Неточные совпадения
Каждый вечер они мерялись, кто больше навязал, и монашка
говорила: «
Я, Арефьич, сегодня больше твоего свезла», или Арефьич объявлял: «Сегодня
я, мать, больше
тебя свез».
А
я вместо молитвы-то целовать его да упрашивать: «Голубчик,
говорю, сокол мой ясный, Естифей Ефимыч! уважь
ты меня раз,
я тебя сто раз уважу».
Пристаю к нему: «Ручки, ножки,
говорю,
тебе перецелую, только уважь, покорми
ты меня селяночкой».
—
Я и не на смех это
говорю. Есть всякие травы. Например, теперь, кто хорошо знается, опять находят лепестан-траву. Такая мокрая трава называется. Что
ты ее больше сушишь, то она больше мокнет.
— Конечно, конечно, не все, только
я так
говорю… Знаешь, — старческая слабость: все как
ты ни гонись, а всё старые-то симпатии, как старые ноги, сзади волокутся. Впрочем,
я не спорщик. Вот моя молодая команда, так те горячо заварены, а впрочем, ладим, и отлично ладим.
— А! видишь,
я тебе, гадкая Женька, делаю визит первая. Не
говори, что
я аристократка, — ну, поцелуй
меня еще, еще. Ангел
ты мой! Как
я о
тебе соскучилась — сил моих не было ждать, пока
ты приедешь. У нас гостей полон дом, скука смертельная, просилась, просилась к
тебе — не пускают. Папа приехал с поля,
я села в его кабриолет покататься, да вот и прикатила к
тебе.
— Так, — и рассказать
тебе не умею, а как-то сразу тяжело
мне стало. Месяц всего дома живу, а все, как няня
говорит, никак в стих не войду.
— Ах, уйди, матушка, уйди бога ради! — нервно вскрикнула Ольга Сергеевна. — Не распускай при
мне этой своей философии.
Ты очень умна, просвещенна, образованна, и
я не могу с
тобой говорить.
Я глупа, а не
ты, но у
меня есть еще другие дети, для которых нужна моя жизнь. Уйди, прошу
тебя.
— Полно лгать, —
говорила она, —
ты добрая, хорошая девушка;
я теперь
тебя еще больше люблю.
— Что ж,
я говорю правду,
мне это больно;
я никогда не забуду, что сказала
тебе.
Я ведь и в ту минуту этого не чувствовала, а так сказала.
—
Ты забудь, забудь, —
говорила она сквозь слезы, — потому что
я… сама ничего не помню, что
я делаю.
Меня… так сильно… так сильно… так сильно оби… обидели. Возьми… возьми к себе, друг мой! ангел мой хранитель… сох… сохрани
меня.
— Это, конечно, делает
тебе честь, —
говорила игуменья, обращаясь к сестре Феоктисте: — а все же так нельзя.
Я просила губернатора, чтобы
тебе твое, что следует, от свекрови истребовали и отдали.
— Да полно
тебе, сестра!
Я говорил, что это нехорошо.
Да твое-то дело для
меня объясняется вовсе не одними этими, как
ты говоришь, грязными побуждениями.
Ты прежде вот,
я говорю, врежешься, а потом и пошел додумывать своей богине всякие неземные и земные добродетели.
— Отличная жизнь, — продолжал иронически доктор, — и преполезная тоже! Летом около барышень цветочки нюхает, а зиму, в ожидании этого летнего блаженства, бегает по своему чулану, как полевой волк в клетке зверинца.
Ты мне верь;
я тебе ведь без всяких шуток
говорю, что
ты дуреть стал: ты-таки и одуреешь.
— У человека факты живые перед глазами, а он уж и их не видит, —
говорил Розанов, снимая с себя сапоги. — Стану
я факты отрицать, не выживши из ума! Просто одуреваешь
ты, Помада, просто одуреваешь.
— Что высокий! Об нем никто не
говорит, о высоком-то. А
ты мне покажи пример такой на человеке развитом, из среднего класса, из того, что вот считают бьющеюся, живою-то жилою русского общества. Покажи человека размышляющего. Одного человека такого покажи
мне в таком положении.
А он, вообрази
ты себе, верно тут свою теорию насчет укрощения нравов вспомнил; вдруг принял на себя этакой какой-то смешной, даже вовсе не свойственный ему, серьезный вид и этаким, знаешь, внушающим тоном и так, что всем слышно,
говорит: «Извините, mademoiselle,
я вам скажу франшеман, [откровенно (франц.)] что вы слишком резки».
—
Я, Лизок, оставил Николаю Степановичу деньжонок. Если
тебе книги какие понадобятся, он
тебе выпишет, —
говорил Бахарев, прощаясь на другой день с дочерью.
—
Я не о том
говорю, а что-то нехорошо у нее лицо: эти разлетающиеся брови… собранный ротик, дерзкие глазки… что-то фальшивое, эгоистическое есть в этом лице. Нет, не нравится, — а
тебе, Женни?
Жена
говорит: «сознайся и перестань,
я тебе все прощу», — не признается.
«Ну, смотри, —
говорит барыня, — если
ты мне лжешь и
я убеждусь, что
ты меня обманываешь,
я себя не пощажу, но
я тебя накажу так, что у
тебя в жизни минуты покойной не будет».
Прихожу к тому ручью,
С милой где гулял
я.
Он бежит,
я слезы лью,
Счастье убежало.
Томно ручеек журчит,
Делит грусть со
мноюИ как будто
говорит:
Нет ее с
тобою.
— Прости, батюшка,
я ведь совсем не
тебя хотела, —
говорила старуха, обнимая и целуя ни в чем не повинного Помаду.
— Ну, так чего же
ты мне об этом
говоришь? Папа в Зининой комнате, — иди и доложи.
—
Ты говори о древнем-то, — начал Канунников, усаживаясь против Лобачевского и пригладив подстриженные надо лбом волосы, — а какое теперича скудоумие,
я тебе скажу,
я слышал.
«Баба!
я всегда
говорила, что
ты баба, — баба
ты и есть», — подумала Варвара Ивановна, усевшись в карету и велев ехать вверх по Тверской.
— Врешь:
ты деньги вытащил, а напхал бумажек.
Я вчера достал одну, всем показывал: вот,
говорю, барин один
мне сигнацию подарил;
говорят: чайная бумажка. Это
ты, разбойник, это твое дело.
— Не сказали;
я спрашивала — не сказали. Ревизию,
говорят, имеем предписание произвести. Ну, да уж зато, скажу
тебе, Арапка, и смеху ж было! Только спустились двое хожалых в погреб, смотрим, летят оба. «Ай! ай! там Черт,
говорят, сидит». Смотрю, у одного все штаны так и располосованы. Впотьмах-то, дурак, на твоего барсука налез. Много хохотали после.
— На что
тебе было
говорить обо
мне! на что мешать мое имя! хотел сам ссориться, ну и ссорься, а с какой стати мешать
меня!
Я очень дорожу ее вниманием, что
тебе мешать
меня!
Я ведь не маленький, чтобы за
меня заступаться, — частил Помада и с этих пор начал избегать встреч с Розановым.
— А то
ты знаешь, как
я женился? — продолжал Калистратов, завертывая браслет в кусок «Полицейских ведомостей». — Дяди моей жены ррракальи были, хотели ее обобрать.
Я встал и
говорю: переломаю.
— Сполна целостию. Нет,
говорю: она моя жена теперь, шабаш. У
меня женщину трогать ни-ни.
Я вот этой Кулобихе
говорю: дай пять тысяч на развод, сейчас разведусь и благородною
тебя сделаю.
Я уж не отопрусь.
Я слово дал и не отопрусь.
Была такая длинная ночь, которую Полинька Калистратова целиком провела, читая Розанову длинную нотацию, а затем наступило утро, в которое она поила его кофеем и была необыкновенно тревожна, а затем был часок, когда она его раструнивала,
говоря, что он в Москве снова растает, и, наконец, еще была одна минута, когда она ему шептала: «Приезжай скорей,
я тебя ждать буду».
Наше дело,
ты вот хоть стол, — это
я так, к примеру
говорю, будем располагать к примеру, что вот этот стол взялся
я представить.
— Так вот
ты, Баранов, и сообрази, —
говорил гораздо тише совсем опьяневший женский голос. — Что ж она, Жанетка, только ведь что французинка называется, а что она против
меня? Тьфу, вот что она. Где ж теперь, Баранов, правда!
— Да вот в этом же доме, — отвечала старуха, указывая на тот же угрюмо смотрящий дом. — Рада будет моя-то, — продолжала она убеждающим тоном. — Поминали мы с ней про
тебя не раз; сбили ведь ее: ох, разум наш, разум наш женский! Зайди, батюшка, утешь
ты меня, старуху,
поговори ты с ней! Может, она
тебя в чем и послушает.
—
Я здесь на лестнице две комнатки нашла, —
говорила она со слезами. — Пятнадцать рублей на месяц всего. Отлично нам с
тобою будет: кухмистер есть на дворе, по восьми рублей берет, стол,
говорит, у
меня всегда свежий. Останься, будь умница, утешь
ты хоть раз
меня, старуху.
— Да вот же всё эти, что опивали да объедали его, а теперь тащат, кто за что схватится. Ну, вот видите, не правду ж
я говорила: последний халат — вот он, — один только и есть, ему самому, станет обмогаться, не во что будет одеться, а этот глотик уж и тащит без
меня. — «Он,
говорит, сам обещал», перекривляла Афимья. — Да кто вам, нищебродам, не пообещает! Выпросите. А вот он обещал, а
я не даю: вот
тебе и весь сказ.
— Ложись,
говорю тебе. Будто
я не знаю, что ли, глупая
ты!
— Пойми
ты, —
говорила она ей на ухо, — что
я никого, решительно никого, кроме
тебя, не могу видеть.
— Ну и хорошо; ну и положим, что должность, как
ты говоришь, самостоятельная; ну что же
я на ней сделаю? — спрашивал в углу Ипполит у Вязмитинова, который собирался сейчас просить о нем какого-то генерала.
— «Кой черт,
говорит, либерал;
я тебе скажу: все либералы свиньи».
—
Ты послужи обществу, а это
я за
тебя устрою, —
говорил он зятю.
— Нет, этого, должно, не надеется: денег у
меня опять просила. «
Ты,
говорит, Лука Никонович, мужикам даешь, а
мне дать не хочешь». — «Мужики,
говорю, ваше превосходительство, деньгу в дело обращают, а вам на что она?» — «Видишь,
говорит,
я внучку снаряжаю». — «Ну,
говорю, это, сударыня, кабы за ровню, точно что помочь надо; а такой,
говорю, почтенный жених этакую невесту и без всего должен взять да на ручках носить и пыль обдувать».
—
Я, брат, точно, сердит. Сердит
я раз потому, что
мне дохнуть некогда, а людям все пустяки на уме; а то тоже
я терпеть не могу, как кто не дело
говорит. Мутоврят народ тот туда, тот сюда, а сами, ей-право, великое слово
тебе говорю, дороги никуда не знают, без нашего брата не найдут ее никогда. Всё будут кружиться, и все сесть будет некуда.
Неточные совпадения
Анна Андреевна. Цветное!.. Право,
говоришь — лишь бы только наперекор. Оно
тебе будет гораздо лучше, потому что
я хочу надеть палевое;
я очень люблю палевое.
Городничий (с неудовольствием).А, не до слов теперь! Знаете ли, что тот самый чиновник, которому вы жаловались, теперь женится на моей дочери? Что? а? что теперь скажете? Теперь
я вас… у!.. обманываете народ… Сделаешь подряд с казною, на сто тысяч надуешь ее, поставивши гнилого сукна, да потом пожертвуешь двадцать аршин, да и давай
тебе еще награду за это? Да если б знали, так бы
тебе… И брюхо сует вперед: он купец; его не тронь. «Мы,
говорит, и дворянам не уступим». Да дворянин… ах
ты, рожа!
Анна Андреевна. Где ж, где ж они? Ах, боже мой!.. (Отворяя дверь.)Муж! Антоша! Антон! (
Говорит скоро.)А все
ты, а всё за
тобой. И пошла копаться: «
Я булавочку,
я косынку». (Подбегает к окну и кричит.)Антон, куда, куда? Что, приехал? ревизор? с усами! с какими усами?
Купцы. Ей-ей! А попробуй прекословить, наведет к
тебе в дом целый полк на постой. А если что, велит запереть двери. «
Я тебя, —
говорит, — не буду, —
говорит, — подвергать телесному наказанию или пыткой пытать — это,
говорит, запрещено законом, а вот
ты у
меня, любезный, поешь селедки!»
Хлестаков. Да что?
мне нет никакого дела до них. (В размышлении.)
Я не знаю, однако ж, зачем вы
говорите о злодеях или о какой-то унтер-офицерской вдове… Унтер-офицерская жена совсем другое, а
меня вы не смеете высечь, до этого вам далеко… Вот еще! смотри
ты какой!..
Я заплачу, заплачу деньги, но у
меня теперь нет.
Я потому и сижу здесь, что у
меня нет ни копейки.