Неточные совпадения
Из
всех этих шахт работала
одна Спасо-Колчеданская, над которой дымилась громадная кирпичная труба.
Он издали узнал высокую сгорбленную фигуру Зыкова, который ходил около разведенного огонька. Старик был без шапки, в
одном полушубке, запачканном желтой приисковой глиной. Окладистая седая борода покрывала
всю грудь. Завидев подходившего Кишкина, старик сморщил свой громадный лоб. Над огнем в железном котелке у него варился картофель. Крохотная закопченная дымом дверь землянки была приотворена, чтобы проветрить эту кротовую нору.
— Балчуговские сами по себе: ведь у них площадь в пятьдесят квадратных верст. На сто лет хватит… Жирно будет, ежели бы им еще и Кедровскую дачу захватить: там четыреста тысяч десятин… А какие места: по Суходойке-реке, по Ипатихе, по Малиновке — везде золото.
Все россыпи от Каленой горы пошли, значит, в ней жилы объявляются… Там еще казенные разведки были под Маяковой сланью, на Филькиной гари, на Колпаковом поле, у Кедрового ключика.
Одним словом, Палестина необъятная…
Из кабака Кишкин отправился к Петру Васильичу, который сегодня случился дома. Это был испитой мужик, кривой на
один глаз. На сходках он был первый крикун. На Фотьянке у него был лучший дом, единственный новый дом и даже с новыми воротами. Он принял гостя честь честью и
все поглядывал на него своим уцелевшим оком. Когда Кишкин объяснил, что ему было нужно, Петр Васильевич сразу смекнул, в чем дело.
Они расстались большими друзьями. Петр Васильич выскочил провожать дорогого гостя на улицу и долго стоял за воротами, — стоял и крестился, охваченный радостным чувством. Что же, в самом-то деле, достаточно всякого горя та же Фотьянка напринималась: пора и отдохнуть.
Одна казенная работа чего стоит, а тут компания насела и
всем дух заперла. Подшибся народ вконец…
Гораздо живучее оказывались женщины-каторжанки, которых насчитывалось в Нагорной до полусотни, —
все это были, конечно, уже старухи и
все до
одной семейные женщины.
Собственно,
вся семья Родиона Потапыча жалась в
одной задней избе, походившей на муравьище.
Главным несчастьем
всей своей жизни Устинья Марковна считала то, что у нее родились
все девки и ни
одного сына.
Прокопий, по обыкновению, больше отмалчивался. У него всегда выходило как-то так, что и да и нет. Это поведение взорвало Яшу. Что, в самом-то деле, за
все про
все отдувайся он
один, а сами, чуть что, — и в кусты. Он напал на зятя с особенной энергией.
— Дураки вы
все, вот что… Небось, прижали хвосты, а я вот нисколько не боюсь родителя… На волос не боюсь и
все приму на себя. И Федосьино дело тоже надо рассудить:
один жених не жених, другой жених не жених, — ну и не стерпела девка. По человечеству надо рассудить… Вон Марья из-за родителя в перестарки попала, а Феня это и обмозговала: живой человек о живом и думает. Так прямо и объясню родителю… Мне что, я его вот на эстолько не боюсь!..
Яша тяжело вздохнул, принимая первую рюмку, точно он продавал себя. Эх, и достанется же от родителя!.. Ну, да
все равно: семь бед —
один ответ… И Фени жаль, и родительской грозы не избежать. Зато Мыльников торжествовал, попав на даровое угощение… Любил он выпить в хорошей компании…
Слышь, и тебя в главные свидетели запятил, и фотьянских штегеров, и балчуговских,
всех в
один узел хочет завязать.
— Вот так конпания! — охнул Родион Потапыч. —
Всех вас, дураков, на
одно лыко связать да в воду… Ха-ха!..
— Было бы из чего набавлять, Степан Романыч, — строго заметил Зыков. — Им сколько угодно дай —
все возьмут… Я только
одному дивлюсь, что это вышнее начальство смотрит?.. Департаменты-то на что налажены?
Все дача была казенная и вдруг будет вольная. Какой же это порядок?.. Изроют старатели
всю Кедровскую дачу, как свиньи, растащат
все золото, а потом и бросят
все… Казенного добра жаль.
Всех рабочих «обращалось» на заводе едва пятьдесят человек в две смены:
одна выходила в ночь, другая днем.
—
Одна она управится с тятенькой, — говорила девушка потерявшей голову матери, — баушка Лукерья строгая и
все дело уладит.
Первые два года Родион Потапыч работал на винокуренном заводе, где
все дело вершилось исключительно
одним каторжным трудом, а затем попал в разряд исправляющихся и был отправлен на промыслы.
Много было каторжанок, и ни
одна не осталась непристроенной:
все вышли замуж, развели семьи и населили Фотьянку и Нагорную сторону.
Хорошо и любовно зажил Родион Потапыч с молодой женой и никогда ни
одним словом не напоминал ее прошлого: подневольный грех в счет не шел. Но Марфа Тимофеевна
все время замужества оставалась туманной и грустной и только перед смертью призналась мужу, чтó ее заело.
Тогда, между прочим, спасся только чудом Кишкин, замешанный в этом деле: какой-нибудь
один час — и он улетел бы в Восточную Сибирь, да еще прошел бы насквозь
всю «зеленую улицу».
— У
всех у вас в Низах
одна вера, голь перекатная. Хоть вывороти вас, двоегривенного не найдешь…
— Да ведь
все равно мне же золото будете сдавать, — тихо прибавлял Ермошка, прищуривая
один глаз.
Одним словом, дом рушился со
всех концов, и от него веяло нежилым.
— Милости просим, — приглашал Тарас. — Здесь нам много способнее будет разговоры-то разговаривать, а в кабаке еще, того гляди, подслушают да вызнают… Тоже народ ноне пошел, шильники. Эй, Окся, айда к Ермошке. Оборудуй четверть водки… Да у меня смотри:
одна нога здесь, а другая там. Господа, вы на нее не смотрите: дура набитая. При ней
все можно говорить, потому, как стена, ничего не поймет.
Когда Окся принесла водки и колбасы, твердой как камень, разговоры сразу оживились.
Все пропустили по стаканчику, но колбасу ел
один Кишкин да хозяин. Окся стояла у печки и не могла удержаться от смеха, глядя на них: она в первый раз видела, как едят колбасу, и даже отплюнула несколько раз.
Каждый вечер происходили эти тихие любовные речи, и Феня
все больше проникалась сознанием правоты баушки Лукерьи. А с другой стороны, ее тянуло в Тайболу мертвой тягой: свернулась бы птицей и полетела… Хоть бы
один раз взглянуть, что там делается!
Эти слова точно пошатнули Кожина. Он сел на лавку, закрыл лицо руками и заплакал. Петр Васильич крякнул, баушка Лукерья стояла в уголке, опустив глаза. Феня
вся побелела, но не сделала шагу. В избе раздавались только глухие рыдания Кожина. Еще бы
одно мгновение — и она бросилась бы к нему, но Кожин в этот момент поднялся с лавки, выпрямился и проговорил...
— Ну, этого у меня заведенья не полагается, баушка, — успокоил он. — У меня
один закон для
всех: кто из рабочих только нос покажет с краденым золотом — шабаш. Чтобы и духу его не было… У меня строго, баушка.
Канун первого мая для Фотьянки прошел в каком-то чаду.
Вся деревня поднялась на ноги с раннего утра, а из Балчуговского завода так и подваливала
одна партия за другой. Золотопромышленники ехали отдельно в своих экипажах парами. Около обеда вокруг кабака Фролки вырос целый табор. Кишкин толкался на народе и прислушивался, о чем галдят.
Когда взошло солнце, оно осветило собравшиеся на Миляевом мысу партии. Они сбились кучками, каждая у своего огонька.
Все устали после ночной схватки. Рабочие улеглись спать, а бодрствовали
одни хозяева, которым было не до сна. Они зорко следили друг за другом, как слетевшиеся на добычу хищные птицы. Кишкин сидел у своего огня и вполголоса беседовал с Миной Клейменым.
С другой стороны, он не верил ни
одному слову Кишкина и, когда тот увел Оксю, потихоньку отправился за ними, чтобы выследить
все дело.
— Ах и нехорошо, Андрон Евстратыч!
Все вместе были, а как дошло дело до богачества —
один ты и остался. Ухватил бы свинью, только тебя и видели. Вот какая твоя деликатность, братец ты мой…
— Ой, врешь! — усомнился Петр Васильич. — Поди, опять у Ермошки в кабаке ноги-то завязил? У
всех у вас, строгалей,
одна вера-то…
Петр Васильич молчал, угнетенно вздыхая.
Вся его фигура теперь изображала собой
одно слово: влопался!..
Для служащих была построена конторка, где поселился в
одной каморке Родион Потапыч, а затем строились амбары для разной приисковой снасти, навесы, конюшни —
одним словом,
вся приисковая городьба.
Пока
все шло отлично, потому что грунт был устойчивый и не было опасности, что шахта в
одно прекрасное утро «сбочится», как это бывает при слоях песка-севуна или мягкой расплывающейся глины.
Был тут и подштейгер Лучок, и Мина Клейменый, и Яша, и Турка, и Мыльников —
одним словом,
вся компания.
Сама Устинья Марковна что-то
все недомогалась, замужняя дочь Анна возилась со своими ребятишками, а правила домом
одна вековушка Марья с подраставшей Наташкой, — последнюю отец совсем забыл, оставив в полное распоряжение баушки.
— Не Ермошка, так другой выищется… На Фотьянке теперь народу видимо-невидимо, точно праздник.
Все фотьянские бабы лопатами деньги гребут: и постой держат, и харчи продают, и обшивают приисковых. За
одно лето сколько новых изб поставили.
Всех вольное-то золото поднимает. А по вечерам такое веселье поднимается… Наши приисковые гуляют.
— Много денег на Фотьянке было раньше-то… — смеялась Марья. — Богачи
все жили, у всех-то вместе
одна дыра в горсти… Бабы фотьянские теперь в кумачи разрядились, да в ботинки, да в полушалки, а сами ступить не умеют по-настоящему. Смешно на них и глядеть-то: кувалды кувалдами супротив наших балчуговских.
Как на грех, Прокопий прикрикнул на жену, и это подняло целую бурю. Анна так заголосила, так запричитала, что вступились и Устинья Марковна, и Марья.
Одним словом,
все бабы ополчились в
одно причитавшее и ревевшее целое.
В
одно лето
все течение Меледы с притоками сделалось неузнаваемым: лес везде вырублен, земля изрыта, а вода текла взмученная и желтая, унося с собой последние следы горячей промысловой работы.
Пока
все жили в
одной избушке, кое-как защищавшей от дождя.
Вся Мутяшка представляла
одно громадное целое, жившее
одними интересами и надеждами.
Устинья Марковна с душевной болью чувствовала
одно: что в своем собственном доме Родион Потапыч является чужим человеком, точно ему вдруг стало
все равно, что делается в своем гнезде. Очень уж это было обидно, и Устинья Марковна потихоньку от
всех разливалась рекой.
— Вот что я тебе скажу, Родион Потапыч: и чего нам ссориться? Слава богу,
всем матушки-земли хватит, а я из своих двадцати пяти сажен не выйду и вглубь дальше десятой сажени не пойду.
Одним словом, по положению, как
все другие прочие народы… Спроси, говорю, Степан-то Романыча!.. Благодетель он…
Но стоило выпить Никитушке
один стаканчик водки, как он делался совершенно другим человеком — пел песни, плясал, рассказывал
все подробности своего заплечного мастерства и вообще разыгрывал кабацкого дурачка.
Все знали эту слабость Никитушки и по праздникам делали из нее род спорта.
Вся его долгая жизнь представляла непрерывную цепь любовных приключений, причем он любил делать резкие переходы от
одной категории женщин к другой.
Что возмущало Карачунского, так это то, что
все эти женщины из общества повторяли
одна другую до тошноты — и радость, и горе, и восторги, и слезы, и хитрость носили печать шаблонности.
И достоинство тоже было
одно:
все эти «сюжеты» умели молчать.