старом
доме, который он так любил. Проходя по низеньким уютным комнатам, он с каким-то суеверным чувством надеялся встретить здесь Надежду Васильевну,
как это бывает после смерти близкого человека.
Сотни рабочих с утра до ночи суетились по
дому,
как муравьи, наполняя старые приваловские стены веселым трудовым шумом.
— О, дурак, дурак… дурак!.. — стонал Половодов, бродя,
как волк, под окнами приваловского
дома. — Если бы двумя часами раньше получить телеграмму, тогда можно было расстроить эту дурацкую свадьбу, которую я сам создавал своими собственными руками. О, дурак, дурак, дурак!..
В груди у Половодова точно что жгло, язык пересох, снег попадал ему за раскрытый воротник шубы, но он ничего не чувствовал, кроме глухого отчаяния, которое придавило его
как камень. Вот на каланче пробило двенадцать часов… Нужно было куда-нибудь идти; но куда?.. К своему очагу, в «Магнит»? Пошатываясь, Половодов,
как пьяный, побрел вниз по Нагорной улице. Огни в
домах везде были потушены; глухая осенняя ночь точно проглотила весь город. Только в одном месте светил огонек… Половодов узнал
дом Заплатиной.
Дела на приисках у старика Бахарева поправились с той быстротой,
какая возможна только в золотопромышленном деле. В течение весны и лета он заработал крупную деньгу, и его фонды в Узле поднялись на прежнюю высоту. Сделанные за последнее время долги были уплачены, заложенные вещи выкуплены, и прежнее довольство вернулось в старый бахаревский
дом, который опять весело и довольно глядел на Нагорную улицу своими светлыми окнами.
Прошедшую весну и лето в
доме жили собственно только Марья Степановна и Верочка, а «Моисей», по своему обыкновению, появлялся
как комета.
Она осталась спокойной по отношению к поведению дочери, потому что вся вина падала на голову Василия Назарыча,
как главного устроителя всяких новшеств в
доме, своими руками погубившего родную дочь.
— Марья Степановна, вы, вероятно, слыхали,
как в этом
доме жил мой отец, сколько там было пролито напрасно человеческой крови, сколько сделано подлостей. В этом же
доме убили мою мать, которую не спасла и старая вера.
— А так. Обошли его, обманули!.. По ихнему доброму характеру эту проклятую польку и подсунули — ну, Сереженька и женился. Я так полагаю — приворожила она его, сударь… Сам приезжал сюда объявляться Марье Степановне, ну, а они его учали маненько корить — куды, сейчас на дыбы, и прочее. С месяц,
как свадьбу сыграли. Дом-то старый заново отстроили, только, болтают, неладно у них с первого дня пошло.
На первый раз для Привалова с особенной рельефностью выступили два обстоятельства: он надеялся, что шумная жизнь с вечерами, торжественными обедами и парадными завтраками кончится вместе с медовым месяцем, в течение которого в его
доме веселился весь Узел, а затем, что он заживет тихой семейной жизнью, о
какой мечтал вместе с Зосей еще так недавно.
— Именно?..
Как прикажете понять ваши слова: за угрозу просто или за формальный отказ от
дома?
Из приваловского
дома Хина, конечно, не ушла, а
как ни в чем не бывало явилась в него на другой же день после своей размолвки с Приваловым. Хозяину ничего не оставалось,
как только по возможности избегать этой фурии, чтобы напрасно не подвергать нареканиям и не отдавать в жертву городским сплетням ни в чем не повинные женские имена, а с другой — не восстановлять против себя Зоси. Хиония Алексеевна в случае изгнания, конечно, не остановилась бы ни перед чем.
Весь
дом был в страшном переполохе; все лица были бледны и испуганы. Зося тихонько рыдала у изголовья умирающего отца. Хина была какими-то судьбами тут же, и не успел Ляховский испустить последнего вздоха,
как она уже обшарила все уголки в кабинете и перерыла все бумаги на письменном столе.