Неточные совпадения
Кишкин смотрел на оборванную кучку старателей с невольным сожалением: совсем заморился народ. Рвань какая-то, особенно бабы, которые точно сделаны
были из тряпиц. У
мужиков лица испитые, озлобленные. Непокрытая приисковая голь глядела из каждой прорехи. Пока Зыков
был занят доводкой, Кишкин подошел к рябому старику с большим горбатым носом.
Ругавшийся с объездным
мужик в красной рубахе только что вылез из дудки. Он
был в одной красной рубахе, запачканной свежей ярко-желтой глиной, и в заплатанных плисовых шароварах. Сдвинутая на затылок кожаная фуражка придавала ему вызывающий вид.
Из кабака Кишкин отправился к Петру Васильичу, который сегодня случился дома. Это
был испитой
мужик, кривой на один глаз. На сходках он
был первый крикун. На Фотьянке у него
был лучший дом, единственный новый дом и даже с новыми воротами. Он принял гостя честь честью и все поглядывал на него своим уцелевшим оком. Когда Кишкин объяснил, что ему
было нужно, Петр Васильевич сразу смекнул, в чем дело.
Взятый в дом зять Прокопий
был смирный и работящий
мужик, который умел оставаться в тестевом доме совершенно незаметным.
Дорога в Тайболу проходила Низами, так что Яше пришлось ехать мимо избушки Мыльникова, стоявшей на тракту, как называли дорогу в город.
Было еще раннее утро, но Мыльников стоял за воротами и смотрел, как ехал Яша. Это
был среднего роста
мужик с растрепанными волосами, клочковатой рыжей бороденкой и какими-то «ядовитыми» глазами. Яша не любил встречаться с зятем, который обыкновенно поднимал его на смех, но теперь неловко
было проехать мимо.
Последняя, хотя и слабая, надежда у старухи
была на
мужиков — на пасынка Яшу и на зятя Прокопия.
— Ох, и не говори, Родион Потапыч! У нас на Фотьянке тоже
мужики пируют без утыху… Что только и
будет, как жить-то
будут. Ополоумели вконец… Никакой страсти не стало в народе.
— Бывал он и у нас в казарме… Придет, поглядит и молвит: «Ну, крестницы мои, какое мне от вас уважение следует? Почитайте своего крестного…» Крестным себя звал. Бабенки улещали его и за себя, и за
мужиков, когда к наказанию он выезжал в Балчуги. Страшно
было на него смотреть на пьяного-то…
Ермошка
был среднего роста, раскостый и плечистый
мужик с какой-то угловатой головой и серыми вытаращенными глазами, поставленными необыкновенно широко, как у козы.
Одинокому человеку
было нужно немного, и Тарас зажил справно, как следует настоящему
мужику.
Ровно через неделю Кожин разыскал, где
была спрятана Феня, и верхом приехал в Фотьянку. Сначала, для отвода глаз, он завернул в кабак, будто собирается золото искать в Кедровской даче. Поговорил он кое с кем из
мужиков, а потом послал за Петром Васильичем. Тот не заставил себя ждать и, как увидел Кожина, сразу смекнул, в чем дело. Чтобы не выдать себя, Петр Васильич с час ломал комедию и сговаривался с Кожиным о золоте.
Это
была единственная баба на все поисковые партии, что заметно шокировало настоящих
мужиков, как Матюшка, делавший вид, что совсем не замечает Окси.
Мыльников явился через три дня совершенно неожиданно, ночью, когда все спали. Он напугал Петра Васильича до смерти, когда потащил из балагана его за ногу. Петр Васильич
был мужик трусливый и чуть не крикнул караул.
В сущности, бабы
были правы, потому что у Прокопия с Яшей действительно велись любовные тайные переговоры о вольном золоте. У безответного зыковского зятя все сильнее въедалась в голову мысль о том, как бы уйти с фабрики на вольную работу. Он вынашивал свою мечту с упорством всех мягких натур и затаился даже от жены. Вся сцена закончилась тем, что
мужики бежали с поля битвы самым постыдным образом и как-то сами собой очутились в кабаке Ермошки.
Кожин все время молчал и
пил. Даже Ермошка его пожалел: совсем замотался
мужик.
В следующий раз Мыльников привез жене бутылку мадеры и коробку сардин, чем окончательно ее сконфузил. Впрочем, мадеру он
выпил сам, а сардинки велел сварить. Одним словом, зачудил
мужик… В заключение Мыльников обошел кругом свою проваленную избенку, даже постучал кулаком в стены и проговорил...
— Вся разница в том, Родион Потапыч, что
есть настоящие господа и
есть поддельные. Настоящий барин за свое лакомство сам и рассчитывается… А
мужик полакомится — и бежать.
— Видал я господ всяких, Степан Романыч, а все-таки не пойму их никак… Не к тебе речь говорится, а вообще. Прежнее время взять, когда
мужики за господами жили, — правильные
были господа, настоящие: зверь так зверь, во всю меру, добрый так добрый, лакомый так лакомый. А все-таки не понимал я, как это всякую совесть в себе загасить… Про нынешних и говорить нечего: он и зла-то не может сделать, засилья нет, а так, одно званье что барин.
Илья Федотыч рано утром
был разбужен неистовым ревом Кишкина, так что в одном белье подскочил к окну. Он увидел каких-то двух
мужиков, над которыми воевал Андрон Евстратыч. Старик расходился до того, что, как петух, так и наскакивал на них и даже замахивался своей трубкой. Один
мужик стоял с уздой.
— Застанем либо нет ее в живых! — повторял он в ажитации. — Христианская душа, ваша высокоблагородие… Конечно, все мы,
мужики, в зверстве себя не помним, а только и закон
есть.
Это Кишкину
было хорошо, когда своя рука в горном правлении, а
мужик жди да подожди.
Впрочем, на мужицкий промысловый аршин Окся
была настоящая приисковая баба, лучше которой и не придумать; она обшивала всю артель, варила варево да в придачу еще работала за
мужика.
Мужики ругались, когда приходилось перетаскивать с прииска на прииск этот скарб, но зато на стоянках
было все свое — и чашки, и ложки, и даже что-то вроде подушек.
— Одного нам теперь недостает, Оксюха, — шутили
мужики, — разродись ты нам мальчонкой или девчонкой… Вполне бы с хозяйством
были.
—
Будет вам вздорить-то!.. Чему обрадовались? Может, и в самом деле мужик-то с делом пришел…
Старуха всплакнула с горя: ей именно теперь стало жаль Петра Васильича, когда Кишкин поднял его на смех. Большой
мужик, теперь показаться на людях
будет нельзя. Чтобы чем-нибудь досадить Кишкину, она пристала к нему с требованием своих денег.
— Что
мужики, что бабы — все точно очумелые ходят. Недалеко ходить, хоть тебя взять, баушка. Обжаднела и ты на старости лет… От жадности и с сыном вздорила, а теперь оба плакать
будете. И все так-то… Раздумаешься этак-то, и сделается тошно… Ушел бы куда глаза глядят, только бы не видать и не слыхать про ваши-то художества.
Баушка Лукерья угнетенно молчала. В лице Родиона Потапыча перед ней встал позабытый старый мир, где все
было так строго, ясно и просто и где баба чувствовала себя только бабой. Сказалась старая «расейка», несшая на своих бабьих плечах всяческую тяготу. Разве можно применить нонешнюю бабу, особенно промысловую? Их точно ветром дует в разные стороны. Настоящая беспастушная скотина… Не стало, главное, строгости никакой, а
мужик измалодушествовался. Правильно говорит Родион-то Потапыч.
Вообще народ
был взбудоражен. Погоревшие соседи еще больше разжигали общее озлобление. Ревели и голосили бабы, погоревшие
мужики мрачно молчали, а общественное мнение продолжало свое дело.
Неточные совпадения
Хлестаков. Ты растолкуй ему сурьезно, что мне нужно
есть. Деньги сами собою… Он думает, что, как ему,
мужику, ничего, если не
поесть день, так и другим тоже. Вот новости!
Влас наземь опускается. // «Что так?» — спросили странники. // — Да отдохну пока! // Теперь не скоро князюшка // Сойдет с коня любимого! // С тех пор, как слух прошел, // Что воля нам готовится, // У князя речь одна: // Что
мужику у барина // До светопреставления // Зажату
быть в горсти!..
Глеб — он жаден
был — соблазняется: // Завещание сожигается! // На десятки лет, до недавних дней // Восемь тысяч душ закрепил злодей, // С родом, с племенем; что народу-то! // Что народу-то! с камнем в воду-то! // Все прощает Бог, а Иудин грех // Не прощается. // Ой
мужик!
мужик! ты грешнее всех, // И за то тебе вечно маяться!
«Грехи, грехи, — послышалось // Со всех сторон. — Жаль Якова, // Да жутко и за барина, — // Какую принял казнь!» // — Жалей!.. — Еще прослушали // Два-три рассказа страшные // И горячо заспорили // О том, кто всех грешней? // Один сказал: кабатчики, // Другой сказал: помещики, // А третий —
мужики. // То
был Игнатий Прохоров, // Извозом занимавшийся, // Степенный и зажиточный
Был грубый, непокладистый // У нас
мужик Агап Петров, // Он много нас корил: // «Ай,
мужики!