Неточные совпадения
Собор Успенский, церковь Благовещения, Грановитая палата, Теремный дворец, Кремль
с своими стрельницами, множество каменных церквей и домов, рассыпанных по городу, — все это, только
что вышедшее из-под рук искусных зодчих, носило на себе печать свежести и новизны, как
бы возникло в один день волею всемогущею.
Тут Ян не выдержал и
с сердцем дернул рассказчика за рукав, так
что тот закусил себе язык. Между тем баронесса держала кошелек и, смотря на него, плакала. Какую ужасную повесть прочли
бы в этих слезах, если
бы перевесть их на язык! Потом, как
бы одумавшись, отерла слезы и начала расспрашивать Якубка, как доехал до Липецка сын ее (о нем-то были все заботы),
что там делал, как,
с кем отправился в путь.
Под масть им опушка его шубы была так вытерта,
что трудно было
бы угадать зверя, давшего ей мех
с плеч своих.
— Ловишь, а тут из-под руки у тебя подхватывают.
Что мы
с тобой нажили? Избушку на курьих ножках да прозвание шептунов… Велика пожива! Посмотришь, то ли
с другими боярами? Хоть
бы недалеко взять Образца! Построил себе каменные палаты на диво, поднял так,
что и через Кремль поглядывают.
На этих-то дорожках крыша одного дома почти сходилась
с крышею другого, так
что смельчак мог
бы, не хуже хромоногого беса, сделать по ним изрядное путешествие.
Нет, он сохранил и до нас свое имя другими качествами, а именно: умел говорить по летописцам, которых твердо изучил, так
что с выученного не сбила
бы его пушка, и красно по-тогдашнему, то есть витиевато и напыщенно, описывал походы своего господина.
— Превысокий, благородный, славный краль!.. христианский краль!.. Хуже бесермена!.. Не берет силою, так зелием… Посмей отныне лаять,
что я затеваю
с ним размирье из корысти, хоть и без того было
бы что поговорить о правах моих на древнюю отчину нашу, Литву!.. Смотри, однако, Мамон, не было ли кривды в твоем допросе? не мстил ли, не дружил ли ты кому?
— Не тебе, однако, бородка, покончить это дело. А тебе вот
что: отправь гонца к воеводе Даниле Холмскому, в его отчину,
с словом моим, чтобы он немедля прибыл в Москву; да сходи к Образцу и скажи ему,
что я жалую его, моего слугу: ставлю к нему лекаря-немчина, который-де на днях прибудет к нам; да накажи, принял
бы его
с хлебом-солью да
с честью. Вот сколько я на тебя нагрузил.
Окна глубоко и украдкою уходят в дом, как
бы с бережью для глаз хозяина неся туда свет; над каждым окном и под ним ветви пальмовые,
что кидали в день Вайи под ноги Христу, да еще виноградные кисти, от которых упился Ной.
Как хорош и этот сказочник Полифем, этот чудный выродок между невежеством своих соотечественников, гонимый духом любознательности
с колыбели Волги к истоку Ганга,
с торгового прилавка, под сенью Спасова дома, в храм, где поклоняются золотому волу, не понимающий,
что он совершил подвиг, который мог
бы в стране просвещенной дать ему славное имя.
В былое время, мощный телом и духом, я потягался
бы с гордым бароном и жестоким отцом. Но теперь гляжу в гроб, мщение мое уступило привязанности к моему воспитаннику; убежден также,
что Антонио, узнав о своем рождении, сам не захочет неволею в сынки и наследники, и я радовался,
что попыткою у отца его очистил несколько свою совесть, исполнил желание матери и приобрел, как
бы во второй раз, своего Антонио. Все мы вошли в круг прежних своих надежд, обязанностей и назначения.
— Бедный Мамон! прозакладую сто против одного,
что сын Образца победит, — сказал Эренштейн, разгораясь более и более. — Каждое движение его есть уж твердый щит и ловкий меч. О, когда
бы мне можно было перекрестить острую сталь
с этим искусным бойцом!
— Антонио! Антонио! ты ли это говоришь?.. Только два дня здесь, еще не у дела, а уж молодая кровь твоя бунтует против разума, малейшие неприятности кидают тебя далеко от прекрасной цели. Так ли идут в битву для получения венца победного?
Что сказал
бы ты, бывши на моем месте?.. Неужели я ошибся в тебе?.. Как
бы то ни было, не узнаю твердой души, которая, по словам твоим, готова идти в схватку
с самою жестокою судьбой!..
«Поднять хворого
с одра? — думал, усмехаясь, Мамон. —
Что поет нам этот лекаришка!.. Кому роком уложено жить, тот из проруби вынырнет, из-под развалин дома выпрыгнет и в гробу встанет; кому суждено умереть, того и палка Ивана Васильевича не поднимет. Вырастил
бы бороду да спознался б
с лукавым! Вот этот, батюшка, и сотню немецких лекарей заткнет за пояс. Лучше пойти к лихой бабе или к жиду
с Адамовой книгой».
Недаром слывут наши пословицы золотыми. Одну из них очень кстати применить к сердечному состоянию наших влюбленных: «Девушка в терему
что запрещенный плод в раю». Можно
бы и так сказать: «
Что под деревом
с запрещенным плодом в раю».
О!
с какою радостью поменялась
бы теперь на муки нынешнего утра и прошедших дней, лишь
бы ей знать,
что он тут, недалеко от нее, в одном
с нею доме,
что ей можно будет увидеть его, встретить его взоры, хоть ждать его возврата!
Все кругом Антона и Анастасии ковало на них ковы, а они, простодушные, невинные, ничего не подозревали, ничего не ведали,
что около них делается, не видели, не слышали демонских угроз, будто два ангела, посланные на землю исполнить божье назначение, стояли они на грани земли и неба, обнявшись крыльями и
с тоскою помышляя только о том, как
бы подняться к своей небесной родине и скрыться в ней от чуждых им существ.
Посреди этих черных дум Мамон слышит над собою роковое слово «готово». Встрепенувшись, весь дрожа, он требует от своих посланцев, чтобы повторили его. Святотатец, он знаменуется крестом, этим знамением смирения и чистоты душевной, богохульник, смеет молить господа об успехе своего дела. Он расспрашивает подробно,
что, как было, как исполнено его приказание; он слушает
с жадностью донесение ловчих, и, когда кончен рассказ, все еще хотел
бы его слушать, и опять заставляет повторить себе.
— Нет, радость моя, речь-то у нас была об Антоне-лекаре. А куда как жаль,
что басурман! такого молодца и между нашими москвичами поискать. Всем взял: и ростом, и пригожеством; взглянет — словно жемчугом окатным дарит, кудри по плечам лежат, словно жар горят, бел, румян, будто красная девица. Диву даешься, откуда такая красота,
с божьего ли изволения или неспросту, от нечистого наваждения. Так
бы и глядела на него, да кабы не грех молвить, и на том свете досыта б не насмотрелась.
— То,
что я говорил тебе, до сих пор говорил твоему рассудку. Теперь обращаюсь к твоему сердцу. Отказываясь строить храм Пречистой, не отнимаешь ли у ней один из алтарей ее? Там, где
бы ей поклонялись тысячи, где приносили
бы ей достойную жертву, ты оставляешь место запустения, беспорядка, нечистоты? Куда девалось чувство христианского смирения?.. О, друг мой,
что сделал ты
с чувством благочестия, которое тебя всегда отличало?
В Москве и в деревнях кругом необыкновенная тревога. Недельщики, боярские дети ездят
с утра до ночи и выбивают народ. Русский мужичок всею радостью рад глазеть по целым дням хоть и на то,
чего не понимает, лишь
бы не работать, а тут еще и палкой выгоняют в город на целые сутки праздности. Валят тысячи со всех концов, и все они налягут на сердце Москвы: душно будет ей, родимой! Из этого-то народа хотят выставить декорацию московской силы.
Можно
бы прибавить затруднительных, потому
что Курицын, покровитель жидовской ереси на Руси, должен был, по приказанию великого князя, составить список еретикам,
с назначением им ссылки и других наказаний, впрочем, не жестоких.
—
Чем могу благодарить тебя, добрый Захарий! — отвечал Антон, пожав ему
с чувством руку. Это изъяснение было сделано ночью; никаких сокровищ не взял
бы молодой человек, чтобы днем, при свидетелях, дотронуться до жида, несмотря на все,
чем был ему обязан, и на то,
что готов был во всякое время оказать ему явную помощь как человеку.
А между тем, если б начать снова жизнь на Руси, зная,
что кончит ее так, как теперь кончает, — он опять желал
бы встретиться
с Анастасией, повторить муки и блаженство последних месяцев и умереть хоть
с позором.
Чего не перепытала душа его в первые дни заключения! Не говорю о лишениях физических. Каждый день убавляли пищи его, наконец стали давать ему по кусочку черствого хлеба и по кружке воды. За трапезой его строго наблюдал сам дворецкий великого князя. Лишения такого рода сносил он
с твердостью; но
что более всего сокрушало его, так это неизвестность о друзьях и об Анастасии. Хоть
бы повеяло на него отрадою их воспоминания, их участия и любви к нему; хоть
бы весточку о них услыхал.
Ничего не зная, не подозревая ничего, Анастасия думала только о восторгах любви. Самая память об отце посещала ее душу, как сладкое видение. Не в гробу мертвецом представлялся он ей, а живой,
с улыбкою,
с благословением, как
бы говорил: «Видишь, Настя, я отгадал,
что ты любишь Антона; живите счастливо, буди над вами благословение божье!» Добрый отец, он веселится теперь между ангелами и любуется благополучием детей своих.
«
Что бы они значили?» — думал он
с замиранием сердца, удерживая руку своего друга, спешил также расцеловать ее и потом спустился
с плеч доброго тверчанина, который и ныне служил ему живою лестницей.