Неточные совпадения
Петровна уж была-таки древняя старуха,
да и удушье ее все мучило, а Петька с Егоркой были молодые ребятки и находились в ученье, один по башмачному мастерству, а другой в столярах.
Теперь говорю только, что у нас воровство, кажись, и за грех не почиталось; а если кто неловко украдет
да поймают,
так до суда редко доходило, сейчас свой суд короткий: отомнут ребра,
так что век не человек,
да и пустят на карачках ползать.
По обапольности у него все было знакомство с садовниками,
да с шинкарями,
да с дворниками с большой дороги,
да с мельниками — всё с
таким народом.
С своими он был неразговорчив, разве только как пьяный вернется,
так кому-нибудь буркнет слово; а то все ходит понурою
да свои усенки покусывает.
Пойдет один на другого опираться: «
Да мы-ста не знаем;
да какие цены, бог е знает; как люди,
так и мы.
У нас много есть
таких женщин по селам, что вырастает она в нужде
да в загоне,
так после терпит все, словно каменная, и не разберешь никак: не то она чувствует, что терпит, не то и не чувствует.
Совсем стало ее одолевать удушье, а осенью, как начались туманы
да слякоть, два раза
так ее прихватило, что думали, вот-вот душа с телом на русстали.
Пойдет, бывало, за водою к роднику, — ключ тут чистый
такой из-под горки бил, — поставит кувшины под желоб,
да и заведет...
—
Да чия ж
такая будет эта девка?
Стала Алена и руки опустила. Смерть ей жаль было Насти, а пособить она ей ничем не придумала; она и сама была
такая же горькая, и себе рады никакой дать не умела. Села только
да голову Настину себе в колена положила, и плакали вдвоем. А в чулане холод, и слезы как падают,
так смерзнут.
Лицо стало
такое длинное
да бледное, как воск, а черные волосы еще более увеличивали эту бледность.
Так прошло рождество; разговелись; начались святки; девки стали переряжаться, подблюдные песни пошли. А Насте стало еще горче, еще страшнее. «Пой с нами, пой», — приступают к ней девушки; а она не только что своего голоса не взведет,
да и чужих-то песен не слыхала бы. Барыня их была природная деревенская и любила девичьи песни послушать и сама иной раз подтянет им. На святках, по вечерам, у нее девки собирались и певали.
— Настя! Чего ты? — приставала девочка. — Настя, не плачь
так. Мне страшно, Настя; не плачь! —
Да и сама, бедняжечка, с перепугу заплакала; трясет Настю за плечи и плачет голосом. А та ничего не слышит.
Бабы заведут песню,
да так ее кое-как и скомкают; то та отстанет от хора, то другая — и бросят.
У нас лягушек очень много в прудах,
так как эти лягушки раскричатся вечером, то говорят, что это они баб передразнивают: одна кричит: «Где спала! где спала!» — а другая отвечает: «Сама какова! сама какова!» Впрочем, это
так говорят, а уж на самом деле баба бабу не выдает: все шито
да крыто.
Колокол пошел, но на половине горки народ стал отдохнуть. Тут, разумеется, сейчас смехи
да пересмешки: кто как вез;
да кто надюжался, кто лукавил. Шутили
так, отдыхаючи.
Ничего иной не смыслит, робеет перед женою, родным в это дело мешаться неловко,
так и дорожат свахой смелой
да бойкой.
А Насте крепко-крепко хотелось не быть теперь тута.
Да, говорят у нас, во-первых: «Не
так живи, как хочется, а
так, как бог велит», а во-вторых, говорят: «Жена человеку всякому богом назначена, еже бог сопряже человек
да не разлучает».
Беда и тому, кому бог дает прямую душу
да горячее сердце нетерпеливое: станут
такого колотить сызмальства и доколотят до гробовой доски.
Прослывешь у них грубияном
да сварою, и пойдет тебе
такая жизнь, что не раз, не два и не десять раз взмолишься молитвою Иова многострадательного: прибери, мол, только, господи, с этого света белого!
Оттого-то, как отольется иной бабочке житьецо желтенькое,
так терпит-терпит, сердечная,
да изловчится как-нибудь и закричит на голоса, — ну и посвободнее будто станет.
—
Да так, не ужинает,
да и вся недолга; то живот, то голова ее все перед вечером схватывают, а то лихорадка в это же время затрепит.
— Живот
да голова — бабья отговорка. Поешь,
так полегчает. Вставай-ка!
—
Да так, меня вчера дома не было, ездил в город; а она прибегла к хозяйке вся дроглая, перепросилась переночевать,
да так и осталась. Нонеча она молчит, а мы не гоним. Такая-то слабая, — в чем жизнь держится, куда ее прогнать. А под вечер я подумал: бог, мол, знает, как бы греха какого не было,
да вот и прибежал к вам...
—
Да так: капитала нет, и отпустили.
Так барин отказался от своих реформ и не только сам привык звать мужиков либо Васильичами
да Ивановичами либо Данилками, но даже сам пристально смотрел вслед девкам, когда они летом проходили мимо окон в белоснежных рубахах с красными прошвами. Однако на хуторе очень любили, когда барин был в отъезде, и еще более любили, если с ним в отъезде была и барыня. На хуторе тогда был праздник; все ничего не делали: все ходили друг к другу в гости и совсем забывали свои ссоры и ябеды.
— Так-то, дочка моя родимая! Таково-то лестно матушке слышать все, что про тебя люди носят
да разнашивают.
— К тебе, — едва выговорила Петровна. — Слухи все
такие, словно в бубны бубнят… каково мне слушать-то! Ведь ты мне дочь. Нешто он, народ-то, разбирает? Ведь он вот что говорит… просто слушать срам. «Хорошо, говорят, Петровна сберегла дочку-то!» Я знаю, что это неправда,
да ведь на чужой роток не накинешь моток. Так-то, дочка моя, Настюшка! Так-то, мой сердечный друг! — договаривала старуха сквозь слезы и совсем заплакала.
«Молчаливая»
да «молчаливая она у нас»;
так и оставили.
— Что рожать! Люди рожают,
да живы. А хоть бы умереть,
так в ту ж бы пору.
— Чудно это, я говорю, как если любишь мужа-то,
да зайдешь в тяжесть и трепыхнется в тебе ребенок. Боже ты мой, господи!
Такою тут мертвой любовью-то схватит к мужу: умерла б, кажется, за него; что не знать бы, кажется, что сделала. Право.
Так и шло время. Свыклась Настя с Крылушкиным и Митревной и была у них вместо дочери любимой. Все к ней всё с смешком
да с шуточкой. А когда и затоскует она,
так не мешают ей, не лезут, не распытывают, и она, перегрустивши, еще крепче их любила. Казалось Насте, что в рай небесный она попала и что уж другого счастья ей никакого не нужно.
Купаться надо ходить либо на Хвастливую, либо на другую речку,
да та хоть и глубока, но смрадная
такая и тинистая.
— Я, дочка моя, старый человек. Моя одна нога здесь, а другая в домовину свесилась. У меня мои песни, а у молодости свои. Ты вот, бог даст, вернешься здоровая,
так гляди, какую заведешь песню веселую
да голосистую.
— Спою, спою, — отвечала Настя скороговоркой и, вздохнув, проговорила: — Вот кабы вы лет семь назад приезжали,
так я бы вам напела песен, а теперь где уж мне петь! В те-то поры я одна была, птичка вольная. Худо ли, хорошо ли, а все одна. И с радости поешь, бывало, и с горя тоже. Уйдешь, затянешь песню,
да в ней все свое горе и выплачешь.
— Н…н…нет, — отвечала, подумав, Настя. —
Так только, он был
такой ласковый до меня
да угодливый.
—
Да так грустно, словно чего-то у меня нет, словно что-то у меня отняли. Грустно,
да и только. Вылечите вы меня от этой грусти.
— Спешил я, сестрица, — отвечает Петруша, — гладил штаны
да подпалил,
так вот в наказание, черт этакой, говорит: «Не пущу».
Первое дело, что Прокудин больше как на половину заделил Костика, а кроме того, еще из его доли вывернул двести ассигнациями Насте на справу
да сто пятьдесят на свадьбу, «
так как ты сам, говорит, это обещал».
— О-о!
да уж есть ли
такой другой горький на свете, как он.
Рассказали тут Насте, как этот Степан в приемышах у гостомльского мужика Лябихова вырос, как его били, колотили, помыкали им в детстве, а потом женили на хозяйской дочери, которая из себя хоть и ничего баба, а нравная
такая, что и боже спаси. Слова с мужем в согласие не скажет,
да все на него жалуется и чужим и домашним. Срамит его
да урекает.
— Не то, девушка, что не любит. Може, и любит,
да нравная она
такая. Вередует — и не знает, чего вередует. Сызмальства мать-то с отцом как собаки жили, ну и она
так норовит. А он парень открытый, душевный, нетерпячий, — вот у них и идет. Она и сама, лютуя, мучится и его совсем и замаяла и от себя отворотила. А чтоб обернуться этак к нему всем сердцем, этого у нее в нраве нет: суровая уж
такая, неласковая, неприветливая.
— Зарядила, не надо
да не надо. С чего ж
так не надо?
— Важно! На отличку! Спасибо, спасибо, молодайка! — кричали ребята. А Настя вся закраснелась и ушла в толпу. Она никогда не думала о словах этой народной оперетки, а теперь, пропевши их Степану, она ими была недовольна. Ну
да ведь довольна не довольна, а из песни слова не выкинешь. Заведешь начало,
так споешь уж все, что стоит и в начале, и в конце, и в середине. До всего дойдет.
Рожь поспела, и началось жниво. Рожь была неровная: которую жали, а которая шла под косу. Прокудины жали свою, а Степан косил свою. Не потому он косил, чтобы его рожь была хуже прокудинской: рожь была
такая же, потому что и обработка была одинакая,
да и загоны их были в одном клину; но Степан один был в дворе. Ему и скосить-то впору было поспеть за людьми, а уж о жнитве и думать нечего.
—
Да хоть бы пропасть за тебя,
так бога б благодарил.
—
Да за что ж
так! Аль ты мне не веришь?
«Другие
так правда, дарма что замужние,
да любят, ну а мне, — думала Настя, — как?..
Хоть бы намучил,
да было б мне с ним хоть узнать, уведать, что
такая есть за любовь на свете!
—
Так, вышла,
да и пошла: вот и все.