Неточные совпадения
Во время сплава он собственно
был золотой человек, потому что лез из кожи в интересах транспортного общества «Нептун», которое отправляло металлы с Каменки, но,
как часто бывает с
такими людьми, от его работы выходило довольно мало толку.
— Я вот вам, подлецам,
такого запрягальника пропишу, что до будущего сплава
будете меня помнить! — горячился Осип Иваныч, начиная жестикулировать самым решительным образом. — «Сумлеваюсь,
как бы артель не выворотилась»!.. Мошенники!.. Ты первый зажигатель и бунтовщик… понимаешь? Сейчас позову казаков, руки к лопаткам и всю шкуру выворочу наизнанку…
За ужином, конечно, все
пили,
как умеет
пить только один русский человек, без толка и смысла, а
так, потому что предлагают
пить.
— Это черт знает что
такое!.. Мы-то с
какой радости
пили… а? Вы не акционер «Нептуна»?
— Он
так это, ваше благородие… не от ума городит, — объяснял старик. — Ишь втемяшилось ему беспременно купить сапоги,
как привалим в Пермь, вот он и поминает их… И что, подумаешь, далось человеку!
Какие уж тут сапоги…
Как на сплав-то шли, он и спал и видел эти самые сапоги и теперь все их поминает. Не нашивал парень сапогов-то отродясь,
так оно любопытно ему
было…
Сапоги для мужика — самый соблазнительный предмет,
как это уже
было замечено многими наблюдателями. Никакая другая часть мужицкого костюма не пользуется
такой симпатией,
как именно сапоги. Происходит ли эта необъяснимая симпатия оттого, что сапоги являются роскошью для всероссийского лапотника, или это наша исключительно национальная особенность — трудно сказать.
— Ну,
так караванная контора и должна
была тебе назначить денежное пособие, рубля хоть три в месяц.
Какой ты работник без руки?
На бурлаков-крестьян
было тяжело и смешно смотреть: возьмет он и тюк не
так,
как следует, и несет его, точно десятипудовую ношу, а бросит в барку — опять неладно.
Например, посмотрите,
как мужик относится к пьяным: кажется, что если уж
есть где-нибудь равенство между людьми,
так оно именно и должно существовать между пьяными, а на деле выходит не
так.
Завтрак походил на все предыдущие завтраки:
так же
было много пикантных яств, истребляли их с
таким же аппетитом, а между отдельными кушаньями опять рассуждали о великом будущем,
какое ждет Чусовую, о значении капитала и предприимчивости и
так далее.
Савоська
был именно
такой творческой головой,
какая создается только полной опасностей жизнью. С широким воображением, с чутким, отзывчивым умом, с поэтической складкой души, он неотразимо владел симпатиями разношерстной толпы.
Такое вознаграждение работы сплавщика просто нищенское, если принять во внимание,
как оплачивается всякий другой профессиональный труд, и в особенности то, что самый лучший сплавщик в течение года один раз сплывет весной да другой, может
быть, летом, то
есть заработает в год рублей полтораста.
— Кабы кого порешило,
так лежал бы на бережку тут же, а то, значит, все целы остались. Барка-то с пшеницей
была, она
как ударилась в боец — не ко дну сейчас, а по-маненьку и отползла от бойца-то. Это не то, что вот барка с чугуном: та бы под бойцом сейчас же захлебнулась бы, а эта хошь на одном боку да плывет.
Весь берег, около которого стояло десятка два барок,
был усыпан народом. Везде горели огни, из лесу доносились удары топора. Бурлаки на нашей барке успели промокнуть порядком и торопились на берег, чтобы погреться, обсушиться и закусить горяченьким около своего огонька. Нигде огонь
так не ценится,
как на воде; мысль о тепле сделалась общей связующей нитью.
Пришли сплавщики с других барок, и я отправился на берег. Везде слышался говор, смех; где-то пиликала разбитая гармоника. Река глухо шумела; в лесу
было темно,
как в могиле, только время от времени вырывались из темноты красные языки горевших костров. Иногда
такой костер вспыхивал высоким столбом, освещая на мгновение темные человеческие фигуры, прорезные силуэты нескольких
елей, и опять все тонуло в окружающей темноте.
Исачка и Кравченко, конечно,
были вместе и упражнялись около огонька в орлянку; какой-то отставной солдат, свернувшись клубочком на сырой земле, выкрикивал сиповатым баском: «Орел! Орешка!..» Можно
было подумать, что горло у службы заросло
такой же шершавой щетиной,
как обросло все лицо до самых глаз.
Большинство лиц
было серьезно, с тем апатично-покорным выражением, с
каким относятся к каждому неизбежному злу: если некуда деваться,
так, значит, нужно робить и под весенним дождем.
Вторая хватка для нас не
была так удачна,
как первая.
Дождь продолжал идти; вода шла все на прибыль. Мимо нас пронесло барку без передних поносных; на ней оборвалась снасть во время хватки. Гибель
была неизбежна. Бурлаки,
как стадо баранов, скучились на задней палубе; водолив без шапки бегал по коню и отчаянно махал руками. Несколько десятков голосов кричали разом,
так что трудно
было что-нибудь разобрать.
Таких дураков не нашлось, и Осип Иваныч победоносно отступил, пообещав отдуть лычагами [Лычага — веревка, свитая из лыка.] каждого, кто
будет бунтовать. Крестьянская толпа упорно молчала. Слышно
было,
как ноги в лаптях топтались на месте; корявые руки сами собой лезли в затылок, где засела,
как у крыловского журавля, одна неотступная мужицкая думушка. Гроза еще только собиралась.
— И рупь даст, да нам ихний рупь не к числу. Пусть уж своим заводским да пристанским рубли-то платят, а нам домашняя работа дороже всего. Ох, чтобы пусто
было этому ихнему сплаву!.. Одна битва нашему брату, а тут еще господь погодье вон
какое послал… Без числа согрешили!
Такой уж незадачливый сплав ноне выдался: на Каменке наш Кирило помер… Слышал, может?
—
Так без погребения и покинули. Поп-то к отвалу только приехал… Ну, добрые люди похоронят. А вот Степушки жаль… Помнишь, парень, который в огневице лежал. Не успел оклематься [Оклематься — поправиться. (Прим. Д.Н.Мамина-Сибиряка.)] к отвалу… Плачет, когда провожал. Что
будешь делать: кому уж
какой предел на роду написан, тот и
будет. От пределу не уйдешь!.. Вон шестерых, сказывают, вытащили утопленников… Ох-хо-хо! Царствие им небесное! Не затем, поди, шли, чтобы головушку загубить…
—
Как вам
будет угодно. Осип Иваныч… — обиделся водолив. — Уж если я не умею воду мерять,
так после этого… Позвольте расчет, Осип Иваныч!..
Под палубой устроилась целая бабья колония, которая сейчас же натащила сюда всякого хламу, несмотря ни на
какие причитания Порши. Он даже несколько раз вступал с бабами врукопашную, но те подымали
такой крик, что Порше ничего не оставалось,
как только ретироваться. Удивительнее всего
было то, что, когда мужики голодали и зябли на берегу, бабы жили чуть не роскошно. У них всего
было вдоволь относительно харчей. Даже забвенная Маришка — и та жевала какую-то поземину, вероятно свалившуюся к ней прямо с неба.
Маришка ничего не ответила и продолжала стоять на том же месте,
как пень. Когда доска
была вытащена из воды, оказалось, что снизу к ней
была привязана медная штыка. Очевидно, это
была работа Маришки: все улики
были против нее. Порша поднял
такой гвалт, что народ сбежался с берегу,
как на пожар.
Случалось
так, что все чусовские караваны мелели во всем своем составе,
как это
было в 1851, 1866 и 1867 годах, когда требовался для их сплава вторичный выпуск воды из Ревдинского пруда; бывали годы, что из всех караванов разбивалось три-четыре барки, и даже
был такой один год, когда совсем не
было ни крушений, ни обмелений, именно 1839-й.
Теперь все
было понятно: если ревдинский караван пробежал,
так нам уж не статья
была сидеть у моря и ждать погоды. Все думали одно и то же: ревдинские уплыли — и мы уплывем, а
как уплывем — это другой вопрос.
Горы заметно понижались, не
было такой цепи утесов,
как до Кына.
При ярком солнечном свете, заливавшем берега струившейся волной, самые опасности не
были так страшны,
как в ненастье.
Впечатление от второго «упокойника» не
было так сильно,
как от первого. Бурлаки отнеслись к нему совершенно пассивно,
как к самому заурядному делу. Да оно и понятно: теперь на барке исключительно работали пристанские и заводские бурлаки, которые насмотрелись на своем веку на всяких «упокойников».
— Ведь черт его знал, что он тут сидит! — рассуждали бурлаки, срывая злобу на чужом сплавщике. — Кабы знать,
так не то бы и
было… Мы вон
как хватски пробежали под Молоковом, а тут за лягушку запнулись.
Бедного дьякона после полуторачасовой ледяной ванны трепала жестокая лихорадка, против которой
были бессильны даже
такие всеисцеляющие средства;
как ром и коньяк.
Омелевшие барки
были теперь
таким же заурядным явлением,
как «в камнях» «убившие».
У этого субъекта совсем не
было шеи, и хитрая ярославская голова приросла прямо к плечам; но, несмотря на
такой органический недостаток, ярославец обладал замечательной подвижностью,
как ученая собака, смотрел прямо в глаза и к каждому слову прибавлял самое деликатное с.
— Всему свое время: и водка от нас не уйдет… Гуляй, душа! Ха-ха… А ты помнишь,
как меня Осип Иваныч тогда взашей с лестницы спустил? Я ведь тебя видел тогда, и совестно мне
было такой срам принимать при чужом человеке… А Осип Иваныч
такой же пьяница,
как и мы, грешные. Небойсь ничего не останется, все пропьет дочиста. У других дома
как грибы растут, а он только опухнет от сплаву… Ей-богу!..
— Да
так… Я одну тебе
спою, нашу пристанскую. Мастак [Мастак — мастер. (Прим. Д.Н.Мамина-Сибиряка.)] я песни-то
был петь прежде, вся пристань наша слушает, бывало,
как Савоська
поет…
— Ходил я к одному старцу, советовался с ним… — глухо заговорил Савоська. —
Как, значит, моему горю пособить. Древний этот старец, пожелтел даже весь от старости… Он мне и сказал слово: «Потуда тебя Федька
будет мучить, покуда ты наказание не примешь… Ступай, говорит, в суд и объявись: отбудешь свою казнь и совесть найдешь». Я
так и думал сделать, да боюсь одного: суды боле милостивы стали — пожалуй, без наказания меня совсем оставят… Куда я тогда денусь?