Неточные совпадения
—
Ну что это, сударыня, глупить-то! Падает, как пьяная, — говорила старуха, поддерживая обворожительно хорошенькое семнадцатилетнее дитя, которое никак не могло разнять слипающихся глазок
и шло, опираясь на старуху
и на подругу.
—
Ну, полно, полно плакать, — говорила мать Агния. — Хоть это
и хорошие слезы, радостные, а все же полно. Дай мне обнять Гешу. Поди ко мне, дитя мое милое! — отнеслась она к Гловацкой.
— Исправиться? — переспросила игуменья
и, взглянув на Лизу, добавила: —
ну, исправляются-то или меняются к лучшему только богатые, прямые, искренние натуры, а кто весь век лгал
и себе,
и людям
и не исправлялся в молодости, тому уж на старости лет не исправиться.
— Ах, мать моя! Как?
Ну, вот одна выдумает, что она страдалица, другая, что она героиня, третья еще что-нибудь такое, чего вовсе нет. Уверят себя в существовании несуществующего, да
и пойдут чудеса творить, от которых бог знает сколько людей станут в несчастные положения. Вот как твоя сестрица Зиночка.
— Так что ж! не хвалю, точно не хвалю.
Ну, так
и резон молодой бабочке сделаться городскою притчею?
—
Ну, глуп отец, одним словом, а он умен; тут же при мне
и при двух сестрах, очень почтенных женщинах, монастыри обругал, назвал нас устрицами, приросшими к своим раковинам.
—
Ну хорошо. Позовите Марину
и поправьтесь тут, а я сейчас пришлю за вами сестру Феоктисту; она вас проводит в церковь.
— Нет, видите, — повернувшись лицом к Лизе
и взяв ее за колено, начала сестра Феоктиста: — я ведь вот церковная,
ну, понимаете, православная, то есть по нашему, по русскому закону крещена,
ну только тятенька мой жили в нужде большой.
— Нет, обиды чтоб так не было, а все, разумеется, за веру мою да за бедность сердились, все мужа, бывало, урекают, что взял неровню;
ну, а мне мужа жаль, я, бывало,
и заплачу. Вот из чего было, все из моей дурости. — Жарко каково! — проговорила Феоктиста, откинув с плеча креповое покрывало.
—
Ну, уж половину соврала. Я с ней говорила
и из глаз ее вижу, что она ничего не знает
и в помышлении не имеет.
— В другой монастырь! А!
ну посмотрим, как ее переведут в другой монастырь. Разуй меня
и иди спать, — добавила игуменья.
— Вовсе этого не может быть, — возразил Бахарев. — Сестра пишет, что оне выедут тотчас после обеда; значит, уж если считать самое позднее, так это будет часа в четыре, в пять. Тут около пятидесяти верст;
ну, пять часов проедут
и будут.
—
Ну ехали, так
и поезжайте. Марш! — скомандовал он.
— Ну-у, — Бахарев перекрестился
и, проговорив: — слава в вышних Богу, что на земле мир, — бросил на стол свою фуражку.
—
Ну, полно, — знаешь:
и на Машку бывает промашка. Пойдем-ка к детям. А дети-то!
—
Ну вот тебе хошь бы первая теперь трава есть, называется коптырь-трава, растет она корешком вверх. Помада засмеялся
и охнул.
Ну ведь
и у нас есть учители очень молодые, вот, например, Зарницын Алексей Павлович, всего пятый год курс кончил, Вязмитинов, тоже пять лет как из университета; люди свежие
и неустанно следящие
и за наукой,
и за литературой,
и притом люди добросовестно преданные своему делу, а посмотри-ка на них!
Вот тоже доктор у нас есть, Розанов, человек со странностями
и даже не без резкостей, но
и у этого самые резкости-то как-то затрудняюсь, право, как бы тебе выразить это…
ну, только именно резки, только выказывают прямоту
и горячность его натуры, а вовсе не стремятся смять, уничтожить, стереть человека.
Ну выпустят,
и уходи скорей, благо отвязались; а он, как вырвался,
и ну все это выписывать.
—
Ну, однако, из вашей-то школы выходили
и иные люди, не все о маврских династиях размышляли, а тоже
и действовали, — заметил Зарницын.
— А! видишь, я тебе, гадкая Женька, делаю визит первая. Не говори, что я аристократка, —
ну, поцелуй меня еще, еще. Ангел ты мой! Как я о тебе соскучилась — сил моих не было ждать, пока ты приедешь. У нас гостей полон дом, скука смертельная, просилась, просилась к тебе — не пускают. Папа приехал с поля, я села в его кабриолет покататься, да вот
и прикатила к тебе.
—
Ну, теперь
и поготово не отгадаю.
— Ты!
Ну, для тебя давай, буду есть. Девушки взяли стулья
и сели к столу.
— Что ж такое, папа! Было так хорошо, мне хотелось повидаться с Женею, я
и поехала. Я думала, что успею скоро возвратиться, так что никто
и не заметит.
Ну виновата,
ну простите, что ж теперь делать?
— Господи, maman! [мама! (франц.)] уж
и сестре я даже могу вредить,
ну что же это? Будьте же, maman, хоть каплю справедливы, — не вытерпела Лиза.
—
Ну да, я так
и ожидала. Это цветочки, а будут еще ягодки.
—
Ну, так ты
и желаешь, чтобы, для разнообразия в моей жизни, меня бил мой муж?
—
Ну вот, говорят, институтки переменились! Всё те же,
и всё те же у них песенки.
—
Ну, однако, это уж надоело. Знайте же, что мне все равно не только то, что скажут обо мне ваши знакомые, но даже
и все то, что с этой минуты станете обо мне думать сами вы,
и моя мать,
и мой отец. Прощай, Женни, — добавила она
и шибко взбежала по ступеням крыльца.
—
Ну, да. Я об этом не говорю теперь, а ведь жив человек живое
и думает. Мало ли чем Господь может посетить: тогда копеечка-то
и понадобится.
—
Ну, что ж твои там делают? — спросила игуменья, заварив чай
и снова взявшись за чулочные спицы.
— Ты даже, — хорошо. Постой-ка, батюшка! Ты, вон тебе шестой десяток, да на хорошеньких-то зеваешь, а ее мужу тридцать лет! тут без греха грех. — Да грех-то еще грехом, а то
и сердечишко заговорит. От капризных-то мужей ведь умеют подбирать: тебе, мол, милая, он не годится,
ну, дескать, мне подай. Вы об этом подумали с нежной маменькой-то или нет, — а?
—
Ну,
и так до сих пор: кроме «да» да «нет», никто от нее ни одного слова не слышал. Я уж было
и покричал намедни, — ничего,
и глазом не моргнула.
Ну, а потом мне жалко ее стало, приласкал,
и она ласково меня поцеловала. — Теперь вот перед отъездом моим пришла в кабинет сама (чтобы не забыть еще, право), просила ей хоть какой-нибудь журнал выписать.
—
Ну, ты сам можешь делать что тебе угодно, а это прошу сделать от меня. А не хочешь, я
и сама пошлю на почту, — добавила она, протягивая руку к лежащим деньгам.
—
Ну… — промычал Гловацкий
и ничего не высказал.
—
Ну,
и просижу, — спокойно отвечал Помада.
— Просидишь? —
ну,
и сиди, прей.
— Сердишься!
ну, значит, ты неправ. А ты не сердись-ка, ты дай вот я с тебя показание сниму
и сейчас докажу тебе, что ты неправ. Хочешь ли
и можешь ли отвечать?
—
Ну, а я тебе скажу, что
и он ее любит
и она его любит. А теперь ты мне скажи, дерутся они или нет?
—
Ну, об этом будем рассуждать после, а теперь я за вами послала, чтобы вы как-нибудь достали мне хоть рюмку теплого вина, горячего чаю, хоть чего-нибудь, чего-нибудь. Я иззябла, совсем иззябла, я больна, я замерзала в поле…
и даже обморозилась… Я вам хотела написать об этом, да… да не могла… руки вот насилу оттерли снегом… да
и ни бумаги, ничего нет… а люди всё переврут…
—
Ну, нет, Лизавета Егоровна, это уж, извините меня, причуды. Комната станет отходить, сделается такой угар, что
и головы не вынесете.
— Да. Ну-с шубку-то, шубку-то, да
и выйдите, побудьте где-нибудь, пока лошадь заложат. А лампадочку-то перед иконами поправьте: это очень хорошо.
—
Ну,
и прекрасно,
и птичницу сюда на минутку пошлите, а мы сейчас переведем Лизавету Егоровну. Только чтоб она вас здесь не застала: она ведь, знаете, такая… деликатная, — рассказывал доктор, уже сходя с конторского крылечка.
—
Ну, говори же, что именно это было
и как было.
Ну, — продолжала она после этого отступления, — болтаем мы стоя, а за колонной, совсем почти возле нас, начинается разговор,
и слышу то мое, то твое имя.
—
Ну, словом, точно лошадь тебя описывает,
и вдобавок, та, говорит, совсем не то, что эта; та (то есть ты-то) совсем глупенькая…
— Ну-ну! Черт знает что болтаешь! — отвечал Помада, толкнув доктора локтем,
и, подумав, прибавил — как их полюбить-то?
—
Ну, вы смотрите: это не шутка. Шутя этак, можно
и ослепнуть.
—
Ну что, вздор!
И так размотаю. Не к спеху дело, не к смерти грех.