Неточные совпадения
Затем он ссыпал золото
в железную кружку, привезенную объездным, и, обругав старателей еще раз, побрел к
себе в землянку. С Кишкиным старик или забыл проститься, или
не захотел.
— Дураки вы все, вот что… Небось, прижали хвосты, а я вот нисколько
не боюсь родителя… На волос
не боюсь и все приму на
себя. И Федосьино дело тоже надо рассудить: один жених
не жених, другой жених
не жених, — ну и
не стерпела девка. По человечеству надо рассудить… Вон Марья из-за родителя
в перестарки попала, а Феня это и обмозговала: живой человек о живом и думает. Так прямо и объясню родителю… Мне что, я его вот на эстолько
не боюсь!..
Напустив на
себя храбрости, Яша к вечеру заметно остыл и только почесывал затылок. Он сходил
в кабак, потолкался на народе и пришел домой только к ужину. Храбрости оставалось совсем немного, так что и ночь Яша спал очень скверно, и проснулся чуть свет. Устинья Марковна поднималась
в доме раньше всех и видела, как Яша начинает трусить. Роковой день наступал. Она ничего
не говорила, а только тяжело вздыхала. Напившись чаю, Яша объявил...
— Вот что, господа, — заговорил он, прикрывая жену
собой, —
не женское дело разговоры разговаривать… У Федосьи Родионовны есть муж, он и
в ответе. Так скажите и батюшке Родиону Потапычу… Мы от ответа
не прячемся… Наш грех…
Яша тяжело вздохнул, принимая первую рюмку, точно он продавал
себя. Эх, и достанется же от родителя!.. Ну, да все равно: семь бед — один ответ… И Фени жаль, и родительской грозы
не избежать. Зато Мыльников торжествовал, попав на даровое угощение… Любил он выпить
в хорошей компании…
Ермошка любил, когда его ругали, а чтобы потешиться, подстегнул лошадь веселых родственников, и они чуть
не свалились вместе с седлом. Этот маленький эпизод несколько освежил их, и они опять запели во все горло про сибирского генерала. Только подъезжая к Балчуговскому заводу, Яша начал приходить
в себя: хмель сразу вышибло. Он все чаще и чаще стал пробовать свой затылок…
Вообще обстановка самая жалкая,
не имевшая
в себе ничего импонирующего.
С «пьяного двора» они вместе прошли на толчею. Карачунский велел при
себе сейчас же произвести протолчку заинтересовавшей его кучки кварца. Родион Потапыч все время хмурился и молчал. Кварц был доставлен
в ручном вагончике и засыпан
в толчею. Карачунский присел на верстак и, закурив папиросу, прислушивался к громыхавшим пестам. На других золотых промыслах на Урале везде дробили кварц бегунами, а толчея оставалась только
в Балчуговском заводе — Карачунский почему-то
не хотел ставить бегунов.
Родион Потапыч оделся, захватил с
собой весь припас, помолился и,
не простившись с домашними, вышел. Прокопий помог старухе сесть
в седло.
— Вот ты, Лукерья, про каторгу раздумалась, — перебил ее Родион Потапыч, — а я вот про нынешние порядки соображаю… Этак как раскинешь умом-то, так ровно даже ничего и
не понимаешь.
В ум
не возьмешь, что и к чему следует. Каторга была так каторга, солдатчина была так солдатчина, — одним словом, казенное время… А теперь-то что?..
Не то что других там судить, а у
себя в дому, как гнилой зуб во рту… Дальше-то что будет?..
Когда все было готово, он вывел дочь во двор, усадил с
собой в пошевни и выехал со двора, но повернул
не направо, где дожидался Акинфий, а влево.
Ровно через неделю Кожин разыскал, где была спрятана Феня, и верхом приехал
в Фотьянку. Сначала, для отвода глаз, он завернул
в кабак, будто собирается золото искать
в Кедровской даче. Поговорил он кое с кем из мужиков, а потом послал за Петром Васильичем. Тот
не заставил
себя ждать и, как увидел Кожина, сразу смекнул,
в чем дело. Чтобы
не выдать
себя, Петр Васильич с час ломал комедию и сговаривался с Кожиным о золоте.
Он вообще держал
себя как-то странно и во время ночной схватки даже голосу
не подал, точно воды
в рот набрал.
Варнаки с Фотьянки и балчуговцы из Нагорной чувствовали
себя настоящими хозяевами приискового дела, на котором родились и выросли; рядом с ними строгали и швали из Низов являлись жалкими отбросами, потому что лопаты и кайла
в руки
не умели взять по-настоящему, да и земляная тяжелая работа была им
не под силу.
В партии Кишкина находился и Яша Малый, но он и здесь был таким же безответным, как у
себя дома. Простые рабочие его
в грош
не ставили, а Кишкин относился свысока. Матюшка дружил только со старым Туркой да со своими фотьянскими. У них были и свои разговоры. Соберутся около огонька своей артелькой и толкуют.
Эта разбойничья философия рассмешила Кишкина до слез. Воровали и
в казенное время, только своим воровством никто
не хвастался, а Ястребов
в благодетели
себя поставил.
— Угорел я, Фролушка, сызнова-то жить, — отвечал Кривушок. — На что мне новую избу, коли и жить-то мне осталось, может, без году неделю… С
собой не возьмешь. А касаемо одежи, так оно и совсем
не пристало: всю жисть проходил
в заплатах…
Место слияния Меледы и Балчуговки было низкое и болотистое, едва тронутое чахлым болотным леском. Родион Потапыч с презрением смотрел на эту «чертову яму», сравнивая про
себя красивый Ульянов кряж. Да и россыпное золото совсем
не то что жильное. Первое он
не считал почему-то и за золото, потому что добыча его
не представляла
собой ничего грандиозного и рискованного, а жильное золото надо умеючи взять, да
не всякому оно дается
в руки.
Да и поставил
себя Оников с первого раза крайне неудобно: приедет
в белых перчатках и давай распоряжаться — это
не так, то
не так.
— Следователь-то у Петра Васильича
в дому остановился, — объяснил сотник. — И Ястребов там, и Кишкин. Такую кашу заварили, что и
не расхлебать. Главное, народ весь на работах, а следователь требовает к
себе…
— Ваше высокоблагородие, ничего я
в этих делах
не знаю… — заговорил Родион Потапыч и даже ударил
себя в грудь. — По злобе обнесен вот этим самым Кишкиным… Мое дело маленькое, ваше высокоблагородие. Всю жисть
в лесу прожил на промыслах, а что они там
в конторе делали — я
не известен. Да и давно это было… Ежели бы и знал, так запамятовал.
Встреча с отцом
в первое мгновенье очень смутила ее, подняв
в душе детский страх к грозному родимому батюшке, но это быстро вспыхнувшее чувство так же быстро и улеглось, сменившись чем-то вроде равнодушия. «Что же, чужая так чужая…» — с горечью думала про
себя Феня. Раньше ее убивала мысль, что она объедает баушку, а теперь и этого
не было: она работала
в свою долю, и баушка обещала купить ей даже веселенького ситца на платье.
— Пирует, сказывали, Акинфий-то Назарыч…
В город уедет да там и хороводится. Мужчины все такие: наша сестра сиди да посиди, а они везде пошли да поехали… Небось найдет
себе утеху, коли уж
не нашел.
Последнее появление Яши сопровождалось большой неприятностью. Забунтовала, к общему удивлению, безответная Анна. Она заметила, что Яша уже
не в первый раз все о чем-то шептался с Прокопием, и заподозрила его
в дурных замыслах: как раз сомустит смирного мужика и уведет за
собой в лес. Долго ли до греха? И то весь народ точно белены объелся…
— Погоди, зять, устроимся, — утешал Яша покровительственным тоном. — Дай срок, утвердимся… Только бы одинова дыхнуть. А на баб ты
не гляди: известно, бабы. Они, брат, нашему брату
в том роде, как лошади железные путы… Знаю по
себе, Проня… А
в лесу-то мы с тобой зажили бы припеваючи… Надоела, поди, фабрика-то?
Опытные рабочие
не доверяли новому скупщику, но соблазн заключался
в том, что к Ермошке нужно было еще везти золото, а тут получай деньги у
себя на промыслах, из руки
в руку.
Ермошка вообще чувствовал
себя не в своей тарелке и постарался убраться под каким-то предлогом. Кожин оставался и продолжал молчать.
У Мыльникова сложился
в голове набор любимых слов, которые он пускал
в оборот кстати и некстати: «конпания», «руководствовать», «модель» и т. д. Он любил поговорить по-хорошему с хорошим человеком и обижался всякой невежливостью вроде той, какую позволила
себе любезная сестрица Анна Родионовна. Зачем же было плевать прямо
в морду? Это уж даже совсем
не модель, особенно
в хорошей конпании…
Но Петр Васильич
не ограничился этой неудачной попыткой. Махнув рукой на самого Мыльникова, он обратил внимание на его сотрудников. Яшка Малый был ближе других, да глуп, Прокопий, пожалуй, и поумнее, да трус — только телята его
не лижут… Оставался один Семеныч, который был чужим человеком. Петр Васильич зазвал его как-то
в воскресенье к
себе, велел Марье поставить самовар, купил наливки и завел тихие любовные речи.
Для чего Кишкин скрыл свое открытие и выплеснул пробу
в шурф,
в первую минуту он
не давал отчета и самому
себе, а действовал по инстинкту самосохранения, точно кто-то мог отнять у него добычу из рук.
С Петром Васильичем вообще что-то сделалось, и он просто бросался на людей, как чумной бык. С баушкой у них шли постоянные ссоры, и они старались
не встречаться. И с Марьей у баушки все шло «на перекосых», — зубастая да хитрая оказалась Марья,
не то что Феня, и даже помаленьку стала забирать верх
в доме. Делалось это само
собой, незаметно, так что баушка Лукерья только дивилась, что ей самой приходится слушаться Марьи.
Результатом этой сцены было то, что враги очутились на суде у Карачунского. Родион Потапыч
не бывал
в господском доме с того времени, как поселилась
в нем Феня, а теперь пришел, потому что давно уже про
себя похоронил любимую дочь.
Большинство людей счастливо только потому, что
не дает
себе труда заглянуть
в такие душевные пропасти и вообще
не дает отчета
в пройденном пути.
— Видал я господ всяких, Степан Романыч, а все-таки
не пойму их никак…
Не к тебе речь говорится, а вообще. Прежнее время взять, когда мужики за господами жили, — правильные были господа, настоящие: зверь так зверь, во всю меру, добрый так добрый, лакомый так лакомый. А все-таки
не понимал я, как это всякую совесть
в себе загасить… Про нынешних и говорить нечего: он и зла-то
не может сделать, засилья нет, а так, одно званье что барин.
— Мы как нищие… — думал вслух Карачунский. — Если бы настоящие работы поставить
в одной нашей Балчуговской даче, так
не хватило бы пяти тысяч рабочих… Ведь сейчас старатель сам
себе в убыток работает, потому что
не пропадать же ему голодом. И компании от его голода тоже нет никакой выгоды… Теперь мы купим у старателя один золотник и наживем на нем два с полтиной, а тогда бы мы нажили полтину с золотника, да зато нам бы принесли вместо одного пятьдесят золотников.
По крайней мере Карачунский
в этом смысле ни на минуту
не обманывал
себя с первого момента, как получил повестку от следователя.
— Застанем либо нет ее
в живых! — повторял он
в ажитации. — Христианская душа, ваша высокоблагородие… Конечно, все мы, мужики,
в зверстве
себя не помним, а только и закон есть.
— Да вы, черти, белены объелись? — изумился Петр Васильич. — Я к вам, подлецам, с добром, а они на дыбы… На кого ощерились-то, галманы?.. А ты, Матюшка,
не больно храпай… Будет богатого из
себя показывать. Побогаче тебя найдутся… А что касаемо Окси, так к слову сказано. Право, черти… Озверели
в лесу-то.
Во всей этой истории
не принимал участия один Ганька, чувствовавший
себя как дворовая собака, попавшая
в волчью стаю. Загорелые и оборванные старатели походили на настоящих разбойников и почти
не глядели на него. Петр Васильич несколько раз ободрял его, подмигивая своим единственным оком. Когда волнение улеглось, Петр Васильич отвел Матюшку
в сторону и заговорил...
Действительно, Петр Васильич незадолго до катастрофы с Ястребовым купил
себе жилетку и щеголял
в ней по всей Фотьянке,
не обращая внимания на насмешки. Он сразу понял угрозу старичков и весь побелел от стыда и страха.
— Ишь чего захотел, старый пес… Да за такие слова я тебя и
в дом к
себе пущать
не буду. Охальничать-то
не пристало тебе…
— Дура она, вот что надо сказать! Имела и силу над Кишкиным, да толку
не хватило… Известно, баба-дура. Старичонка-то подсыпался к ней и так и этак, а она тут
себя и оказала дурой вполне. Ну много ли старику нужно? Одно любопытство осталось, а вреда никакого… Так нет, Марья сейчас на дыбы: «Да у меня муж, да я
в законе, а
не какая-нибудь приисковая гулеванка».
Баушка Лукерья угнетенно молчала.
В лице Родиона Потапыча перед ней встал позабытый старый мир, где все было так строго, ясно и просто и где баба чувствовала
себя только бабой. Сказалась старая «расейка», несшая на своих бабьих плечах всяческую тяготу. Разве можно применить нонешнюю бабу, особенно промысловую? Их точно ветром дует
в разные стороны. Настоящая беспастушная скотина…
Не стало, главное, строгости никакой, а мужик измалодушествовался. Правильно говорит Родион-то Потапыч.
— И еще как, дедушка… А перед самым концом как будто стишала и поманила к
себе, чтобы я около нее присел. Ну, я, значит, сел… Взяла она меня за руку, поглядела этак долго-долго на меня и заплакала. «Что ты, — говорю, — Окся: даст Бог, поправишься…» — «Я, — грит, —
не о том, Матюшка. А тебя мне жаль…» Вон она какая была, Окся-то. Получше
в десять раз другого умного понимала…