Неточные совпадения
Вскоре Николай Сергеич горячо полюбил его, не менее
чем свою Наташу;
даже потом, уже после окончательного разрыва между князем-отцом и Ихменевым, старик с веселым духом вспоминал иногда о своем Алеше —
так привык он называть князя Алексея Петровича.
Так утешил,
что я
даже и не ожидал.
Ты, положим, талант,
даже замечательный талант… ну, не гений, как об тебе там сперва прокричали, а
так, просто талант (я еще вот сегодня читал на тебя эту критику в «Трутне»; слишком уж там тебя худо третируют: ну да ведь это
что ж за газета!).
— Наташа, — сказал я, — одного только я не понимаю: как ты можешь любить его после того,
что сама про него сейчас говорила? Не уважаешь его, не веришь
даже в любовь его и идешь к нему без возврата, и всех для него губишь?
Что ж это
такое? Измучает он тебя на всю жизнь, да и ты его тоже. Слишком уж любишь ты его, Наташа, слишком! Не понимаю я
такой любви.
— Непременно;
что ж ему останется делать? То есть он, разумеется, проклянет меня сначала; я
даже в этом уверен. Он уж
такой; и
такой со мной строгий. Пожалуй, еще будет кому-нибудь жаловаться, употребит, одним словом, отцовскую власть… Но ведь все это не серьезно. Он меня любит без памяти; посердится и простит. Тогда все помирятся, и все мы будем счастливы. Ее отец тоже.
К величайшему моему ужасу, я увидел,
что это ребенок, девочка, и если б это был
даже сам Смит, то и он бы, может быть, не
так испугал меня, как это странное, неожиданное появление незнакомого ребенка в моей комнате в
такой час и в
такое время.
История Смита очень заинтересовала старика. Он сделался внимательнее. Узнав,
что новая моя квартира сыра и, может быть, еще хуже прежней, а стоит шесть рублей в месяц, он
даже разгорячился. Вообще он сделался чрезвычайно порывист и нетерпелив. Только Анна Андреевна умела еще ладить с ним в
такие минуты, да и то не всегда.
Тощее, бледное и больное ее личико было обращено к нам; она робко и безмолвно смотрела на нас и с каким-то покорным страхом отказа протягивала нам свою дрожащую ручонку. Старик
так и задрожал весь, увидя ее, и
так быстро к ней оборотился,
что даже ее испугал. Она вздрогнула и отшатнулась от него.
Сначала она
даже и при мне не решалась выражать желание увидеться с дочерью и почти всегда после наших разговоров, когда, бывало, уже все у меня выспросит, считала необходимостью как-то сжаться передо мною и непременно подтвердить,
что хоть она и интересуется судьбою дочери, но все-таки Наташа
такая преступница, которую и простить нельзя.
И он поспешил уйти, стараясь
даже и не глядеть на нас, как будто совестясь,
что сам же нас сводил вместе. В
таких случаях, и особенно когда возвращался к нам, он становился всегда суров и желчен и со мной и с Анной Андреевной,
даже придирчив, точно сам на себя злился и досадовал за свою мягкость и уступчивость.
— Вот он какой, — сказала старушка, оставившая со мной в последнее время всю чопорность и все свои задние мысли, — всегда-то он
такой со мной; а ведь знает,
что мы все его хитрости понимаем.
Чего ж бы передо мной виды-то на себя напускать! Чужая я ему,
что ли?
Так он и с дочерью. Ведь простить-то бы мог,
даже, может быть, и желает простить, господь его знает. По ночам плачет, сама слышала! А наружу крепится. Гордость его обуяла… Батюшка, Иван Петрович, рассказывай поскорее: куда он ходил?
Так бывает иногда с добрейшими, но слабонервными людьми, которые, несмотря на всю свою доброту, увлекаются до самонаслаждения собственным горем и гневом, ища высказаться во
что бы то ни стало,
даже до обиды другому, невиноватому и преимущественно всегда самому ближнему к себе человеку.
В письме он прямо и просто — и заметьте себе,
таким серьезным тоном,
что я
даже испугался, — объявлял мне,
что дело о моем сватовстве уже кончилось,
что невеста моя совершенство;
что я, разумеется, ее не стою, но
что все-таки непременно должен на ней жениться.
Он
даже и не возражал, а просто начал меня упрекать,
что я бросил дом графа Наинского, а потом сказал,
что надо подмазаться к княгине К., моей крестной матери, и
что если княгиня К. меня хорошо примет,
так, значит, и везде примут и карьера сделана, и пошел, и пошел расписывать!
Он и отца принял ужасно небрежно;
так небрежно,
так небрежно,
что я
даже не понимаю, как он туда ездит.
Но тут, уверяю вас, я выказал много хитрости… ах… и, наконец,
даже ума;
так что я думал, вы сами будете рады,
что я не всегда же… неумен.
Мавра была в сильном волнении. Она все слышала,
что говорил князь, все подслушала, но многого не поняла. Ей бы хотелось угадать и расспросить. А покамест она смотрела
так серьезно,
даже гордо. Она тоже догадывалась,
что многое изменилось.
Мы поспешно сбежали вниз. Я взял первого попавшегося ваньку, на скверной гитаре. Видно, Елена очень торопилась, коли согласилась сесть со мною. Всего загадочнее было то,
что я
даже и расспрашивать ее не смел. Она
так и замахала руками и чуть не соскочила с дрожек, когда я спросил, кого она дома
так боится? «
Что за таинственность?» — подумал я.
— Разумеется, не лгал. Мне кажется, и думать об этом нечего. Нельзя
даже предлога приискать к какой-нибудь хитрости. И, наконец,
что ж я
такое в глазах его, чтоб до
такой степени смеяться надо мной? Неужели человек может быть способен на
такую обиду?
Наконец она и в самом деле заснула и, к величайшему моему удовольствию, спокойно, без бреду и без стонов. На меня напало раздумье; Наташа не только могла, не зная, в
чем дело, рассердиться на меня за то,
что я не приходил к ней сегодня, но
даже, думал я, наверно будет огорчена моим невниманием именно в
такое время, когда, может быть, я ей наиболее нужен. У нее
даже наверно могли случиться теперь какие-нибудь хлопоты, какое-нибудь дело препоручить мне, а меня, как нарочно, и нет.
Она, впрочем, мне почти
что призналась в этом сама, говоря,
что не могла утерпеть, чтоб не поделиться с ним
такою радостью, но
что Николай Сергеич стал, по ее собственному выражению, чернее тучи, ничего не сказал, «все молчал,
даже на вопросы мои не отвечал», и вдруг после обеда собрался и был таков.
— И Алеша мог поместить Наталью Николаевну в
такой квартире! — сказал он, покачивая головою. — Вот эти-то
так называемые мелочии обозначают человека. Я боюсь за него. Он добр, у него благородное сердце, но вот вам пример: любит без памяти, а помещает ту, которую любит, в
такой конуре. Я
даже слышал,
что иногда хлеба не было, — прибавил он шепотом, отыскивая ручку колокольчика. — У меня голова трещит, когда подумаю о его будущности, а главное, о будущности АнныНиколаевны, когда она будет его женой…
— Я начал о моем ветренике, — продолжал князь, — я видел его только одну минуту и то на улице, когда он садился ехать к графине Зинаиде Федоровне. Он ужасно спешил и, представьте,
даже не хотел встать, чтоб войти со мной в комнаты после четырех дней разлуки. И, кажется, я в том виноват, Наталья Николаевна,
что он теперь не у вас и
что мы пришли прежде него; я воспользовался случаем, и
так как сам не мог быть сегодня у графини, то дал ему одно поручение. Но он явится сию минуту.
— Как вы изумляетесь! А я
так думала,
что вы не только не станете изумляться, но
даже заранее знали,
что так и будет.
— Но
так увлекаться невозможно, тут что-нибудь да есть, и только
что он приедет, я заставлю его объяснить это дело. Но более всего меня удивляет,
что вы как будто и меня в чем-то обвиняете, тогда как меня
даже здесь и не было. А впрочем, Наталья Николаевна, я вижу, вы на него очень сердитесь, — и это понятно! Вы имеете на то все права, и… и… разумеется, я первый виноват, ну хоть потому только,
что я первый подвернулся; не правда ли? — продолжал он, обращаясь ко мне с раздражительною усмешкою.
— Знаю, знаю,
что ты скажешь, — перебил Алеша: — «Если мог быть у Кати, то у тебя должно быть вдвое причин быть здесь». Совершенно с тобой согласен и
даже прибавлю от себя: не вдвое причин, а в миллион больше причин! Но, во-первых, бывают же странные, неожиданные события в жизни, которые все перемешивают и ставят вверх дном. Ну, вот и со мной случились
такие события. Говорю же я,
что в эти дни я совершенно изменился, весь до конца ногтей; стало быть, были же важные обстоятельства!
Князь сидел молча и с какой-то торжествующе иронической улыбкой смотрел на Алешу. Точно он рад был,
что сын выказывает себя с
такой легкомысленной и
даже смешной точки зрения. Весь этот вечер я прилежно наблюдал его и совершенно убедился,
что он вовсе не любит сына, хотя и говорили про слишком горячую отцовскую любовь его.
— Я
так изменился, отец,
что все это, конечно, должно удивлять тебя;
даже заранее предчувствую все твои возражения, — отвечал торжественно Алеша.
Ты
даже признался о твоем споре с Катериной Федоровной,
что Наталья Николаевна
так любит тебя,
так великодушна,
что простит тебе твой проступок.
— А!
Так вы не хотите понять с двух слов, — сказала Наташа, —
даже он,
даже вот Алеша вас понял
так же, как и я, а мы с ним не сговаривались,
даже не видались! И ему тоже показалось,
что вы играете с нами недостойную, оскорбительную игру, а он любит вас и верит в вас, как в божество. Вы не считали за нужное быть с ним поосторожнее, похитрее; рассчитывали,
что он не догадается. Но у него чуткое, нежное, впечатлительное сердце, и ваши слова, ваш тон, как он говорит, у него остались на сердце…
— В какое же положение вы сами ставите себя, Наталья Николаевна, подумайте! Вы непременно настаиваете,
что с моей стороны было вам оскорбление. Но ведь это оскорбление
так важно,
так унизительно,
что я не понимаю, как можно
даже предположить его, тем более настаивать на нем. Нужно быть уж слишком ко всему приученной, чтоб
так легко допускать это, извините меня. Я вправе упрекать вас, потому
что вы вооружаете против меня сына: если он не восстал теперь на меня за вас, то сердце его против меня…
Он клялся ей во всегдашней, неизменной любви и с жаром оправдывался в своей привязанности к Кате; беспрерывно повторял,
что он любит Катю только как сестру, как милую, добрую сестру, которую не может оставить совсем,
что это было бы
даже грубо и жестоко с его стороны, и все уверял,
что если Наташа узнает Катю, то они обе тотчас же подружатся,
так что никогда не разойдутся, и тогда уже никаких не будет недоразумений.
— Это я, видишь, Ваня, вот какая, — сказала Наташа, подходя к столу и конфузясь
даже передо мной. — Ведь предчувствовала,
что все это сегодня
так выйдет, как вышло, а все-таки думала,
что авось, может быть, и не
так кончится. Алеша приедет, начнет мириться, мы помиримся; все мои подозрения окажутся несправедливыми, меня разуверят, и… на всякий случай и приготовила закуску.
Что ж, думала, мы заговоримся, засидимся…
Против самых ворот дома, в котором я квартировал, стоял фонарь. Только
что я стал под ворота, вдруг от самого фонаря бросилась на меня какая-то странная фигура,
так что я
даже вскрикнул, какое-то живое существо, испуганное, дрожащее, полусумасшедшее, и с криком уцепилось за мои руки. Ужас охватил меня. Это была Нелли!
— Ах, Алеша, какой ты… мы сейчас, — отвечала Катя. — Нам ведь
так много надо переговорить вместе, Иван Петрович,
что не знаю, с
чего и начать. Мы очень поздно знакомимся; надо бы раньше, хоть я вас и давным-давно знаю. И
так мне хотелось вас видеть. Я
даже думала вам письмо написать…
— Да, говорил, — отвечал смущенный Алеша, —
что ж тут
такого? Он говорил со мной сегодня
так ласково,
так по-дружески, а ее все мне хвалил,
так что я
даже удивился: она его
так оскорбила, а он ее же
так хвалит.
Она в иных случаях как будто пренебрегала уменьем владеть собою, ставя прежде всего истину, а всякую жизненную выдержку считала за условный предрассудок и, кажется, тщеславилась
таким убеждением,
что случается со многими пылкими людьми,
даже и не в очень молодых годах.
— Ну, вот видите, ну хоть бы этот миллион, уж они
так болтают о нем,
что уж и несносно становится. Я, конечно, с радостию пожертвую на все полезное, к
чему ведь
такие огромные деньги, не правда ли? Но ведь когда еще я его пожертвую; а они уж там теперь делят, рассуждают, кричат, спорят: куда лучше употребить его,
даже ссорятся из-за этого, —
так что уж это и странно. Слишком торопятся. Но все-таки они
такие искренние и… умные. Учатся. Это все же лучше,
чем как другие живут. Ведь
так?
— Вы не хотите со мной ужинать! Ведь это
даже смешно. Pardon, mon ami [извините, мой друг (франц.)], но ведь это… возмутительная щепетильность. Это уж самое мелкое самолюбие. Тут замешались чуть ли не сословные интересы, и бьюсь об заклад,
что это
так. Уверяю вас,
что вы меня обижаете.
— Знаю, у князя Р., раз в год; я там вас и встретил. А остальное время года вы коснеете в демократической гордости и чахнете на ваших чердаках, хотя и не все
так поступают из ваших. Есть
такие искатели приключений,
что даже меня тошнит…
Знаете ли,
что когда-то я из каприза
даже был метафизиком и филантропом и вращался чуть ли не в
таких же идеях, как вы?
Если б только могло быть (
чего, впрочем, по человеческой натуре никогда быть не может), если б могло быть, чтоб каждый из нас описал всю свою подноготную, но
так, чтоб не побоялся изложить не только то,
что он боится сказать и ни за
что не скажет людям, не только то,
что он боится сказать своим лучшим друзьям, но
даже и то, в
чем боится подчас признаться самому себе, — то ведь на свете поднялся бы тогда
такой смрад,
что нам бы всем надо было задохнуться.
Заключу же
так: вы меня обвиняете в пороке, разврате, безнравственности, а я, может быть, только тем и виноват теперь,
что откровеннеедругих и больше ничего;
что не утаиваю того,
что другие скрывают
даже от самих себя, как сказал я прежде…
Есть особое сладострастие в этом внезапном срыве маски, в этом цинизме, с которым человек вдруг выказывается перед другим в
таком виде,
что даже не удостоивает и постыдиться перед ним.
Вы ясно хотите показать мне,
что даже не удостоиваете постыдиться меня, срывая передо мной
так откровенно и
так неожиданно вашу гадкую маску и выставляясь в
таком нравственном цинизме…
— И вы достигли вашей цели, — сказал я, дрожа от волнения. — Я согласен,
что ничем вы не могли
так выразить передо мной всей вашей злобы и всего презрения вашего ко мне и ко всем нам, как этими откровенностями. Вы не только не опасались,
что ваши откровенности могут вас передо мнойкомпрометировать, но
даже и не стыдились меня… Вы действительно походили на того сумасшедшего в плаще. Вы меня за человека не считали.
Я чувствую,
что я отвлекусь от рассказа, но в эту минуту мне хочется думать об одной только Нелли. Странно: теперь, когда я лежу на больничной койке один, оставленный всеми, кого я
так много и сильно любил, — теперь иногда одна какая-нибудь мелкая черта из того времени, тогда часто для меня не приметная и скоро забываемая, вдруг приходя на память, внезапно получает в моем уме совершенно другое значение, цельное и объясняющее мне теперь то,
чего я
даже до сих пор не умел понять.
Но я ее успокоил, и она очень удивилась и
даже опечалилась,
что дела-то оказывается вовсе не
так много.
С своей стороны, старичок начал ездить к нам каждый день, а иногда и по два раза в день,
даже и тогда, когда Нелли стала ходить и уже совсем выздоравливала, и казалось, она заворожила его
так,
что он не мог прожить дня, не слыхав ее смеху и шуток над ним, нередко очень забавных.
«
Что с ней,
что с ней!» — подумал я, и вся душа перевернулась во мне. Нелли замолчала и более во весь вечер не сказала ни слова. Когда же я ушел, она заплакала, плакала весь вечер, как донесла мне Александра Семеновна, и
так и уснула в слезах.
Даже ночью, во сне, она плакала и что-то ночью говорила в бреду.