Неточные совпадения
Во-первых, хотелось квартиру особенную,
не от жильцов,
а во-вторых, хоть одну комнату, но непременно большую, разумеется вместе с
тем и как можно дешевую.
Я
не мистик; в предчувствия и гаданья почти
не верю; однако со мною, как, может быть, и со всеми, случилось в жизни несколько происшествий, довольно необъяснимых. Например, хоть этот старик: почему при тогдашней моей встрече с ним, я тотчас почувствовал, что в
тот же вечер со мной случится что-то
не совсем обыденное? Впрочем, я был болен;
а болезненные ощущения почти всегда бывают обманчивы.
Он, однакоже, жил
не на Васильевском острову,
а в двух шагах от
того места, где умер, в доме Клугена, под самою кровлею, в пятом этаже, в отдельной квартире, состоящей из одной маленькой прихожей и одной большой, очень низкой комнаты с тремя щелями наподобие окон.
Конечно, всякий, кто знал хоть сколько-нибудь Николая Сергеича,
не мог бы, кажется, и одному слову поверить из всех взводимых на него обвинений;
а между
тем, как водится, все суетились, все говорили, все оговаривались, все покачивали головами и… осуждали безвозвратно.
Мало
того: что три года
тому назад при продаже рощи Николай Сергеич утаил в свою пользу двенадцать тысяч серебром, что на это можно представить самые ясные, законные доказательства перед судом,
тем более что на продажу рощи он
не имел от князя никакой законной доверенности,
а действовал по собственному соображению, убедив уже потом князя в необходимости продажи и предъявив за рощу сумму несравненно меньше действительно полученной.
Если я был счастлив когда-нибудь,
то это даже и
не во время первых упоительных минут моего успеха,
а тогда, когда еще я
не читал и
не показывал никому моей рукописи: в
те долгие ночи, среди восторженных надежд и мечтаний и страстной любви к труду; когда я сжился с моей фантазией, с лицами, которых сам создал, как с родными, как будто с действительно существующими; любил их, радовался и печалился с ними,
а подчас даже и плакал самыми искренними слезами над незатейливым героем моим.
Он ожидал чего-то непостижимо высокого, такого, чего бы он, пожалуй, и сам
не мог понять, но только непременно высокого;
а вместо
того вдруг такие будни и все такое известное — вот точь-в-точь как
то самое, что обыкновенно кругом совершается.
Ну, положим, хоть и писатель;
а я вот что хотел сказать: камергером, конечно,
не сделают за
то, что роман сочинил; об этом и думать нечего;
а все-таки можно в люди пройти; ну сделаться каким-нибудь там атташе.
А только все-таки, Ваня, у тебя какое-то эдак лицо…
то есть совсем как будто
не поэтическое…
Но
не оттого закружилась у меня тогда голова и тосковало сердце так, что я десять раз подходил к их дверям и десять раз возвращался назад, прежде чем вошел, —
не оттого, что
не удалась мне моя карьера и что
не было у меня еще ни славы, ни денег;
не оттого, что я еще
не какой-нибудь «атташе» и далеко было до
того, чтоб меня послали для поправления здоровья в Италию;
а оттого, что можно прожить десять лет в один год, и прожила в этот год десять лет и моя Наташа.
— Носи на здоровье! — прибавила она, надевая крест и крестя дочь, — когда-то я тебя каждую ночь так крестила на сон грядущий, молитву читала,
а ты за мной причитывала.
А теперь ты
не та стала, и
не дает тебе господь спокойного духа. Ах, Наташа, Наташа!
Не помогают тебе и молитвы мои материнские! — И старушка заплакала.
А что он увлекся, так ведь стоит только мне неделю с ним
не видаться, он и забудет меня и полюбит другую,
а потом как увидит меня,
то и опять у ног моих будет.
Это еще и хорошо, что я знаю, что
не скрыто от меня это;
а то бы я умерла от подозрений.
— Обещал, все обещал. Он ведь для
того меня и зовет теперь, чтоб завтра же обвенчаться потихоньку, за городом; да ведь он
не знает, что делает. Он, может быть, как и венчаются-то,
не знает. И какой он муж! Смешно, право.
А женится, так несчастлив будет, попрекать начнет…
Не хочу я, чтоб он когда-нибудь в чем-нибудь попрекнул меня. Все ему отдам,
а он мне пускай ничего. Что ж, коль он несчастлив будет от женитьбы, зачем же его несчастным делать?
— Он, может быть, и совсем
не придет, — проговорила она с горькой усмешкой. — Третьего дня он писал, что если я
не дам ему слова прийти,
то он поневоле должен отложить свое решение — ехать и обвенчаться со мною;
а отец увезет его к невесте. И так просто, так натурально написал, как будто это и совсем ничего… Что если он и вправду поехал к ней,Ваня?
Мне кажется, этот ребенок никогда, даже и в шутку,
не мог бы солгать,
а если б и солгал,
то, право,
не подозревая в этом дурного.
Я с недоумением и тоскою смотрел на него. Наташа умоляла меня взглядом
не судить его строго и быть снисходительнее. Она слушала его рассказы с какою-то грустною улыбкой,
а вместе с
тем как будто и любовалась им, так же как любуются милым, веселым ребенком, слушая его неразумную, но милую болтовню. Я с упреком поглядел на нее. Мне стало невыносимо тяжело.
Я, например, если
не удастся роман (я, по правде, еще и давеча подумал, что роман глупость,
а теперь только так про него рассказал, чтоб выслушать ваше решение), — если
не удастся роман,
то я ведь в крайнем случае могу давать уроки музыки.
Все это привидение чрезвычайно ярко и отчетливо нарисовалось внезапно в моем воображении,
а вместе с
тем вдруг установилась во мне самая полная, самая неотразимая уверенность, что все это непременно, неминуемо случится, что это уж и случилось, но только я
не вижу, потому что стою задом к двери, и что именно в это самое мгновение, может быть, уже отворяется дверь.
— Прости, прости меня, девочка! Прости, дитя мое! — говорил я, — я так вдруг объявил тебе,
а может быть, это еще
не то… бедненькая!.. Кого ты ищешь? Старика, который тут жил?
К
тому же он и прежде почти никогда
не выходил в вечернее время,
а с
тех пор, как ушла Наташа,
то есть почти уже с полгода, сделался настоящим домоседом.
История Смита очень заинтересовала старика. Он сделался внимательнее. Узнав, что новая моя квартира сыра и, может быть, еще хуже прежней,
а стоит шесть рублей в месяц, он даже разгорячился. Вообще он сделался чрезвычайно порывист и нетерпелив. Только Анна Андреевна умела еще ладить с ним в такие минуты, да и
то не всегда.
Бывали случаи, когда Анна Андреевна тосковала до изнеможения, плакала, называла при мне Наташу самыми милыми именами, горько жаловалась на Николая Сергеича,
а при нем начинала намекать,хоть и с большою осторожностью, на людскую гордость, на жестокосердие, на
то, что мы
не умеем прощать обид и что бог
не простит непрощающих, но дальше этого при нем
не высказывалась.
Я было
то да се,
а он чуть было
не закричал на меня,
а потом словно жалко ему стало, говорит: денег мало.
Графиня давно, говорят, попрекала его: что он на ней
не женится,
а тот все отлынивал.
Так полгода
тому назад было, графиня
не решалась,
а теперь, говорят, в Варшаву ездили, там и согласились.
—
А что ж! — подхватил он вдруг, как будто раздраженный нашим молчанием, — чем скорей,
тем лучше. Подлецом меня
не сделают, хоть и решат, что я должен заплатить. Со мной моя совесть, и пусть решают. По крайней мере дело кончено; развяжут, разорят… Брошу все и уеду в Сибирь.
Она поняла, что он нашел его, обрадовался своей находке и, может быть, дрожа от восторга, ревниво спрятал его у себя от всех глаз; что где-нибудь один, тихонько от всех, он с беспредельною любовью смотрел на личико своего возлюбленного дитяти, — смотрел и
не мог насмотреться, что, может быть, он так же, как и бедная мать, запирался один от всех разговаривать с своей бесценной Наташей, выдумывать ее ответы, отвечать на них самому,
а ночью, в мучительной тоске, с подавленными в груди рыданиями, ласкал и целовал милый образ и вместо проклятий призывал прощение и благословение на
ту, которую
не хотел видеть и проклинал перед всеми.
Вещи продолжали продаваться, Наташа продала даже свои платья и стала искать работы; когда Алеша узнал об этом, отчаянию его
не было пределов: он проклинал себя, кричал, что сам себя презирает,
а между
тем ничем
не поправил дела.
Если я и угожу ему, он все-таки будет вздыхать о прошедшем счастье, тосковать, что я совсем
не та, как прежде, когда еще он любил меня ребенком;
а старое всегда лучше кажется!
— Половина одиннадцатого! Я и был там… Но я сказался больным и уехал и — это первый, первый раз в эти пять дней, что я свободен, что я был в состоянии урваться от них, и приехал к тебе, Наташа.
То есть я мог и прежде приехать, но я нарочно
не ехал!
А почему? ты сейчас узнаешь, объясню; я затем и приехал, чтоб объяснить; только, ей-богу, в этот раз я ни в чем перед тобой
не виноват, ни в чем! Ни в чем!
— Нет, нет, я
не про
то говорю. Помнишь! Тогда еще у нас денег
не было, и ты ходила мою сигарочницу серебряную закладывать;
а главное, позволь тебе заметить, Мавра, ты ужасно передо мной забываешься. Это все тебя Наташа приучила. Ну, положим, я действительно все вам рассказал тогда же, отрывками (я это теперь припоминаю). Но тона, тона письма вы
не знаете,
а ведь в письме главное тон. Про это я и говорю.
То есть, клянусь вам обоим, будь он зол со мной,
а не такой добрый, я бы и
не думал ни о чем.
—
А то, что
не хочу никакой другой невесты,
а что у меня есть своя, — это ты.
То есть я прямо этого еще до сих пор
не высказал, но я его приготовил к этому,
а завтра скажу; так уж я решил.
Убеждений его я
не переменю,
а только его раздосадую;
а ему и без
того тяжело.
Дело в
том, что княгиня, за все ее заграничные штуки, пожалуй, еще ее и
не примет,
а княгиня
не примет, так и другие, пожалуй,
не примут; так вот и удобный случай — сватовство мое с Катей.
Правильный овал лица несколько смуглого, превосходные зубы, маленькие и довольно тонкие губы, красиво обрисованные, прямой, несколько продолговатый нос, высокий лоб, на котором еще
не видно было ни малейшей морщинки, серые, довольно большие глаза — все это составляло почти красавца,
а между
тем лицо его
не производило приятного впечатления.
Это лицо именно отвращало от себя
тем, что выражение его было как будто
не свое,
а всегда напускное, обдуманное, заимствованное, и какое-то слепое убеждение зарождалось в вас, что вы никогда и
не добьетесь до настоящего его выражения.
Легкомыслие, детскость — в нем почти еще
те же, но в нем укрепились некоторые благородные внушения; он и начинает интересоваться
не одними игрушками,
а тем, что возвышенно, благородно, честно.
Идти на такое объяснение и в
то же время
не оскорбить,
не обидеть — на это иногда
не способны даже самые ловкие мудрецы,
а способны именно сердца свежие, чистые и хорошо направленные, как у него.
— То-то; он и без
того узнает.
А ты замечай, что он скажет? Как примет? Господи, Ваня! Что, неужели ж он в самом деле проклянет меня за этот брак? Нет,
не может быть!
— Подожди, странная ты девочка! Ведь я тебе добра желаю; мне тебя жаль со вчерашнего дня, когда ты там в углу на лестнице плакала. Я вспомнить об этом
не могу… К
тому же твой дедушка у меня на руках умер, и, верно, он об тебе вспоминал, когда про Шестую линию говорил, значит, как будто тебя мне на руки оставлял. Он мне во сне снится… Вот и книжки я тебе сберег,
а ты такая дикая, точно боишься меня. Ты, верно, очень бедна и сиротка, может быть, на чужих руках; так или нет?
— Ей, батюшка, с вами нечего разговаривать;
не наше это дело… — промолвил он, искоса оглядев меня. —
А ты пошла! Прощайте, сударь; мы гробовщики. Коли что по мастерству надоть, с нашим полным удовольствием…
А окромя
того нечего нам с вами происходить…
— Право!
А не компрометирую я тебя моим…
не тем видом?Ну, да нечего об этом расспрашивать;
не суть важное; я, брат Ваня, всегда помню, какой ты был славный мальчуга.
А помнишь, тебя за меня высекли? Ты смолчал,
а меня
не выдал,
а я, вместо благодарности, над тобой же неделю трунил. Безгрешная ты душа! Здравствуй, душа моя, здравствуй! (Мы поцеловались.)
Он в поддевке, правда в бархатной, и похож на славянофила (да это, по-моему, к нему и идет),
а наряди его сейчас в великолепнейший фрак и
тому подобное, отведи его в английский клуб да скажи там: такой-то, дескать, владетельный граф Барабанов, так там его два часа за графа почитать будут, — и в вист сыграет, и говорить по-графски будет, и
не догадаются; надует.
Она за учителя вышла,
а я стал в конторе служить,
то есть
не в коммерческой конторе,
а так, просто в конторе.
— Нет,
не то чтобы сыщик,
а делами некоторыми занимаюсь, отчасти и официально, отчасти и по собственному призванию.
А так как ума я никогда
не пропивал,
то знаю и мою будущность.
— Слушай, Маслобоев! Братское твое предложение ценю, но ничего
не могу теперь отвечать,
а почему — долго рассказывать. Есть обстоятельства. Впрочем, обещаюсь: все расскажу тебе потом, по-братски. За предложение благодарю: обещаюсь, что приду к тебе и приду много раз. Но вот в чем дело: ты со мной откровенен,
а потому и я решаюсь спросить у тебя совета,
тем более что ты в этих делах мастак.