Неточные совпадения
Я пишу это и чувствую:
у меня горят щеки. Вероятно, это похоже на то, что испытывает женщина, когда впервые
услышит в себе пульс нового, еще крошечного, слепого человечка. Это я и одновременно не я. И долгие месяцы надо будет питать его своим соком, своей кровью, а потом — с болью оторвать его от себя и положить к ногам Единого Государства.
— Вы остаетесь? — я взялся за ручку двери. Ручка была медная, и я
слышал: такой же медный
у меня голос.
Вот теперь щелкнула кнопка
у ворота — на груди — еще ниже. Стеклянный шелк шуршит по плечам, коленям — по полу. Я
слышу — и это еще яснее, чем видеть, — из голубовато-серой шелковой груды вышагнула одна нога и другая…
Мембрана все еще дрожала. Молот бил там — внутри
у меня — в накаленные докрасна прутья. Я отчетливо
слышал каждый удар и… и вдруг она это тоже
слышит?
Однажды еле заметная морщинка
у кого-то на лице — и она уже навсегда в вас; однажды вы
услышали: в тишине упала капля — и вы
слышите сейчас…
— Да, да, именно… — я схватил его за руку. Я
слышал сейчас: из крана умывальника — медленно капают капли в тишину. И я знал, это — навсегда. Но все-таки почему же вдруг душа? Не было, не было — и вдруг… Почему ни
у кого нет, а
у меня…
Бегом через знакомые полутесные гулкие комнаты — почему-то прямо туда, в спальню. Уже
у дверей схватился за ручку и вдруг: «А если она там не одна?» Стал, прислушался. Но
слышал только: тукало около — не во мне, а где-то около меня — мое сердце.
На секунду
у двери. Тот — тупо топает вверх, сюда. Только бы дверь! Я умолял дверь, но она деревянная; заскрипела, взвизгнула. Вихрем мимо — зеленое, красное, желтый Будда — я перед зеркальной дверью шкафа: мое бледное лицо, прислушивающиеся глаза, губы… Я
слышу — сквозь шум крови — опять скрипит дверь… Это он, он.
Я
слышал свое пунктирное, трясущееся дыхание (мне стыдно сознаться в этом — так все было неожиданно и непонятно). Минута, две, три — все вниз. Наконец мягкий толчок: то, что падало
у меня под ногами, — теперь неподвижно. В темноте я нашарил какую-то ручку, толкнул — открылась дверь — тусклый свет. Увидел: сзади меня быстро уносилась вверх небольшая квадратная платформа. Кинулся — но уже было поздно: я был отрезан здесь… где это «здесь» — не знаю.
Домой — по зеленой, сумеречной, уже глазастой от огней улице. Я
слышал: весь тикаю — как часы. И стрелки во мне — сейчас перешагнут через какую-то цифру, я сделаю что-то такое, что уже нельзя будет назад. Ей нужно, чтобы кто-то там думал: она —
у меня. А мне нужна она, и что мне за дело до ее «нужно». Я не хочу быть чужими шторами — не хочу, и все.
Бешеная, хлещущая радость. Я хочу крикнуть что-то вроде: «Так ее!», «Держи ее!» — но
слышу только свой шепот. А на плече
у меня — уже тяжелая рука, меня держат, ведут, я пытаюсь объяснить им…
Это всегда был самый величественный момент праздника: все продолжают сидеть неподвижно, радостно склоняя главы благодетельному игу Нумера из Нумеров. Но тут я с ужасом снова
услышал шелест: легчайший, как вздох, он был слышнее, чем раньше медные трубы гимна. Так последний раз в жизни вздохнет человек еле слышно, — а кругом
у всех бледнеют лица,
у всех — холодные капли на лбу.
Это я Второму Строителю. Лицо
у него — фаянс, расписанный сладко-голубыми, нежно-розовыми цветочками (глаза, губы), но они сегодня какие-то линялые, смытые. Мы считаем вслух, но я вдруг обрубил на полуслове и стою, разинув рот: высоко под куполом на поднятой краном голубой глыбе — чуть заметный белый квадратик — наклеена бумажка. И меня всего трясет — может быть, от смеха, — да, я сам
слышу, как я смеюсь (знаете ли вы это, когда вы сами
слышите свой смех?).
В какой-то прозрачной, напряженной точке — я сквозь свист ветра
услышал сзади знакомые, вышлепывающие, как по лужам, шаги. На повороте оглянулся — среди опрокинуто несущихся, отраженных в тусклом стекле мостовой туч — увидел S. Тотчас же
у меня — посторонние, не в такт размахивающие руки, и я громко рассказываю О — что завтра… да, завтра — первый полет «Интеграла», это будет нечто совершенно небывалое, чудесное, жуткое.
Я закрыл глаза, сел на ступенях, идущих наверх, к Машине. Должно быть, шел дождь: лицо
у меня мокрое. Где-то далеко, глухо — крики. Но никто не
слышит, никто не
слышит, как я кричу: спасите же меня от этого — спасите!
Если бы
у меня была мать — как
у древних: моя — вот именно — мать. И чтобы для нее — я не Строитель «Интеграла», и не нумер Д-503, и не молекула Единого Государства, а простой человеческий кусок — кусок ее же самой — истоптанный, раздавленный, выброшенный… И пусть я прибиваю или меня прибивают — может быть, это одинаково, — чтобы она
услышала то, чего никто не
слышит, чтобы ее старушечьи, заросшие морщинами губы —
Неточные совпадения
Аммос Федорович. Да, нехорошее дело заварилось! А я, признаюсь, шел было к вам, Антон Антонович, с тем чтобы попотчевать вас собачонкою. Родная сестра тому кобелю, которого вы знаете. Ведь вы
слышали, что Чептович с Варховинским затеяли тяжбу, и теперь мне роскошь: травлю зайцев на землях и
у того и
у другого.
Почтмейстер.
Слышал от Петра Ивановича Бобчинского. Он только что был
у меня в почтовой конторе.
Такая рожь богатая // В тот год
у нас родилася, // Мы землю не ленясь // Удобрили, ухолили, — // Трудненько было пахарю, // Да весело жнее! // Снопами нагружала я // Телегу со стропилами // И пела, молодцы. // (Телега нагружается // Всегда с веселой песнею, // А сани с горькой думою: // Телега хлеб домой везет, // А сани — на базар!) // Вдруг стоны я
услышала: // Ползком ползет Савелий-дед, // Бледнешенек как смерть: // «Прости, прости, Матренушка! — // И повалился в ноженьки. — // Мой грех — недоглядел!..»
Я
слышала, как шепотом // Поп плакался ему: // —
У нас народ — всё голь да пьянь, // За свадебку, за исповедь // Должают по годам.
Застыл уж на уколотом // Мизинце
у Евгеньюшки, // Хозяйской старшей дочери, // Высокий бугорок, // А девка и не
слышала, // Как укололась до крови;