— Куда тебе!.. — махнул тот рукою, — говорят, теперь
и слышать не хочет! У них уже там и пистолеты приготовлены: достали откуда-то. Анцыфров так и старается около них!
Неточные совпадения
— Ха-ха-ха!.. Это мило! Это мне нравится! — нервно потирая руки, зашагала она по комнате. — Ну, так я же тебе говорю, что я
не желаю,
не хочу —
слышишь ли, папахен? —
не хочу, чтоб у нас в доме бывал этот шпионишка! После этого к нам ни один порядочный человек
и носу
не покажет. Мне уж
и то говорят все!..
— А, когда так, — так хорошо же! — взвизгнула Анна Петровна, заливаясь гневными слезами. — Это деспотизм… это насилие… это самодурство, наконец!.. Этого я выносить
не стану!.. я
не в силах больше!.. Терпение мое лопнуло, так
и я
не хочу,
не хочу,
не хочу больше! — возвышала она голос. —
Слышите ли,
не хочу, говорю я вам!.. После этого между нами все кончено! Прощайте, Петр Петрович!
— Про это хоть
и не сказано, а
слышали мы так, будто все это брать от помещиков, — объяснил Свитка. — Помещик должен отдавать все беспрекословно, а ежели кто заартачился, сейчас его своей расправой,
и бери все, что
хочешь!
— Но вопрос в том,
захотят ли поляки нашего участия? — возразил Хвалынцев. — У нас к ним одно сочувствие
и ни тени ненависти. Но я знаю по трехлетнему университетскому опыту, поляки всегда чуждались нас; у них всегда для нас одно только сдержанное
и гордое презрение; наконец, сколько раз приходится
слышать нам от поляков слова злорадства
и ненависти
не к правительству, но к нам, к России, к русскому народу, так нуждаются ли они в нашем сочувствии?
Пискунок был самый верный раб ее; она делала с ним все, что
хотела, держала его на посылках, на побегушках, заставляла обделывать разные свои делишки
и в иную злую минуту изливала на нем свои душевные ощущения
и капризы, так что в коммуне
не в редкость было
услышать пронзительный, бранящийся голос Лидиньки
и жалобный визг пискуна.
— Нет, нет! пускай по рублю идут!.. По рублю!..
И слышать ничего больше
не хочу! Понимаете? Я
хочу так!
Не смеете мне противоречить! — кокетливо
и капризным тоном балованного ребенка притопнула на него Сусанна.
— Она вам тетка еще бог знает какая: с мужниной стороны… Нет, Софья Ивановна, я
и слышать не хочу, это выходит: вы мне хотите нанесть такое оскорбленье… Видно, я вам наскучила уже, видно, вы хотите прекратить со мною всякое знакомство.
Вот я думал бежать от русской зимы и прожить два лета, а приходится, кажется, испытать четыре осени: русскую, которую уже пережил, английскую переживаю, в тропики придем в тамошнюю осень. А бестолочь какая: празднуешь два Рождества, русское и английское, два Новые года, два Крещенья. В английское Рождество была крайняя нужда в работе — своих рук недоставало: англичане
и слышать не хотят о работе в праздник. В наше Рождество англичане пришли, да совестно было заставлять работать своих.
Неточные совпадения
Анна Андреевна. После? Вот новости — после! Я
не хочу после… Мне только одно слово: что он, полковник? А? (С пренебрежением.)Уехал! Я тебе вспомню это! А все эта: «Маменька, маменька, погодите, зашпилю сзади косынку; я сейчас». Вот тебе
и сейчас! Вот тебе ничего
и не узнали! А все проклятое кокетство;
услышала, что почтмейстер здесь,
и давай пред зеркалом жеманиться:
и с той стороны,
и с этой стороны подойдет. Воображает, что он за ней волочится, а он просто тебе делает гримасу, когда ты отвернешься.
А вы — стоять на крыльце,
и ни с места!
И никого
не впускать в дом стороннего, особенно купцов! Если хоть одного из них впустите, то… Только увидите, что идет кто-нибудь с просьбою, а хоть
и не с просьбою, да похож на такого человека, что
хочет подать на меня просьбу, взашей так прямо
и толкайте! так его! хорошенько! (Показывает ногою.)
Слышите? Чш… чш… (Уходит на цыпочках вслед за квартальными.)
Скотинин. Да коль доказывать, что ученье вздор, так возьмем дядю Вавилу Фалелеича. О грамоте никто от него
и не слыхивал, ни он ни от кого
слышать не хотел; а какова была голоушка!
Одни, к которым принадлежал Катавасов, видели в противной стороне подлый донос
и обман; другие ― мальчишество
и неуважение к авторитетам. Левин,
хотя и не принадлежавший к университету, несколько раз уже в свою бытность в Москве
слышал и говорил об этом деле
и имел свое составленное на этот счет мнение; он принял участие в разговоре, продолжавшемся
и на улице, пока все трое дошли до здания Старого Университета.
Как ни старался потом Левин успокоить брата, Николай ничего
не хотел слышать, говорил, что гораздо лучше разъехаться,
и Константин видел, что просто брату невыносима стала жизнь.