Неточные совпадения
Иная, приехав недавно,
не успела теплых перчаток снять: по ряду подойдешь к
ней: вот
она хвать-хвать за перчатку, рука вспотела, пальцы отекли, перчатка
не слезает, уж
она и зубами тащит, уж
она рвет
ее, а перчатка, хоть ты что, так
не лезет…
Видишь, что бедная барышня мучится, вся вспотела, от конфузии покраснела, как калина, сжалишься над
нею, скажешь:"
Не беспокойтесь, сударыня!
Тут же, только тебя усадили за жирные пироги, из которых сок так и течет от изобильной приправы масла и сметаны, вдруг входит одна из дочерей хозяйских, или и чужая барышня, которой
не было при моем приезде, и я с
нею не виделся (то есть
не подходил к
ее руке), то я бросаю пирог и, как салфетки при завтраке
не бывает, обтираю свой замасленный и засметаненный рот носовым платком, а если позабыл его дома, то ладонью, и подхожу к ручке новопришедшей барышни.
Уединясь в свой кабинет, я впал в меланхолию и предался сравнениям, как бывало прежде, и как идет ныне, как обращался мой батенька с маменькою, как они были им послушны, и как, напротив, живу я, сын их, с моею женою, и уже
не у
она мне, а я
ей послушен.
У всех нас оспа была натуральная, и мы из рук
ее вышли
не вовсе изуродованными.
После завтрака нас вели к батеньке челом отдать, а потом за тем же к маменьке. Как же маменька любили плотно позавтракать и всегда в одиночку, без батеньки, то мы и находили у
нее либо блины, либо пироги, а в постные дни пампушки или горофяники. Маменька и уделяли нам порядочные порции и приказывали, чтобы тут же при них съедать все, а
не носиться с пищею, как собака-де.
А птица — пальцем можно было разделять, а жир с
нее во рту
не помещается, так и течет!
Когда же он заметит жирнейшую из птиц и обречет
ее на смерть, тут маменька ахнут, оботрут слезку из глаз и
не вытерпят, чтоб
не шепнуть:"А чтоб ты сам лопнул!
Кухарь, при помощи десятка баб, взятых с работы, управляется с птицею, поросятами, кореньями, зеленью; булочница дрожит телом и духом, чтобы опара на булки была хороша и чтобы тесто выходилось и булки выпеклись бы на славу; кухарка в другой кухне, с помощницами, также управляется с птицею, выданною
ей, но уже
не кормленою, а из числа гуляющих на свободе, и приготовляет в больших горшках обед особо для конюхов гостиных, для казаков, препровождающих пана полковника и прочих панов; особо и повкуснее для мелкой шляхты, которые приедут за панами: им
не дозволено находиться за общим столом с важными особами.
Наконец, когда он объявил, что, бывши в Петербурге, ко всем присматривался и очень ясно видел, что женщины там сидят даже при особах в генеральских рангах, тогда они только вынуждены были сесть, но и сидели себе на уме: когда пан полковник изволил которую о чем спрашивать, тогда
она спешила встать и, поклонясь низко его ясновельможности, опять садилась,
не сказав в ответ ничего.
Для сидящих
не было более приборов, как оловянная тарелка, близ
нее — большие ломти хлеба белого и черного, ложка деревянная, лаком покрытая — и все это, через всю длину, на обоих концах покрывало длинное полотенце, так же вышитое, как и скатерть.
Ей, истинно,
не лгу: теперь никому и
не приснится вкус таких напитков; а чтоб сварить или приготовить, так и
не говорите: никто и понятия
не имеет.
Хозяйка же
не садилась вовсе:
она распоряжалась отпуском блюд и наблюдала за всем ходом банкета.
Маменька, бывало, из другой комнаты кивнут пальцем на виновную — а иногда им и покажется, что
она будто виновата — так, вызвавши, схватят
ее за косы и тут же ну-ну-ну-ну! да так
ее оттреплют, что девка
не скоро в разум придет.
Спрашивавшая должна бы цаловать короля; но
она кричит громко, чтобы панычи услышали:"Вот еще выдумали что! Что нам цаловаться между собою? Это будет горшок о горшок, а масла
не будет". Причем некоторые глядят на панычей, подходят ли они к ним, и если еще нет, то продолжают маневры, пока успеют привлечь их к себе.
— В стыдное место поцаловать короля! — приказывает король другой. Всеобщий, хохот, и все смотрят на смутившуюся."Что же? чего ты стала? ты думаешь что?.. разве
не знаешь?" — так кричат
ей подруги, и одна из них предлагает:"Дай я за тебя исполню".
Я таки
не наудивляюсь перемене и батенькиного обхождения. Бывало, при малейшем противоречном слове маменька
не могли уже другого произнести, ибо очутивалися в другой комнате, разумеется, против воли… но это дело семейное; а тут папенька смотрели на маменьку удивленными глазами, пыхтели, надувалися и, как увидели слезы
ее, то, конечно, войдя в материнские чувства, сказали без гнева и размышления, а так, просто, дружелюбно...
Еще взбираетесь на
нее: сколько мальчиков, по сродной им склонности, обгоняли вас,
не пускали, сталкивали; но вы сяк-так превозмогли все препятства, победили все, удержали место за собою.
Прочти нам
ее повагом и
не борзяся".
Батенька, как были очень благоразумны, то им первым на мысль пришло:
не слепцы ли это поют? Но, расслушав ирмолойное искусство и разительный, окселентующий голос пана Тимофтея, как сидели в конце стола, встали, чтоб посмотреть, кто это с ним так сладко поет? Подошли к дверям, увидели и остолбенели… Наконец, чтоб разделить радость свою с маменькою, тут же у стола стоявшею, отозвались к
ней...
Но Петрусь
не боялся их, и тонким, визгливым, резким голосом, как покрикивала умершая, начал грозить пану Кнышевскому, чтобы он
не полагал
ее в отсутствии от себя, что душа всегда будет находиться в зеленом поставчике и, смотря на его деяния, по ночам будет мучить его, если он неподобное сотворит.
Увидев, что Петрусь, оголив свою бороду, начал обращение свое с
нею как совершенный муж, коему — по словам батеньки разрешается на вся, он начал
ее держать почти взаперти во все то время, пока панычи были в школе, следовательно, весь день; а на ночь он запирал
ее в комнате и бдел, чтобы никто
не обеспокоил
ее ночною порою.
Вечером, когда мы уселись опять слушать чтение пана Кнышевского и когда он со всем усилием выражал читаемое, Фтеодосия из комнаты, где
она запираема была отцом своим, закричала:"Ах, мне лихо! Посмотрите, панычи, чуть ли
не бесится мой пан-отец?".
Пан Кнышевский, поклонясь, пошел и,
не отказавшись от муки, принес
ее домой, а происшествие предал вечному молчанию, а Фтеодосия и подавно никому
не открывала.
Не приведи господи взойти на нашу землю хотя курице господской впрах разорят владельца
ее; а если вздумает поспорить или упрекать, так и телес — но над ним наругаются, а сами и в ус себе
не дуют.
В таковых батенькиных словах заключалась хитрость. Им самим
не хотелось, чтобы мы, после давишнего, ходили в школу; но желая перед паном Кнышевским удержать свой «гонор», что якобы они об этой истории много думают — это бы унизило их — и потому сказали, что нам нечему у него учиться. Дабы же мы
не были в праздности и
не оставались без ученья, то они поехали в город и в училище испросили себе"на кондиции"некоего Игнатия Галушкинского, славимого за свою ученость и за способность передавать
ее другим.
Домине Галушкинский погрузился в размышления и, надумавшись и кашлянувши несколько раз, сказал решительно:"Видите ли, грамматика сама по себе, и
она есть грамматика! а пиитика сама по себе, и
она уже есть пиитика, а отнюдь
не грамматика. Понял ли?" — спросил он, возвыся голос и поглядев на нас с самодовольством.
— Вашицы должны благодарить Малашке, — сказал наставник наш, указывая на свою пару, —
ее логика убедила меня. Но
не смейте сообщать родителям вашим…
Брат горбун, раскинув в широком уме своем, тотчас вызвался требуемое поставить — и вышел. Вскоре возвратился он и, к удивлению инспектора и Петруся, принес три курицы, полхлеба и полон сапог пшеничной муки. Все это он, по художеству своему, секретно набрал у ближних спавших соседей; как же
не во что было ему взять муки, так он — изобретательный ум! — разулся и полон сапог набрал
ее. Все эти припасы отданы были стряпухе, готовившей ужин на все общество.
Они рабы собственных, ими изобретенных правил; они,
не живя, отжили;
не испытав жизни, тяготятся
ею!
не видав еще в свой век людей, они уже удаляются от них;
не насладясь ничем, тоскуют о былом, скучают настоящим, с грустью устремляют взор в будущность…
От движения, неумеренной веселости, если мы тогда
не могли уснуть, тогда ментор наш давал нам выпить по доброй чарке водки, изъясняя, что
она дает сон, а сон укрепляет человека и дает ему силу!
Сила же человеку во всякое время и при всяком обстоятельстве весьма необходима; ergo, — приговаривал реверендиссиме, — водка преполезная вещь и потому
не должно уклоняться от
нее.
— Помилуйте вы меня, Мирон Осипович! С чего вы это взяли так разливаться вишневкою? Ведь у нас
ее не море, а только три бочки. И за что ему такая благодать сверх условленного?
— Вселенную как хотите, мне до
нее нужды мало, — отвечали маменька, кому хотите, тому
ее и отдавайте:
не мною нажитое добро; но вишневкою
не согласна разливаться. Это дело другое.
NB. Маменька, по тогдашнему времени, были неграмотные, и потому
не могли знать, что никак невозможно отделить вишневку от вселенной. Да, конечно: куда вы вселенную ни перенесете, а вишневку где оставите? На чем
ее утвердите, поставите? Никак невозможно.
Что маменька была женщина — это так; но чтоб имела такое чувство, — я в
ней не заметил, и
она не сознавалась.
На
ее замечание батенька возразил:"это, маточко, оттого, что вы вовсе
не знаете в языках силы".
"Достопамятное изречение! Его следовало бы изобразить золотыми буквами на публичном столбе каждого города. Следуя ему, сколько молодых людей от дверей училища возвратились бы прилично мыслящими и были бы пристойно живущими людьми: а то,
не имея собственного рассудка и вникнув в бездну премудрости, но поняв
ее превратно, губят потом себя и развращают других".
За руководство нас в науках он получал изрядную плату и
не желал лишиться
ее, для чего он предложил батеньке, чтобы нас, панычей, определить в школу для большого усовершенствования в науках, в коих мы, под руководством его, так успели.
Батенька целый день
не могли успокоиться и знай твердили, что книга их по кунштам была неоцененна; что иконописец, расписывающий в ближнем селении иконостас, сам предлагал за
нее десять рублей.
Я испугался и закричал:"Батенька, пожалуйте сюда: маменька померли!"Батенька пришли и, увидев, что они
не совсем умерли, а только сомлели, дали мне препорядочного туза, чтобы я
не лгал, а сами принялись освобождать от обморока маменьку, шевеля
ей в косу бумажкою.
Жена моя то и дело, что по слабости натуры сомлевает, но щекотать
ей в носу даже и я
не смею: строжайше запретила,
не объяснив причины.
А
не успеем привести в чувство, как
она вновь сомлела — и бац на пол.
Пощекотать бы
ей в носу, так и
не было бы таких бед!
В новейшее же, усовершенствованное — как нынешние люди думают — время вторая моя невестка, хотя
ей ужасная радость или печаль, ни за что
не упадет в обморок, когда
не случится тут «гувернер» сына
ее.
Правда, кроме образования мальчика, он
ей полезен в обмороках: никто-де так ловко
не поддержит, как этот мусье гувернер.
Пожалуйте, о чем бишь я рассказывал?.. Да, вот нас принялися провожать… Но я
не в состоянии вам пересказать этого чувствительного пассажа. Меня и при воспоминании слеза пронимает! Довольно скажу, что маменька за горькими слезами
не могли ничего говорить, а только нас благословляли; что же принадлежит до
ее сердца, то верно оно разбилося тогда на мелкие куски, и вся внутренность их разорвалася в лохмотья… ведь материнское сердце!
Долго царствовало между нами молчание. Кто о чем думал —
не знаю; но я все молчал, думая о забытых маковниках. Горесть маменькина
не занимала меня. Я полагал, что так и должно быть.
Она с нами рассталася, а
не я с
нею;
она должна грустить… Как вдруг брат Петруся, коего быстрый ум
не мог оставаться покоен и требовал себе пищи, вдруг спросил наставника нашего...
— О, нет! — воскликнул наш реверендиссиме. — Это в описании я употребил только риторическую фигуру, то есть исказил истину, придав
ей ложный вид. Но мы морем
не поедем, потому что
не имеем приличного для того сосуда, а во-вторых, и потому, что училище наше расположено на суше; ergo, мы сушею и поедем.
Близко ли, далеко ли отстоял город; скоро ли,
не скоро, — но нас довезли и расположили на квартире у какого-то обывателя. Квартира была со всеми удобствами и весьма близко от училища. Бабуся, прибыв прежде нас, расположилась со своим хозяйством и употчевала нас ужином вкусным, жирным, изобильным. Спасибо
ей!
Она была мастерица своего дела.