Неточные совпадения
—
Я вам, Алена Ивановна, может быть, на днях, еще одну вещь принесу… серебряную… хорошую… папиросочницу одну… вот как
от приятеля ворочу… — Он смутился и замолчал.
И хотя
я и сам понимаю, что когда она и вихры мои дерет, то дерет их не иначе как
от жалости сердца (ибо, повторяю без смущения, она дерет
мне вихры, молодой человек, — подтвердил он с сугубым достоинством, услышав опять хихиканье), но, боже, что, если б она хотя один раз…
И тогда-то, милостивый государь, тогда
я, тоже вдовец, и
от первой жены четырнадцатилетнюю дочь имея, руку свою предложил, ибо не мог смотреть на такое страдание.
А тем временем возросла и дочка моя,
от первого брака, и что только вытерпела она, дочка моя,
от мачехи своей, возрастая, о том
я умалчиваю.
Сначала сам добивался
от Сонечки, а тут и в амбицию вдруг вошли: «Как, дескать,
я, такой просвещенный человек, в одной квартире с таковскою буду жить?» А Катерина Ивановна не спустила, вступилась… ну и произошло…
И в продолжение всего того райского дня моей жизни и всего того вечера
я и сам в мечтаниях летучих препровождал: и, то есть, как
я это все устрою, и ребятишек одену, и ей спокой дам, и дочь мою единородную
от бесчестья в лоно семьи возвращу…
Ну-с, государь ты мой (Мармеладов вдруг как будто вздрогнул, поднял голову и в упор посмотрел на своего слушателя), ну-с, а на другой же день, после всех сих мечтаний (то есть это будет ровно пять суток назад тому) к вечеру,
я хитрым обманом, как тать в нощи, похитил у Катерины Ивановны
от сундука ее ключ, вынул, что осталось из принесенного жалованья, сколько всего уж не помню, и вот-с, глядите на
меня, все!
— Дура-то она дура, такая же, как и
я, а ты что, умник, лежишь, как мешок, ничего
от тебя не видать? Прежде, говоришь, детей учить ходил, а теперь пошто ничего не делаешь?
— Письмо! ко
мне!
от кого?
— Да что же это
я! — продолжал он, восклоняясь опять и как бы в глубоком изумлении, — ведь
я знал же, что
я этого не вынесу, так чего ж
я до сих пор себя мучил? Ведь еще вчера, вчера, когда
я пошел делать эту… пробу, ведь
я вчера же понял совершенно, что не вытерплю… Чего ж
я теперь-то? Чего ж
я еще до сих пор сомневался? Ведь вчера же, сходя с лестницы,
я сам сказал, что это подло, гадко, низко, низко… ведь
меня от одной мысли наяву стошнило и в ужас бросило…
Он встал на ноги, в удивлении осмотрелся кругом, как бы дивясь и тому, что зашел сюда, и пошел на Т—в мост. Он был бледен, глаза его горели, изнеможение было во всех его членах, но ему вдруг стало дышать как бы легче. Он почувствовал, что уже сбросил с себя это страшное бремя, давившее его так долго, и на душе его стало вдруг легко и мирно. «Господи! — молил он, — покажи
мне путь мой, а
я отрекаюсь
от этой проклятой… мечты моей!»
Вдруг он весь вздрогнул
от ужаса: «Боже мой, — шептал он в отчаянии, — что со
мною?
— Но позвольте, позвольте же
мне, отчасти, все рассказать… как было дело и… в свою очередь… хотя это и лишнее, согласен с вами, рассказывать, — но год назад эта девица умерла
от тифа,
я же остался жильцом, как был, и хозяйка, как переехала на теперешнюю квартиру, сказала
мне… и сказала дружески… что она совершенно во
мне уверена и все… но что не захочу ли
я дать ей это заемное письмо, в сто пятнадцать рублей, всего что она считала за
мной долгу.
Во-первых,
я в орфографии плох, во-вторых, в немецком иногда просто швах, так что все больше
от себя сочиняю и только тем и утешаюсь, что
от этого еще лучше выходит.
— А
я в нашей конторе артельщиком,
от купца Шелопаева-с, и сюда по делу-с.
— Это денег-то не надо! Ну, это, брат, врешь,
я свидетель! Не беспокойтесь, пожалуйста, это он только так… опять вояжирует. [Вояжирует — здесь: грезит, блуждает в царстве снов (
от фр. voyager — путешествовать).] С ним, впрочем, это и наяву бывает… Вы человек рассудительный, и мы будем его руководить, то есть попросту его руку водить, он и подпишет. Принимайтесь-ка…
—
Я, брат Родя, у вас тут теперь каждый день так обедаю, — пробормотал он, насколько позволял набитый полный рот говядиной, — и это все Пашенька, твоя хозяюшка, хозяйничает,
от всей души
меня чествует.
Я, разумеется, не настаиваю, ну да и не протестую. А вот и Настасья с чаем! Эка проворная! Настенька, хошь пивца?
— Будем ценить-с. Ну так вот, брат, чтобы лишнего не говорить,
я хотел сначала здесь электрическую струю повсеместно пустить, так чтобы все предрассудки в здешней местности разом искоренить; но Пашенька победила.
Я, брат, никак и не ожидал, чтоб она была такая… авенантненькая [Авенантненькая — приятная, привлекательная (
от фр. avenant).]… а? Как ты думаешь?
— Да чего ты так… Что встревожился? Познакомиться с тобой пожелал; сам пожелал, потому что много мы с ним о тебе переговорили… Иначе
от кого ж бы
я про тебя столько узнал? Славный, брат, он малый, чудеснейший… в своем роде, разумеется. Теперь приятели; чуть не ежедневно видимся. Ведь
я в эту часть переехал. Ты не знаешь еще? Только что переехал. У Лавизы с ним раза два побывали. Лавизу-то помнишь, Лавизу Ивановну?
Нынче летний сезон,
я и покупку летнюю сделал, потому к осени сезон и без того более теплой материи потребует, так придется ж бросать… тем более что все это тогда уж успеет само разрушиться, если не
от усилившейся роскоши, так
от внутренних неустройств.
А это что? — и
от вытащил из кармана старый, закорузлый, весь облепленный засохшею грязью дырявый сапог Раскольникова, —
я с запасом ходил,
мне и восстановили по этому чудищу настоящий размер.
Это был господин немолодых уже лет, чопорный, осанистый, с осторожною и брюзгливою физиономией, который начал тем, что остановился в дверях, озираясь кругом с обидно-нескрываемым удивлением и как будто спрашивал взглядами: «Куда ж это
я попал?» Недоверчиво и даже с аффектацией [С аффектацией — с неестественным, подчеркнутым выражением чувств (
от фр. affecter — делать что-либо искусственным).] некоторого испуга, чуть ли даже не оскорбления, озирал он тесную и низкую «морскую каюту» Раскольникова.
Стало быть, приобретая единственно и исключительно себе,
я именно тем самым приобретаю как бы и всем и веду к тому, чтобы ближний получил несколько более рваного кафтана, и уже не
от частных, единичных щедрот, а вследствие всеобщего преуспеяния.
Но
я все-таки был в тысяче верстах
от предположения, что она в таком извращенном фантазией виде могла понять и представить дело…
— Нет уж, это что же, — вдруг заметила одна из группы, качая головой на Дуклиду. — Это уж
я и не знаю, как это так просить!
Я бы, кажется,
от одной только совести провалилась…
— Это
я знаю, что вы были, — отвечал он, — слышал-с. Носок отыскивали… А знаете, Разумихин
от вас без ума, говорит, что вы с ним к Лавизе Ивановне ходили, вот про которую вы старались тогда, поручику-то Пороху мигали, а он все не понимал, помните? Уж как бы, кажется, не понять — дело ясное… а?
— Это вот та самая старуха, — продолжал Раскольников, тем же шепотом и не шевельнувшись
от восклицания Заметова, — та самая, про которую, помните, когда стали в конторе рассказывать, а
я в обморок-то упал. Что, теперь понимаете?
— Не понимаете вы
меня! — раздражительно крикнула Катерина Ивановна, махнув рукой. — Да и за что вознаграждать-то? Ведь он сам, пьяный, под лошадей полез! Каких доходов?
От него не доходы, а только мука была. Ведь он, пьяница, все пропивал. Нас обкрадывал да в кабак носил, ихнюю да мою жизнь в кабаке извел! И слава богу, что помирает! Убытку меньше!
— Вечером, Родя, — отвечала Пульхерия Александровна, — поезд ужасно опоздал. Но, Родя,
я ни за что не уйду теперь
от тебя!
Я ночую здесь подле…
Потом
от вас мигом к себе, — там у
меня гости, все пьяные, — беру Зосимова — это доктор, который его лечит, он теперь у
меня сидит, не пьян; этот не пьян, этот никогда не пьян!
— Вздор! то есть…
я пьян, как олух, но не в том дело;
я пьян не
от вина.
— Тут, брат, стыдливость, молчаливость, застенчивость, целомудрие ожесточенное, и при всем этом — вздохи, и тает, как воск, так и тает! Избавь ты
меня от нее, ради всех чертей в мире! Преавенантненькая!.. Заслужу, головой заслужу!
— Уверяю, заботы немного, только говори бурду, какую хочешь, только подле сядь и говори. К тому же ты доктор, начни лечить
от чего-нибудь. Клянусь, не раскаешься. У ней клавикорды стоят;
я ведь, ты знаешь, бренчу маленько; у
меня там одна песенка есть, русская, настоящая: «Зальюсь слезьми горючими…» Она настоящие любит, — ну, с песенки и началось; а ведь ты на фортепианах-то виртуоз, мэтр, Рубинштейн… Уверяю, не раскаешься!
— Он ничего и никогда сам об этой истории со
мною не говорил, — осторожно отвечал Разумихин, — но
я кой-что слышал
от самой госпожи Зарницыной, которая тоже, в своем роде, не из рассказчиц, и что слышал, то, пожалуй, несколько даже и странно…
—
Я иногда слишком уж
от сердца говорю, так что Дуня
меня поправляет… Но, боже мой, в какой он каморке живет! Проснулся ли он, однако? И эта женщина, хозяйка его, считает это за комнату? Послушайте, вы говорите, он не любит сердца выказывать, так что
я, может быть, ему и надоем моими… слабостями?.. Не научите ли вы
меня, Дмитрий Прокофьич? Как
мне с ним?
Я, знаете, совсем как потерянная хожу.
—
Я к тому говорю, — продолжал Зосимов, разлакомившись, — что ваше совершенное выздоровление, в главном, зависит теперь единственно
от вас самих.
—
Я тоже не знаю, чем его благодарить, — продолжал Раскольников, вдруг нахмурясь и потупясь. — Отклонив вопрос денежный, — вы извините, что
я об этом упомянул (обратился он к Зосимову),
я уж и не знаю, чем это
я заслужил
от вас такое особенное внимание? Просто не понимаю… и… и оно
мне даже тяжело, потому что непонятно:
я вам откровенно высказываю.
— Какая у тебя дурная квартира, Родя, точно гроб, — сказала вдруг Пульхерия Александровна, прерывая тягостное молчание, —
я уверена, что ты наполовину
от квартиры стал такой меланхолик.
— Вот что, Дуня, — начал он серьезно и сухо, —
я, конечно, прошу у тебя за вчерашнее прощения, но
я долгом считаю опять тебе напомнить, что
от главного моего
я не отступаюсь. Или
я, или Лужин. Пусть
я подлец, а ты не должна. Один кто-нибудь. Если же ты выйдешь за Лужина,
я тотчас же перестаю тебя сестрой считать.
—
Я вас совсем не ожидал, — заторопился он, останавливая ее взглядом. — Сделайте одолжение, садитесь. Вы, верно,
от Катерины Ивановны. Позвольте, не сюда, вот тут сядьте…
—
Я…
я… зашла на одну минуту, простите, что вас обеспокоила, — заговорила она, запинаясь. —
Я от Катерины Ивановны, а ей послать было некого. А Катерина Ивановна приказала вас очень просить быть завтра на отпевании, утром… за обедней… на Митрофаниевском, а потом у нас… у ней… откушать… Честь ей сделать… Она велела просить.
—
Я хотел вас спросить, — обратился к ней поскорей Раскольников, — как это у вас сегодня устроилось? Не обеспокоили ли вас?.. например,
от полиции.
— А
я об вас еще
от покойника тогда же слышала… Только не знала тогда еще вашей фамилии, да и он сам не знал… А теперь пришла… и как узнала вчера вашу фамилию… то и спросила сегодня: тут господин Раскольников где живет?.. И не знала, что вы тоже
от жильцов живете… Прощайте-с…
Я Катерине Ивановне…
— Послушай, послушай, послушай, ведь это серьезно, ведь это… Что ж это после этого, черт! — сбился окончательно Разумихин, холодея
от ужаса. — Что ты им расскажешь?
Я, брат… Фу, какая же ты свинья!
— Значит,
от убытка бог избавил: на прошлой неделе ужасно просил
меня, чтобы как-нибудь тебе, Порфирий, отрекомендоваться, а вы и без
меня снюхались… Где у тебя табак?
— Извините, что такими пустяками беспокоил, — продолжал он, несколько сбившись, — вещи мои стоят всего пять рублей, но они
мне особенно дороги, как память тех,
от кого достались, и, признаюсь,
я, как узнал, очень испугался…
— Надоели они
мне очень вчера, — обратился вдруг Раскольников к Порфирию с нахально-вызывающею усмешкой, —
я и убежал
от них квартиру нанять, чтоб они
меня не сыскали, и денег кучу с собой захватил. Вон господин Заметов видел деньги-то. А что, господин Заметов, умен
я был вчера али в бреду, разрешите-ка спор!
Я, видите ли, не упускаю случая и… и со всеми закладчиками уже разговаривал…
от иных отбирал показания… а вы, как последний…
То есть не подумайте, чтоб
я опасался чего-нибудь там этакого: все это произведено было в совершенном порядке и в полной точности: медицинское следствие обнаружило апоплексию, происшедшую
от купания сейчас после плотного обеда, с выпитою чуть не бутылкой вина, да и ничего другого и обнаружить оно не могло…
— Во-от? Вы это подумали? — с удивлением спросил Свидригайлов, — да неужели? Ну, не сказал ли
я, что между нами есть какая-то точка общая, а?