Неточные совпадения
Вон, чтоб не далеко ходить, у моего соседа, у Марка Тихоновича, от деда и отца дом был обмазан желтою глиною; ну, вот и был; вот мы все смотрели,
видели и знали,
что он желтый; как вдруг — поди! — он возьми его да и выбели!
Видишь,
что бедная барышня мучится, вся вспотела, от конфузии покраснела, как калина, сжалишься над нею, скажешь:"Не беспокойтесь, сударыня!
Подойдет к самому носу хозяйки, и
видит же,
что та сняла уже перчатку и, почитай, руку протянула, — нет! он кивнет головой — и вся такова!
Несмотря ни на
что, маменька все уверяли,
что у них должен быть еще сын; но, когда батенька возражали на это,
что уже и так довольно и
что не должно против натуры итти, то маменька, не понимая ничего, потому
что российской грамоты не знали, настаивали на своем и даже открыли,
что они
видели видение,
что у них будет-де сын и коего должно назвать Дмитрюшею.
Няньки тогда не сказали маменьке, да уже на пятом году возраста его
увидели,
что у него горб растет сзади.
Батенька этого не слыхали, а если бы и слышали, то это бы их не удержало. Они были очень благоразумны и почитали,
что никто и ничего умнее их не выдумает; и маменька в том соглашались, но не во всяком случае, как
увидим далее…
Пожалуйте. Оспа пристала, да какая! Так отхлестала бедных малюток и так изуродовала,
что страшно было смотреть на них. Маменька когда
увидели сих детей своих, то, вздохнувши тяжело, покачали головою и сказали:"А
что мне в таких детях? Хоть брось их! Вот уже трех моих рождений выкидываю из моего сердца, хотя и они кровь моя. Как их любить наравне с прочими детьми! Пропали только мои труды и болезни!"И маменька навсегда сдержали слово: Павлусю, Юрочку и Любочку они никогда не любили за их безобразие.
Описав домашнее наше времяпровождение, не излишним почитаю изложить и о делаемых батенькою «банкетах» в уреченные дни года. И
что это были за банкеты!.. Куда! В нынешнее время и не приснится никому задать такой банкет, и тени подобного не
увидишь!., а еще говорят,
что все вдалися в роскошь! Да какая была во всем чинность и регула!..
Да как додумались и
увидели,
что они сказали нелепое и смешное, так махнули рукой, покраснели, как вишневка, и ушли от кухаря.
Этим начал он давать знать,
что недавно был в Петербурге и
видел тамошнюю политику.
Наконец, когда он объявил,
что, бывши в Петербурге, ко всем присматривался и очень ясно
видел,
что женщины там сидят даже при особах в генеральских рангах, тогда они только вынуждены были сесть, но и сидели себе на уме: когда пан полковник изволил которую о
чем спрашивать, тогда она спешила встать и, поклонясь низко его ясновельможности, опять садилась, не сказав в ответ ничего.
Но оставим ученые рассуждения и возвратимся к батенькиному банкету. Так извольте же припомнить,
что этакие меды и пива стоят по всему столу.
Увидите же,
что из этого после выйдет.
Рюмок тогда не было, и их не знали, и их бы осмеяли, если б
увидели, а пили наливки теми же кубками и стопами,
что пиво и мед.
Так поступили и маменька, когда
увидели,
что их рождению предстоит ужасное положение: отлучка из дома, невременная пища, принужденное сидение, забота об уроках и, всего более, наказания, необходимые при учении.
Они,
видя,
что это касается уже не к какому-нибудь гусаку, кабану или индейскому петуху, а к их исчадию, вышли из себя и,
видя,
что материя серьезная, начали кричать громко, и слова у них сыпались скоро, примером сказать, как будто бы кто сыпал из мешка орехи на железную доску.
"А
что ты мне сделаешь, если я не выучу?" — подумал я,
увидев,
что мне никак не шли в голову и странные эти названия, и непонятна была фигура этих кара-кулек.
Подобрав веревки и
видя,
что никто не оспаривает у меня удовольствия звонить, я с восторгом принялся трезвонить во все руки, а между тем читать весь символ, как наставлен был паном Кнышевским, читать неспешно, сладко и не борзяся по стихам, а с аминем перестать — забыл.
Действие субботки мне не понравилось с первых пор. Я
видел тут явное нарушение условия маменькиного с паном Кнышевским и потому не преминул пожаловаться маменьке. Как же они чудно рассудили, так послушайте,"А
что ж, Трушко! — сказали они, гладя меня по голове: — я не могу закона переменить. Жалуйся на своего отца,
что завербовал тебя в эту дурацкую школу. Там не только я, но и пан Кдышевский не властен ничего отменить. Не от нас это установлено".
Маменька, как
увидели и расслушали мой голос, который взобрался на самые высочайшие тоны — потому
что пан Кнышевский, дабы пощеголять дарованием ученика своего, тянул меня за ухо
что есть мочи, от
чего я и кричал необыкновенно — так вот, говорю, маменька как расслушали,
что это мой голос, от радости хотели было сомлеть, отчего должно бы им и упасть, то и побоялись, чтобы не упасть на пана полковника или чтоб V не сделать непристойного
чего при падении, то и удержались гостей ради, а только начали плакать слезами радости.
Трепещущий, как осиновый лист, вошел в хату пан Кнышевский, где уже Петрусь, как ни в
чем не бывало, читал псалтырь бегло и не борзяся, а прочие школяры предстояли. Первое его дело было поспешно выхватить из зеленого поставца калгановую и другие водки и потом толстым рядном покрыть его, чтобы душа дьячихи, по обещанию своему там присутствующая, не могла
видеть деяний его.
Наши, то есть теперешние, юноши в шестнадцать лет смотрят стариками, твердят,
что они знают свет, испытали людей,
видели все, настоящее их тяготит, прошедшее (у шестнадцатилетнего!!!) раздирает душу, будущее ужасает своею безбрежною мрачностью и проч., и проч…
Увидев,
что Петрусь, оголив свою бороду, начал обращение свое с нею как совершенный муж, коему — по словам батеньки разрешается на вся, он начал ее держать почти взаперти во все то время, пока панычи были в школе, следовательно, весь день; а на ночь он запирал ее в комнате и бдел, чтобы никто не обеспокоил ее ночною порою.
Маменька крепко поморщились,
увидев привезенного"нахлебника, детского мучителя и приводчика к шалостям"."Хотя у него и нет дочки, — так говорили они с духом какого-то предведения, — но он найдет
чем развратить детей еще горше, нежели тот цап (так маменька всегда называли дьячка за его козлиный голос). — А за сколько вы, Мирон Осипович, договорили его?" — спрашивали они у батеньки, смотря исподлобья.
— Стол вместе с нами всегда, — рассказывали батенька, однако ж вполголоса, потому
что сами
видели,
что проторговались, дорогонько назначили, — стол с нами, кроме банкетов: тогда он обедает с шляхтою; жить в панычевской; для постели войлок и подушка. В зимние вечера одна свеча на три дня. В месяц раз позволение проездиться на таратайке к знакомым священникам, не далее семи верст. С моих плеч черкеска, какая бы ни была, и по пяти рублей от хлопца, то есть пятнадцать рублей в год.
Маменька же,
увидевши,
что я не отличился в знании иностранного языка и еще оштрафован родительским щелчком, впрочем весьма чувствительным, от которого у меня в три ручья покатились слезы, маменька завели меня тихонько в кладовую и — то-то материнское сердце! — накормили меня разными сластями и, приголубливая меня, говорили:"Хорошо делаешь, Трушко, не учись их наукам. Дай бог и с одною наукою ужиться, а они еще и другую вбивают дитяти в голову".
—
Видите, какие вы стали неблагодарные, Мирон Осипович! А вспомните, как вы посватались за меня и даже в первые годы супружеской жизни нашей вы всегда хвалили,
что я большая мастерица приготовлять, солить и коптить языки; а теперь уже, через восемнадцать лет, упрекаете меня явно,
что я в языках силы не знаю. Грех вам, Мирон Осипович, за такую фальшь! — И маменька чуть не заплакали: так им было обидно!
NB. Маменька имели много природной хитрости. Бывало, как заметят,
что они скажут какую неблагоразумную речь, тотчас извернутся и заговорят о другом. Так и тут поступили:
увидев,
что невпопад начали толковать о скотских языках, так и отошли от предмета.
И как
вижу,
что маменьке, имевшей отвращение от всякой учености, не нравится наша иностранная словесность, решился притвориться непонимающим ничего и молчал… молчал, не внимая никаким убеждениям, намекам и понуждениям домине Галушкинского.
Я испугался и закричал:"Батенька, пожалуйте сюда: маменька померли!"Батенька пришли и,
увидев,
что они не совсем умерли, а только сомлели, дали мне препорядочного туза, чтобы я не лгал, а сами принялись освобождать от обморока маменьку, шевеля ей в косу бумажкою.
— Скажите, пожалуйте, реверендиссиме домине Галушкинский, где же город и наше училище? Вы говорили нам,
что где небо соединено с землею, там и конец вселенной. Вон, далеко, очень видно,
что небо сошлось с землею, ergo, там конец миру; но на этом расстоянии я не
вижу города. Где же он! Туда ли мы едем?
Но будем продолжать. Тут
увидите, какая разница последовала в течение двадцати пяти лет, и
что я должен был вытерпеть, определяя в учение Миронушку, Егорушку, Савушку, Фомушку и Трофимушку, любезнейших сыновей моих.
Наконец жестокий Галушкинский усилил скорбь мою, дав слезам моим превратный, обидный для меня толк. Он, уходя, сказал:"Утешительно
видеть в вашице благородный гонор, заставляющий вас так страдать от стыда; но говорю вам, домине Трушко,
что если и завтра не будете знать урока, то и завтра не возьму вас в класс". С сими словами он вышел с братьями моими.
Восхитительная музыка при моем завтраке так бы не усладила меня, как следующий рассказ бабуси:"Кушай, паныченько, кушай, не жалей матушкиного добра. Покушаешь это, я еще подам. Как
увидела я,
что тебя хотят обидеть, так я и припрятала для тебя все лучшенькое. Так мне пани приказывала, чтоб ты не голодовал. Не тужи, если тебя не будут брать в школу; я буду тебя подкармливать еще лучше, нежели их".
Божился домине Галушкинский,
что сам своими глазами все это
видел.
При мне — а я слушал философию — непременно следовало на заданный вопрос отвечать логически; теперь же
вижу,
что вместо ответа должно предложить новый, посторонний ответ, затемняющий тему.
— По наружности вашей физиогномики, — так, обращаясь ко мне, свысока начал Алексей Пантелеймонович, — я посредством моей прононциации
вижу,
что из вас будет отличный математист, и потому спрашиваю: восемь и семь, сколько будет?
С этим новым, открывшимся во мне, талантом прибыл я в дом, привезя с собою и гусли, ставшие моею собственностью чрез мену на одну вещь из одеяния. Хорошо. Вот я, не говоря ничего, и внес их в маменькину опочивальню. Они подумали,
что это сундучок, так, ничего — и ничего себе… Но надобно было
видеть их изумление и, наконец, радость, восторг, исступление, когда я, открыв гусли, начал делать по струнам переборы, дабы показать,
что я нечто на гуслях играю.
Петрусь, при первом раздавшемся крике парубков, следуя внушению геройского духа своего, хотел было бежать, но, как нежный брат,
видя бедствующего Павлуся, бросился с отчаянием в кучу злодеев, исхитил его из их рук, принимая и на себя значительное число ударов, одушевляемый храбростью и неустрашимостью пустился бежать
что есть духу.
Оплакав страдающего Павлуся и
видя,
что слезами ничего нельзя помочь, они принялись лечить его и на таков конец призвали сельскую знахарку.
Видя наше спокойствие, подсматривавшая особа, не надеясь более
что заметить, отворила дверь и вошла… Судите о нашем замешательстве! Это вошли маменька! Это они и подсматривали за нашими деяниями. Мало сказать,
что мы покраснели, как вареные раки! Нет, мы стали гораздо краснее; и света не взвидели, не только пшеницы.
Мы с радостью оставили пшеницу и пошли за маменькою в их опочивальню. Они нас усадили на лежанке, поставили разных лакомств и сказали:"Ешьте же, деточки; пока-то до
чего еще дойдет". Мы ели, а маменька мотали нитки: потом спросили меня:"
Что, Трушко, как я
вижу, так тебе хочется жениться?"
— По мне, — сказали маменька, — я бы тебя сего же дня оженила; ужасть как хочется
видеть сыны сына моего, — так
что же будешь делать с упрямым батенькою твоим?
Кончивши с Тетясею любовные наши восторги, я приступил притворяться больным. Батенька слепо дались в обман. При них я, лежа под шубами, стонал и охал; а чуть они уйдут, так я и вскочил, и ем, и пью,
что мне вздумается. С Тетясею амурюсь, маменька от радости хохочут, сестры — они уже знали о плане нашем — припевают нам свадебные песни. Одни только батенька не
видели ничего и, приходя проведывать меня, только
что сопели от гнева,
видя,
что им не удается притеснить меня.
Мы не знали,
что делать с ними; хотели пощекотать в носу, как делывали батенька в таком случае, но одна из соседок,
видя беду, бросилась и закричала:"воды, воды!"Женщина наша, тут же стоявшая, как брызнет на маменьку…
В продолжение стола, перед кем стояло в бутылке вино, те свободно наливали и пили; перед кем же его не было, тот пил одну воду. Петрусь, как необыкновенного ума был человек и шагавший быстро вперед,
видя,
что перед ним нет вина, протянул руку через стол, чтобы взять к себе бутылку… Как же вскрикнет на него полковник, чтобы он не смел так вольничать и
что ему о вине стыдно и думать! Посмотрели бы вы, господин полковник, — подумал я сам себе. — как мы и водочку дуем, и сколько лет уже!
Я полагал наверное,
что тут меня зарежут, застрелят, потому
что видел тут много стоящих в углу ружей, шпаг или сабель — не знаю
чего, а только все страшное…
Тут маменька,
увидевши,
что уже это не шутка, поскорее снарядили бабусю с большим запасом всякой провизии и отправили ко мне, чтобы кормила меня, берегла, как глаза, и везде по походах не отставала от меня. Так куда! командирство и слышать не захотели. Его благородие, господин капитан, приказал бабусю со всем добром из селения выгнать; а о том и не подумал,
что я даже исчах без привычной домашней пищи! Но это еще не то большое несчастье, о котором хочу рассказать.
Бабуся возвратилась и рассказала все, не утаив,
что видела меня и
что я все плачу от службы и иссох как щепка…
Вошли мы с братом в кладовую. Уже разделились кое-какими вещами, оставляя по несколько и на часть братьям, разумеется, всего, как отсутствующим, и меньше счетом и полегче весом. Вдруг брат Петрусь
увидел мои связки, повертел их и спросил:"
Что это за серебро?"Я сказал о воле маменькиной.
Что же далее? Насмотрелся он всего по походам в России: ему не понравился дом, где батенька жили и померли. Давай строить новый, да какой? В два этажа, с ужасно великими окнами, с огромными дверями. И где же? Совсем не на том месте, где был наш двор, а вышел из деревни и говорит: тут вид лучше. Тьфу ты, пропасть! Да разве мы для видов должны жить? Было бы тепло да уютно, а на виды я могу любоваться в картинах. На все его затеи я молчал, — не мое дело, — но
видел,
что и великие умы могут впадать в слабость!