Неточные совпадения
— Слышу, Лиза, или, лучше
сказать, чувствую, — отвечала
та, охая от получаемых толчков, но все-таки еще придерживаясь подушки.
— Как тебе
сказать, мой друг? Ни да ни нет тебе не отвечу.
То, слышу, бранятся, жалуются друг на друга,
то мирятся. Ничего не разберу. Второй год замужем, а комедий настроила столько, что другая в двадцать лет не успеет.
— Да, нахожу. Нахожу, что все эти нападки неуместны, непрактичны, просто
сказать, глупы. Семью нужно переделать, так и училища переделаются. А
то, что институты! У нас что ни семья,
то ад, дрянь, болото. В институтах воспитывают плохо, а в семьях еще несравненно хуже. Так что ж тут институты? Институты необходимое зло прошлого века и больше ничего. Иди-ка, дружочек, умойся: самовар несут.
— Да как же! Вы оправдываете, как сейчас
сказали, в иных случаях деспотизм; а четверть часа
тому назад заметили, что муж моей сестры не умеет держать ее в руках.
— Как вам
сказать? — отвечала Феоктиста с самым простодушным выражением на своем добром, хорошеньком личике. — Бывает, враг смущает человека, все по слабости по нашей. Тут ведь не
то, чтоб как со злости говорится что или делается.
Исправнику лошадиную кладь закатил и
сказал, что если он завтра не поедет,
то я еду к другому телу; бабу записал умершею от апоплексического удара, а фельдшеру дал записочку к городничему, чтобы
тот с ним позанялся; эскадронному командиру
сказал: «убирайтесь, ваше благородие, к черту, я ваших мошенничеств прикрывать не намерен», и написал, что следовало; волка посоветовал исправнику казнить по полевому военному положению, а от Ольги Александровны, взволнованной каретою немца Ицки Готлибовича Абрамзона, ушел к вам чай пить.
— Право! Вы его самого расспросите о его обязанностях: он и сам
то же самое вам
скажет.
— Она ведь пять лет думать будет, прежде чем
скажет, — шутливо перебила Лиза, — а я вот вам сразу отвечу, что каждый из них лучше, чем все
те, которые в эти дни приезжали к нам и с которыми меня знакомили.
— Да это вовсе не в
том дело. Здесь никто не сердился и не сердится, но
скажите, пожалуйста, разве вы, Женни, оправдываете
то, что сделала сестра Лиза по своему легкомыслию?
— Здравствуй, Женичка! — безучастно произнесла Ольга Сергеевна, подставляя щеку наклонившейся к ней девушке, и сейчас же непосредственно продолжала: — Положим, что ты еще ребенок, многого не понимаешь, и потому тебе, разумеется, во многом снисходят; но, помилуй,
скажи, что же ты за репутацию себе составишь? Да и не себе одной: у тебя еще есть сестра девушка. Положим опять и
то, что Соничку давно знают здесь все, но все-таки ты ее сестра.
Так они дошли молча до самого сада. Пройдя так же молча несколько шагов по саду, у поворота к тополевой аллее Лиза остановилась, высвободила свою руку из руки Гловацкой и, кусая ноготок, с
теми же, однако, насупленными бровками,
сказала...
— Что ж, я говорю правду, мне это больно; я никогда не забуду, что
сказала тебе. Я ведь и в
ту минуту этого не чувствовала, а так
сказала.
Женни заметила при свете луны, как на глазах Лизы блеснули слезы, но не слезы горя и отчаяния, а сердитые, непокорные слезы, и прежде чем она успела что-нибудь сообразить,
та откинула волосы и резко
сказала...
— Ну, однако, это уж надоело. Знайте же, что мне все равно не только
то, что
скажут обо мне ваши знакомые, но даже и все
то, что с этой минуты станете обо мне думать сами вы, и моя мать, и мой отец. Прощай, Женни, — добавила она и шибко взбежала по ступеням крыльца.
—
То есть с характером,
скажи.
— То-то хорошо.
Скажи на ушко Ольге Сергеевне, — прибавила, смеясь, игуменья, — что если Лизу будут обижать дома,
то я ее к себе в монастырь возьму. Не смейся, не смейся, а
скажи. Я без шуток говорю: если увижу, что вы не хотите дать ей жить сообразно ее натуре, честное слово даю, что к себе увезу.
Женни и спрашивать ее перестала, а если, бывало,
скажет ей, прощаясь: «приезжай скорее, Лиза»,
то та ответит «приеду», да и только.
— Никакого пренебрежения нет: обращаюсь просто, как со всеми. Ты меня извинишь, Женни, я хочу дочитать книгу, чтобы завтра ее с тобой отправить к Вязмитинову, а
то нарочно посылать придется, —
сказала Лиза, укладываясь спать и ставя возле себя стул со свечкой и книгой.
Вы знаете, что она
сказала: «было все», и захохотала
тем хохотом, после которого людей в матрацы сажают, чтоб головы себе не расшибли.
— Доктор! —
сказала Лиза, став после чаю у одного окна. — Какие выводы делаете вы из вашей вчерашней истории и вообще из всего
того, что вы встречаете в вашей жизни, кажется, очень богатой самыми разнообразными столкновениями? Я все думала об этом и желаю, чтобы вы мне ответили, потому что меня это очень занимает.
— А
то, что сил у меня на это не хватит, да и, откровенно
скажу вам, думаю я, что изгаженного вконец уж не склеишь и не поправишь.
— Пойдем, Лиза, я тебя напою шоколатом: я давно берегу для тебя палочку; у меня нынче есть отличные сливки, —
сказала Женни, и они пошли в ее комнату, между
тем как Помада юркнул за двери и исчез за ними.
Гловацкая, подав Лизе сухари, исправлявшие должность бисквитов, принесла шоколату себе и Помаде. В комнате началась беседа сперва о
том, о сем и ни о чем, а потом о докторе. Но лишь только Женни успела
сказать Лизе: «да, это очень гадкая история!» — в комнату вбежал Петр Лукич, по-прежнему держа в одной руке шпагу, а в другой шляпу.
— Да… да
того… что это, бишь, я хотел
сказать?.. Да! из приходского-то училища учителя вели позвать, только чтобы оделся он.
— Да! — да ведь что приятно-то? — вопрошал Александровский, —
то приятно, что без всяких это протекций. Конечно, регенту нужно что-нибудь, презентик какой-нибудь этакой, а все же ведь прямо могу
сказать, что не по искательству, а по заслугам отличен и почтен.
— Ну, о
то ж само и тут. А ты думаешь, что як воны що
скажут, так вже и бог зна що поробыться! Черт ма! Ничего не буде з московьскими панычами. Як
ту письню спивают у них: «Ножки тонки, бочка звонки, хвостик закорючкой». Хиба ты их за людей зважаешь? Хиба от цэ люди? Цэ крученые панычи,
та и годи.
— На, и иди, —
сказал Арапов, подавая «черту» записку, после чего
тот сейчас же исчез за дверью.
Розанов видел, что «черт» одна из
тех многочисленных личностей, которые обитают в Москве, целый век таясь и пресмыкаясь, и понимал, что этому созданию с вероятностью можно ожидать паспорта только на
тот свет; но как могли эти ручищи свертывать и подклеивать тонкую папиросную гильзу — Розанов никак не мог себе вообразить, однако же ничего не
сказал угрюмому Арапову.
— А
то что ж еще? — с улыбкою ответил Пархоменко и, сев с некоторою, так
сказать, либеральною важностию на кресло, тотчас же засунул указательный палец правой руки в глаз и выпятил его из орбиты.
— Мое дело — «скачи, враже, як мир каже», — шутливо
сказал Барилочка, изменяя одним русским словом значение грустной пословицы: «Скачи, враже, як пан каже», выработавшейся в дни польского панованья. — А что до революции,
то я и душой и телом за революцию.
Оба молодые поляка ничего не
сказали, и к
тому же Рациборский встал и вышел в залу, а оттуда в буфет.
— По крайней мере верно, что задача не в
том, чтобы мстить, — тихо
сказал Райнер.
— Нет, прежде простите меня: до
тех пор не
скажу.
По гостиной с таинственным, мрачным видом проходил Арапов. Он не дал первого, обычного приветствия хозяйке, но проходил, пожимая руки всем по ряду и не смотря на
тех, кого удостоивал своего рукопожатия. К маркизе он тоже отнесся с рядовым приветствием, но что-то ей буркнул такое, что она, эффектно улыбнувшись,
сказала...
— Гггааа! Что вы этим хотите
сказать?
То, что Москва сберегла свою физиономию;
то, что по ней можно читать историю народа;
то, что она строена не по плану присяжного архитектора и взведена не на человеческих костях;
то, что в ней живы памятники великого прошлого;
то, что…
— Ну, спасибо, спасибо, что покучились, — говорил Канунников, тряся Розанову обе руки. — А еще спасибо, что бабам стомаху-то разобрал, — добавил он, смеючись. — У нас из-за этой стомахи столько,
скажу тебе, споров было, что беда, а тут, наконец
того, дело совсем другое выходит.
— Не лучше ли бы, уж если так,
то примкнуть к воскресным школам, —
сказал Розанов.
То же самое она
сказала и Бычкову, и Белоярцеву, и Брюхачеву.
— Послушайте, —
сказал он, — мне жаль вашу мать: я сам имею детей. Если вы можете скрыться из Москвы, я пущу вас и
скажу, что не нашел вас дома. А между
тем все это кончится и вы возвратитесь.
— Прощайте, — ласково
сказал Стрепетов. — Бог даст еще, может быть, увидимся, не на этом свете, так на
том.
А как собственно феи ничего не делали и даже не умели
сказать, что бы такое именно, по их соображениям, следовало обществу начать делать,
то Лиза, слушая в сотый раз их анафематство над девицей Бертольди, подумала: «Ну, это, однако, было бы не совсем худо, если бы в числе прочей мелочи могли смести и вас». И Бертольди стала занимать Лизу. «Это совсем новый закал, должно быть, — думала она, — очень интересно бы посмотреть, что это такое».
Впрочем, раз он прорвался при Лобачевском и, помогая ему укладывать книги и препараты, которые
тот перевозил в Петербург, где получил новое место,
сказал...
Поговорили на эту
тему и договорились до
того, что Лобачевский
сказал...
— Слушайте, Бахарева, что я написала, —
сказала она, вставши, и прочла вслух следующее: «Мы живем самостоятельною жизнью и, к великому скандалу всех маменек и папенек, набираем себе знакомых порядочных людей. Мы знаем, что их немного, но мы надеемся сформировать настоящее общество. Мы войдем в сношения с Красиным, который живет в Петербурге и о котором вы знаете: он даст нам письма. Метя на вас только как на порядочного человека, мы предлагаем быть у нас в Богородицком, с
того угла в доме Шуркина». Хорошо?
— Что, вы какого мнения о сих разговорах? — спрашивал Розанов Белоярцева; но всегда уклончивый Белоярцев отвечал, что он художник и вне сферы чистого художества его ничто не занимает, — так с
тем и отошел. Помада говорил, что «все это просто скотство»; косолапый маркиз делал ядовито-лукавые мины и изображал из себя крайнее внимание, а Полинька Калистратова
сказала, что «это, бог знает, что-то такое совсем неподобное».
— Ну, извините, я уж не могу с вами и говорить после
того, что вы
сказали при двух женщинах.
Между
тем день стал склоняться к вечеру; на столе у Розанова все еще стоял нетронутый обед, а Розанов, мрачный и задумчивый, ходил по опустевшей квартире. Наконец и стемнело; горничная подала свечи и еще раз
сказала...
Полиньке Калистратовой Лиза никаких подробностей не рассказывала, а
сказала только, что у нее дома опять большие неприятности. Полиньке это происшествие рассказала Бертольди, но она могла рассказать только
то, что произошло до ее ухода, а остального и она никогда не узнала.
— Есть,
то есть, я хотел
сказать, бывает; но у ней есть жалованье и квартира при заведении.