Неточные совпадения
—
Какими же это случаями и по
какой причине…
—
Как же и чем он ухитряется, Домна Платоновна?
— Ну, всех, хоть не всех, — отвечает, — а все
же ведь ужасно это
как, я тебе скажу, отяготительно, а пока что прощай — до свиданья: люди ждут, в семи местах ждут, — и сама, действительно, так и побежит скороходью.
К тому
же и обращение у Домны Платоновны было тонкое. Ни за что, бывало, она в гостиной не скажет,
как другие, что «была, дескать, я во всенародной бане», а выразится, что «имела я, сударь, счастие вчера быть в бестелесном маскараде»; о беременной женщине ни за что не брякнет,
как другие, что она, дескать, беременна, а скажет: «она в своем марьяжном интересе», и тому подобное.
— Да
как же: ведь это, значит, они бога прячут, чтоб совсем и не найти его.
—
Какая же, — говорю, — мера, Домна Платоновна, на образ установлена? — и сам, знаете, вдруг стал чувствовать себя с ней
как со старой знакомой.
— Да
как же говорю, — не платить?
— Ну, нет; через несколько времени пошел у них опять карамболь, пошел он ее опять что день трепать, а тут она какую-то жиличку еще к себе, приезжую барыньку из купчих, приняла. Чай ведь сам знаешь, наши купчихи,
как из дому вырвутся, на это дело препростые… Ну, он ко всему
же к прежнему да еще почал с этой жиличкой амуриться — пошло у них теперь такое, что я даже и ходить перестала.
Всё, я думаю, и он такой
же самый,
как и все: костяной да жильный.
«
Как же, мол, ты их, сударыня, заработаешь? Вот был случай, упустила, теперь сама думай; я уж ничего не придумаю. Что ж ты такое можешь работать?»
«Так
как же, — говорит, — мне быть?» — и опять руки ломает.
«Так, — говорит, — на минуту, — говорит, — выскочила», — а сама, вижу, вся в лице меняется. Не плачет, знаешь, а то всполыхнет, то сбледнеет. Так меня тут
же как молонья мысль и прожгла: верно, говорю себе, чуть ли ее Дисленьша не выгнала.
«
Как же это, — спрашиваю, — он за здорово живешь, что ли, помогает?»
«Да что
же вы, — говорит, — спорите, когда эта дама сама про себя даже рассказывала? Она шесть лет уж не живет с мужем, и всякий раз
как пойду, говорит, так пятьдесят рублей».
«Вашею? Почему
же это, — говорит, — вы опять так утверждаете, что
как будто и я там была?» А сама так,
как розан, и закраснелась.
Ну, а наверху, сейчас по этакой лестнице — широкая-преширокая лестница и вся цветами установлена — тут сама старуха,
как тетеря на токовище, сидит с меньшенькими детьми, и гувернеры-то эти там
же.
Выскочила я на минуточку на улицу — тут у нас, в нашем
же доме, под низом кондитерская, — взяла десять штучек песочного пирожного и прихожу; сама поставила самовар; сама чаю чашку ей налила и подаю с пирожным. Она взяла из моих рук чашку и пирожное взяла, откусила кусочек, да меж зубов и держит. Кусочек держит, а сама вдруг улыбается, улыбается, и весело улыбается, а слезы кап-кап-кап, так и брызжут; таки вот просто не текут, а
как сок из лимона, если подавишь, брызжут.
В писании читается: „да не зайдет солнце во гневе вашем“; прости
же ты меня за мою дерзость; давай помиримся!» — поклонилась ей до земли и взяла ее руку поцеловала: вот тебе, ей-богу,
как завтрашний день хочу видеть, так поцеловала.
«Друг мой, — говорю, — ведь я не со злости
какой или не для своей корысти, а для твоего
же добра!» — толкую ей и по головке ее ласкаю, а она все этак скороговоркой...
«
Как, — говорит, — такой мне путь назначен? Я была честная девушка! я была честная жена! Господи! господи! да где
же ты? Где
же, где бог?»
Ну, представь
же ты теперь себе: сплю это; заснула у нее, на ее постеленке, и
как пришла к ней, совсем даже в юбке заснула, и опять тебе говорю, что сплю я свое время крепко, и снов никогда никаких не вижу, кромя
как разве к
какому у меня воровству; а тут все это мне видятся рощи такие, палисадники и она, эта Леканида Петровна.
«
Как же это, — говорю, — нечего мне тебя расспрашивать? Я хозяйка».
—
Как же, — спрашиваю, — это, Домна Платоновна. очень интересно,
как так это сделалось?
— Тут
же таки. На другой день уж всю это свою козью прыть показала. На другой день я, по обнаковению, в свое время встала, сама поставила самовар и села к чаю около ее постели в каморочке, да и говорю: «Иди
же, — говорю, — Леканида Петровна, умывайся да богу молись, чай пора пить». Она, ни слова не говоря, вскочила и, гляжу, у нее из кармана какая-то бумажка выпала. Нагинаюсь я к этой бумажке, чтоб поднять ее, а она вдруг сама,
как ястреб, на нее бросается.
«
Как же, — говорю, — я вам стану объяснять? сами, чай, понимаете».
Жаль мне ее опять тут,
как дочь родную, стало: «Постой
же, — говорю ей, — постой, хоть чаю-то напейся!»
«Отлично, — думаю, — и с папенькой, и с сыночком романсы проводит моя Леканида Петровна», да сама опять топы-топы да теми
же пятами вон Узнаю-поузнаю,
как это она познакомилась с этим, с молодым-то, — аж выходит, что жена-то молодого сама над нею сжалилась, навещать ее стала потихоньку, все это, знаешь, жалеючи ее, что такая будто она дамка образованная да хорошая; а она, Леканидка, ей, не хуже
как мне, и отблагодарила, Ну, ничего, не мое это, значит, дело; знаю и молчу; даже еще покрываю этот ее грех, и где следует виду этого не подаю, что знаю.
— А
как же не знаю! Стало быть, что обходится, когда живет в такой жизни, что нынче один князь, а завтра другой граф; нынче англичанин, завтра итальянец или ишпанец
какой. Уж тут, стало, не любовь, а деньги. Бзырит по магазинам да по Невскому в такой коляске лежачей на рысаках катается…
Как это, я думал, все пробралось в одно и то
же толстенькое сердце и уживается в нем с таким изумительным согласием, что сейчас одно чувство толкает руку отпустить плачущей Леканиде Петровне десять пощечин, а другое поднимает ноги принести ей песочного пирожного; то
же сердце сжимается при сновидении,
как мать чистенько водила эту Леканиду Петровну, и оно
же спокойно бьется, приглашая какого-то толстого борова поспешить
как можно скорее запачкать эту Леканиду Петровну, которой теперь нечем и запереть своего тела!
Я понимал, что Домна Платоновна не преследовала этого дела в виде промысла, а принимала по-питерски,
как какой-то неотразимый закон, что женщине нельзя выпутаться из беды иначе,
как на счет своего собственного падения. Но все-таки, что
же ты такое, Домна Платоновна? Кто тебя всему этому вразумил и на этот путь поставил? Но Домна Платоновна, при всей своей словоохотливости, терпеть не могла касаться своего прошлого.
— А так, друг мой, пропал, что и по се два дни,
как вспомню, так, господи, думаю, неужели ж таки такая я грешница, что ты этак меня испытуешь? Видишь,
как удивительно это все случилось: видела я сон; вижу, будто приходит ко мне какой-то священник и приносит каравай, вот
как, знаешь, в наших местах из каши из пшенной пекут. «На, говорит, тебе, раба, каравай». — «Батюшка, — говорю, — на что
же мне и к чему каравай?» Так вот видишь, к чему он, этот каравай-то, вышел — к пропаже.
—
Как же это, — спрашиваю, — Домна Платоновна, было?
— Ну,
как же это, — перебиваю, — разве можно давать так дешево, Домна Платоновна!
«Да
как же, — говорит, — не смеяться, когда он мордою-то прямо в лужу, да
как вскочит, да кричит юх, а сам все вертится».
— Да
как же, — говорю, — это так вышло?
Ну, думаю, может, у него там дамка
какая, потому что хоть он и жениться собирается, ну а все
же. Села я себе и сижу. Но нехорошо
же, знаешь, так в молчанку сидеть, чтоб подумали, что ты уж и слова сказать не умеешь.
Он это сейчас
же на мои слова вскинул на меня глазами, да,
как словно из бочки,
как рявкнет: «Что, — говорит, — такое?»
Пыль-таки и точно была, ну, а все я, знаешь, тут
же подумала, чту ты, мол, это такой? Из
каких таких взялся, что очень уж рычишь сердито?
«Ах, скажите, — говорю, — пожалуйста!» «Ну, Степан, — думаю, — Матвеич, отличную ж вы было со мной штуку подшутили!» — и говорю, что стало быть
же, говорю,
как я его теперь замечаю, он, однако, фортель!
«Откуда
же, — пытаюсь, — из
каких местов ты сам?»
Вдруг вижу я что
же? Вижу, что с этого с озера поднимается туман, такой сизый, легкий туман, и, точно настоящая пелена, так по полю и расстилается. А тут под туманом на самой на середине озера вдруг кружочек этакой,
как будто рыбка плеснулась, и выходит из этого кружочка человек, так маленький, росту не больше
как с петуха будет; личико крошечное; в синеньком кафтанчике, а на головке зеленый картузик держит.
— И очень даже, мой друг, ужасно. Но тем это еще было ужаснее, что утром,
как оттарабанили они на мне всю эту свою музыку, я оглядываюсь и вижу, что место мне совсем незнакомое: поле, лужица этакая точно есть большая, вроде озерца, и тростник, и все,
как я видела, а с неба солнце печет жарко, и прямо мне во всю наружность. Гляжу, тут
же и мой сверточек с холстами и сумочка — всё в целости; а так невдалеке деревушка. Я встала, доплелась до деревушки, наняла мужика, да к вечеру домой и доехала.
— Да извозчик-то: где
же, скажи ты, пожалуй, зевает на лошадь, а на пассажира и не посмотрит. Мало ведь чуть не всю Гороховую я так проехала, да уж городовой, спасибо ему, остановил. «Что это, — говорит, — за мерзость такая? Это не позволено, что ты показываешь?» Вот
как я посветила наготой-то.
— И ни вот столичко! — Домна Платоновна черкнула ногтем по ногтю и добавила: — а к тому
же, я тебе скажу, что вся эта любовь — вздор. Так напустит человек на себя шаль такую: «Ах, мол, умираю! жить без него или без нее не могу!» вот и все. По-моему, то любовь, если человек женщине
как следует помогает — вот это любовь, а что женщина, она всегда должна себя помнить и содержать на примечании.
— Ну
как же, голубушка, вы жили?
Любви у нас с ним большой не было, и согласья столько
же, потому оба мы собрались с ним воители, да и нельзя было с ним не воевать, потому, бывало,
как ты его ни голубь, а он все на тебя тетерится, однако жили не разводились и восемь лет прожили.
«Что
же это, — говорю, — кума, такое?
как это сделалось?»