Неточные совпадения
— А тетенька-то как обрадовались: на крыльцо уж
вышли встречать, ожидают вас. У нас завтра престол, владыко
будут сами служить; закуска
будет, и мирские из города
будут, — трещала девушка скороговоркою.
— Нет-с, нынче не
было его. Я все смотрела, как народ проходил и
выходил, а только его не
было: врать не хочу.
Окна парадных комнат дома
выходили на гору, на которой
был разбит новый английский сад, и под ней катилась светлая Рыбница, а все жилые и вообще непарадные комнаты смотрели на двор.
— Да, как же! Нет, это тебя выучили
быть такой хорошей. Люди не родятся такими, какими они после
выходят. Разве я
была когда-нибудь такая злая, гадкая, как сегодня? — У Лизы опять навернулись слезы. Она
была уж очень расстроена: кажется, все нервы ее дрожали, и она ежеминутно снова готова
была расплакаться.
Сначала, когда Ольга Сергеевна
была гораздо моложе и еще питала некоторые надежды хоть раз
выйти с достоинством из своего замкнутого положения, Бахареву иногда приходилось долгонько ожидать конца жениных припадков; но раз от раза, по мере того как взбешенный гусар прибегал к своему оригинальному лечению, оно у него все шло удачнее.
— Чего? да разве ты не во всех в них влюблен? Как
есть во всех. Такой уж ты, брат, сердечкин, и я тебя не осуждаю. Тебе хочется любить, ты вот распяться бы хотел за женщину, а никак это у тебя не
выходит. Никто ни твоей любви, ни твоих жертв не принимает, вот ты и ищешь все своих идеалов. Какое тут, черт, уважение. Разве, уважая Лизу Бахареву, можно уважать Зинку, или уважая поповну, рядом с ней можно уважать Гловацкую?
— Да. Ну-с шубку-то, шубку-то, да и
выйдите,
побудьте где-нибудь, пока лошадь заложат. А лампадочку-то перед иконами поправьте: это очень хорошо.
Знаков препинания на этой вывеске не
было, и местные зоилы находили, что так оно
выходит гораздо лучше.
По обстоятельствам, Женни должна
была познакомиться с некоторыми местными дамами и девицами, но из этого знакомства ничего не
вышло.
Только
выходя из-за ужина, когда уже не
было ни Розанова, ни Вязмитинова, он сам запер за ними дверь и ласково сказал...
Легко
было всем засыпать, глядя вслед беспокоившей их огромной туче, из которой
вышел такой маленький гром.
Помада
вышел. В эти минуты в нем
было что-то страдальческое, и Женни очень не понравилось, как Лиза с ним обращается.
Лизе самой
было смешно, что она еще так недавно могла
выходить из себя за вздоры и биться из-за ничтожных уступок в своем семейном быту.
—
Будет морозец, — говорили люди,
выходя от вечерни.
— Да какие ж выводы, Лизавета Егоровна? Если б я изобрел мазь для ращения волос, — употребляю слово мазь для того, чтобы не изобресть помаду при Помаде, — то я
был бы богаче Ротшильда; а если бы я знал, как людям
выйти из ужасных положений бескровной драмы, мое имя поставили бы на челе человечества.
— Да, теперь там очень прелестно
пить, гулять и особенно танцевать по колено в снегу, — острил Зарницын,
выходя в залу.
— Да, считаю, Лизавета Егоровна, и уверен, что это на самом деле. Я не могу ничего сделать хорошего: сил нет. Я ведь с детства в каком-то разладе с жизнью. Мать при мне отца поедом
ела за то, что тот не умел низко кланяться; молодость моя прошла у моего дяди, такого нравственного развратителя, что и нет ему подобного. Еще тогда все мои чистые порывы повытоптали. Попробовал полюбить всем сердцем… совсем черт знает что
вышло. Вся смелость меня оставила.
— За идею, за идею, — шумел он. — Идею должно отстаивать. Ну что ж делать: ну,
будет солдат! Что ж делать? За идею права нельзя не стоять; нельзя себя беречь, когда идея права попирается. Отсюда
выходит индифферентизм: самое вреднейшее общественное явление. Я этого не допускаю. Прежде идея, потом я, а не я выше моей идеи. Отсюда я должен лечь за мою идею, отсюда героизм, общественная возбужденность, горячее служение идеалам, отсюда торжество идеалов, торжество идей, царство правды!
Выйдя к обеду, Лиза застала в зале всю семью. Тут же
была и Ольга Александровна Розанова, и Юстин Помада.
Обширная пойма, на которую
выходили два окна залы Гловацких, снова
была покрыта белым, пушистым снегом, и просвирника гусыня снова растаскивала за ноги поседевших гренадеров.
Дом этот
был похож на многие домы Лефортовской части. Он
был деревянный, на каменном полуэтаже. По улице он
выходил в пять окон, во двор в четыре, с подъездом сбоку. Каменный полуэтаж
был густо выбелен мелом, а деревянный верх выкрашен грязновато-желтою охрой.
В одну прелестную лунную ночь, так в конце августа или в начале сентября, они
вышли из дома погулять и шаг за шагом, молча дошли до Театральной площади. Кто знает Москву, тот может себе представить, какой это
был сломан путь.
— У кого это мы
были? — спрашивал Арапова Розанов,
выходя из-под темной арки на улицу.
— Нет-с, — говорил он Ярошиньскому в то время, когда
вышел Рациборский и когда Розанов перестал смотреть, а начал вслушиваться. — Нет-с, вы не знаете, в какую мы вступаем эпоху. Наша молодежь теперь не прежняя, везде
есть движение и
есть люди на все готовые.
— Да, — говорил Райнеру Пархоменко, — это необходимо для однообразия. Теперь в тамошних школах
будут читать и в здешних. Я двум распорядителям уж роздал по четыре экземпляра «звезд» и Фейербаха на школу, а то через вас
вышлю.
Искренно ответили только Арапов и Бычков, назвавшие себя прямо красными. Остальные, даже не исключая Райнера, играли словами и
выходили какими-то пестрыми. Неприкосновенную белизну сохранили одни феи, да еще Брюхачев с Белоярцевым не солгали. Первый ничего не ответил и целовал женину руку, а Белоярцев сказал, что он в жизни понимает только одно прекрасное и никогда не
будет принадлежать ни к какой партии.
— Ну, спасибо, спасибо, что покучились, — говорил Канунников, тряся Розанову обе руки. — А еще спасибо, что бабам стомаху-то разобрал, — добавил он, смеючись. — У нас из-за этой стомахи столько, скажу тебе, споров
было, что беда, а тут, наконец того, дело совсем другое
выходит.
В поэтической душе старичка, правда,
было и нечто маниловское, но это маниловское
выходило как-то так мило, что чувствующему человеку над этим никак нельзя
было засмеяться ядовито и злобно.
Розанов чуть
было не заикнулся о Лизе, но ничего не сказал и уехал, думая: «Может
быть и к лучшему, что Лизавета Егоровна отказалась от своего намерения. Кто знает, что
выйдет, если они познакомятся?»
Через полчаса богатыревская карета остановилась в одном из переулков Арбата. Из кареты сначала
вышел стряпчий и вошел в дверь, над которою
была табличка, гласившая: «Квартира надзирателя такого-то квартала».
— А где это вы
были? Я вас не видал за воротами. Я сидел в трактире, оттуда виднее. Я видел, как вы
вышли.
Вечером, в половине восьмого часа, Розанов
выпил наскоро стакан чаю,
вышел из дома, сторговал извозчика на Мясницкую и поехал.
Персиянцев
вышел из погреба и повалился на диван. Он
был очень утомлен и заснул в ту же минуту.
— Ничего! — радостно произнес он навстречу входившему Бычкову, с которым они только что наблюдали друг друга без масок. — Подозрение
было, и теперь все кончено. Хорошо, что я дома не ночевал, а то, черт возьми, напрасно бы сцена могла
выйти: я бы их всех в шею.
Но, несмотря на это, Лиза все-таки продолжала навещать маркизу, ожидая, что не может же
быть, чтобы столь либеральный кружок так-таки
выходил совсем ничего.
Но мнения углекислых не уходили дальше своей сферы, и если бы они даже
вышли за пределы ее, то не принесли бы этим никакой пользы для Розанова, а только
были бы новым поводом к вящим для него обвинениям. Белые
были в это время жертвами искупления общей глупости.
«Ну что ж, — думал он, — ну я здесь, а они там; что ж тут прочного и хорошего. Конечно, все это лучше, чем
быть вместе и жить черт знает как, а все же и так мало проку. Все другом пустота какая-то… несносная пустота. Ничего, таки решительно ничего впереди, кроме труда, труда и труда из-за одного насущного хлеба. Ребенок?.. Да бог его знает, что и из него
выйдет при такой обстановке», — думал доктор, засыпая.
Ольга Александровна тоже стала этому удивляться, и дома опять началась старая песня, затевавшаяся по поводу тяжелых стульев-«убоищ» и оканчивавшаяся тем, как добрые люди «женам все доставляют, а
есть и подлецы, которые…»
Выходило обыкновенно, что все подлецы всегда живут именно так, как живет Розанов.
— Да. Как женщины увидали, сичас вразброд. Банчик сичас ворота. Мы под ворота. Ну, опять нас загнали, — трясемся. «Чего, говорит, спужались?» Говорим: «Влашебник ходит». Глядим, а она женскую рубашку одевает в предбаннике. Ну, барышня
вышла. Вот греха-то набрались! Смерть. Ей-богу, смерть что
было: стриженая, ловкая, как
есть мужчина, Бертолева барышня называется.
Довольно богатая сирота, она,
выйдя из института, очутилась в доме своего опекуна и дяди: прожила там с полгода и совершенно несмыслимо
вышла замуж за корнета Калистратова, которому приглянулась на корейской ярмарке и которому
была очень удобна для поправления его до крайности расстроенного состояния.
Розанов перестал возражать; но ему это
было неприятно, ему казалось, что начнутся разные знакомства, один по одному найдет народу, из сообщества которого едва ли
выйдет что-нибудь хорошее, а Лизе это не обойдется без больших неприятностей от родства и свойства.
— Ну, не думаю; правда, я ее знала ребенком; может
быть, теперь она очень переменилась, а когда я ее знала в институте, она не подавала таких надежд. Я ведь раньше их
вышла за два года, но все-таки не думаю, чтобы Женни на такую штуку рискнула, — произнесла тоном опытной женщины Калистратова.
— Вы, Дмитрий Петрович, не огорчайтесь. Я очень жалею, что все это так
вышло; но ведь это не нынче, так завтра должно
было непременно случиться.
Отыскать Розанова
было довольно трудно.
Выйдя от Барсова, он постоял на улице, посмотрел на мигавшие фонари и, вздохнув, пошел в то отделение соседней гостиницы, в котором он стоял с приезда в Москву.
Лиза
была в это время в разладе с своими и не
выходила за порог своей комнаты. Полинька Калистратова навещала ее аккуратно каждое утро и оставалась у ней до обеда. Бертольди Ольга Сергеевна ни за что не хотела позволить Лизе принимать в своем доме; из-за этого-то и произошла новая размолвка Лизы с матерью.
Полинька Калистратова обыкновенно уходила от Лизы домой около двух часов и нынче ушла от Лизы в это же самое время. Во всю дорогу и дома за обедом Розанов не
выходил из головы у Полиньки. Жаль ей очень его
было. Ей приходили на память его теплая расположенность к ней и хлопоты о ребенке, его одиночество и неуменье справиться с своим положением. «А впрочем, что можно и сделать из такого положения?» — думала Полинька и
вышла немножко погулять.
Одевшись, Розанов
вышел за драпировку и остолбенел: он подумал, что у него продолжаются галлюцинации. Он протер глаза и, несмотря на стоявший в комнате густой сумрак, ясно отличил лежащую на диване женскую фигуру. «Боже мой! неужто это
было не во сне? Неужто в самом деле здесь Полинька? И она видела меня здесь!.. Это гостиница!» — припомнил он, взглянув на нумерную обстановку.
Однако, несмотря на первую уступчивость Лизы, трудно
было надеяться, что в семье Бахаревых удержится хоть какой-нибудь худой мир, который
был бы лучше доброй ссоры. Так и
вышло.
Абрамовна
вышла из его комнаты с белым салатником, в котором растаял весь лед, приготовленный для компрессов. Возвращаясь с новым льдом через гостиную, она подошла к столу и задула догоравшую свечу. Свет
был здесь не нужен. Он только мог мешать крепкому сну Ольги Сергеевны и Софи, приютившихся в теплых уголках мягкого плюшевого дивана.
Последний, крестясь и перхая,
вышел Петр Лукич. Теперь и он
был здесь лишний.