Неточные совпадения
Любопытно,
что этот человек, столь поразивший меня с самого детства, имевший
такое капитальное влияние на склад всей души моей и
даже, может быть, еще надолго заразивший собою все мое будущее, этот человек
даже и теперь в чрезвычайно многом остается для меня совершенною загадкой.
Софья Андреева (эта восемнадцатилетняя дворовая, то есть мать моя) была круглою сиротою уже несколько лет; покойный же отец ее, чрезвычайно уважавший Макара Долгорукого и ему чем-то обязанный, тоже дворовый, шесть лет перед тем, помирая, на одре смерти, говорят
даже, за четверть часа до последнего издыхания,
так что за нужду можно бы было принять и за бред, если бы он и без того не был неправоспособен, как крепостной, подозвав Макара Долгорукого, при всей дворне и при присутствовавшем священнике, завещал ему вслух и настоятельно, указывая на дочь: «Взрасти и возьми за себя».
Ибо об
чем, о Господи, об
чем мог говорить в то время
такой человек, как Версилов, с
такою особою, как моя мать,
даже и в случае самой неотразимой любви?
Напротив, скажу теперь вперед,
что быть более чистой душой, и
так потом во всю жизнь,
даже трудно себе и представить.
Этот вызов человека, сухого и гордого, ко мне высокомерного и небрежного и который до сих пор, родив меня и бросив в люди, не только не знал меня вовсе, но
даже в этом никогда не раскаивался (кто знает, может быть, о самом существовании моем имел понятие смутное и неточное,
так как оказалось потом,
что и деньги не он платил за содержание мое в Москве, а другие), вызов этого человека, говорю я,
так вдруг обо мне вспомнившего и удостоившего собственноручным письмом, — этот вызов, прельстив меня, решил мою участь.
Все вещи уже были заложены,
так что я
даже отдал матери, таинственно от Версилова, мои таинственные шестьдесят рублей.
Он был со мною
даже мил и шутил, но я скорее хотел ссоры,
чем таких шуток.
Поступив к нему, я тотчас заметил,
что в уме старика гнездилось одно тяжелое убеждение — и этого никак нельзя было не заметить, —
что все-де как-то странно стали смотреть на него в свете,
что все будто стали относиться к нему не
так, как прежде, к здоровому; это впечатление не покидало его
даже в самых веселых светских собраниях.
Я пишу теперь, как давно отрезвившийся человек и во многом уже почти как посторонний; но как изобразить мне тогдашнюю грусть мою (которую живо сейчас припомнил), засевшую в сердце, а главное — мое тогдашнее волнение, доходившее до
такого смутного и горячего состояния,
что я
даже не спал по ночам — от нетерпения моего, от загадок, которые я сам себе наставил.
Я был
так смущен только
что происшедшим,
что, при входе их,
даже не встал, хотя князь встал им навстречу; а потом подумал,
что уж стыдно вставать, и остался на месте.
И я повернулся и вышел. Мне никто не сказал ни слова,
даже князь; все только глядели. Князь мне передал потом,
что я
так побледнел,
что он «просто струсил».
Я его не
так любил,
даже не любил вовсе. Он был очень бел волосами, с полным, слишком белым лицом,
даже неприлично белым, до детскости, а ростом
даже выше меня, но принять его можно было не иначе как за семнадцатилетнего. Говорить с ним было не о
чем.
Я твердо был уверен в себе,
что им идею мою не выдам и не скажу; но они (то есть опять-таки они или вроде них) могли мне сами сказать что-нибудь, отчего я бы сам разочаровался в моей идее,
даже и не заикаясь им про нее.
Мне, конечно, показалось,
что это насмешка; но, взглянув пристально, я увидал в лице его
такое странное и
даже удивительное простодушие,
что мне
даже самому удивительно стало, как это он
так серьезно попросил меня их «простить». Он поставил стул и сел подле меня.
— Неужели, чтоб доехать до Вильно, револьвер нужен? — спросил я вовсе без малейшей задней мысли: и мысли
даже не было!
Так спросил, потому
что мелькнул револьвер, а я тяготился, о
чем говорить.
Это правда,
что появление этого человека в жизни моей, то есть на миг, еще в первом детстве, было тем фатальным толчком, с которого началось мое сознание. Не встреться он мне тогда — мой ум, мой склад мыслей, моя судьба, наверно, были бы иные, несмотря
даже на предопределенный мне судьбою характер, которого я бы все-таки не избегнул.
Ответ ясный: потому
что ни один из них, несмотря на все их хотенье, все-таки не до
такой степени хочет, чтобы, например, если уж никак нельзя иначе нажить, то стать
даже и нищим; и не до
такой степени упорен, чтобы,
даже и став нищим, не растратить первых же полученных копеек на лишний кусок себе или своему семейству.
Между тем, казалось бы, обратно: человек настолько справедливый и великодушный,
что воздает другому,
даже в ущерб себе,
такой человек чуть ли не выше, по собственному достоинству, всякого.
И
что же — я это понимал, а все-таки меньше любил Васина,
даже очень меньше любил, я нарочно беру пример, уже известный читателю.
Даже про Крафта вспоминал с горьким и кислым чувством за то,
что тот меня вывел сам в переднюю, и
так было вплоть до другого дня, когда уже все совершенно про Крафта разъяснилось и сердиться нельзя было.
Да, я жаждал могущества всю мою жизнь, могущества и уединения. Я мечтал о том
даже в
таких еще летах, когда уж решительно всякий засмеялся бы мне в глаза, если б разобрал,
что у меня под черепом. Вот почему я
так полюбил тайну. Да, я мечтал изо всех сил и до того,
что мне некогда было разговаривать; из этого вывели,
что я нелюдим, а из рассеянности моей делали еще сквернее выводы на мой счет, но розовые щеки мои доказывали противное.
Сознаюсь, я доводил эту фантазию до
таких окраин,
что похеривал
даже самое образование.
Любил я тоже,
что в лице ее вовсе не было ничего
такого грустного или ущемленного; напротив, выражение его было бы
даже веселое, если б она не тревожилась
так часто, совсем иногда попусту, пугаясь и схватываясь с места иногда совсем из-за ничего или вслушиваясь испуганно в чей-нибудь новый разговор, пока не уверялась,
что все по-прежнему хорошо.
— Я, конечно, не нахожу унизительного, но мы вовсе не в
таком соглашении, а, напротив,
даже в разногласии, потому
что я на днях, завтра, оставляю ходить к князю, не видя там ни малейшей службы…
— Самое лучшее, мой милый, это то,
что ты засмеялся. Трудно представить, сколько этим каждый человек выигрывает,
даже в наружности. Я серьезнейшим образом говорю. У него, Татьяна Павловна, всегда
такой вид, будто у него на уме что-то столь уж важное,
что он
даже сам пристыжен сим обстоятельством.
При Татьяне Павловне я вновь начал «Невесту-девушку» и кончил блистательно,
даже Татьяна Павловна улыбнулась, а вы, Андрей Петрович, вы крикнули
даже «браво!» и заметили с жаром,
что прочти я «Стрекозу и Муравья»,
так еще неудивительно,
что толковый мальчик, в мои лета, прочтет толково, но
что эту басню...
Тут вы вдруг заговорили с Татьяной Павловной по-французски, и она мигом нахмурилась и стала вам возражать,
даже очень горячилась; но
так как невозможно же противоречить Андрею Петровичу, если он вдруг
чего захочет, то Татьяна Павловна и увела меня поспешно к себе: там вымыли мне вновь лицо, руки, переменили белье, напомадили,
даже завили мне волосы.
Потом к вечеру Татьяна Павловна разрядилась сама довольно пышно,
так даже,
что я не ожидал, и повезла меня с собой в карете.
Тут мое лакейство пригодилось мне инстинктивно: я старался изо всех сил угодить и нисколько не оскорблялся, потому
что ничего еще я этого не понимал, и удивляюсь
даже до сей поры тому,
что был
так еще тогда глуп,
что не мог понять, как я всем им неровня.
Тушар кончил тем,
что полюбил более пинать меня коленком сзади,
чем бить по лицу; а через полгода
так даже стал меня иногда и ласкать; только нет-нет, а в месяц раз, наверно, побьет, для напоминания, чтоб не забывался.
— А вот с этой-то самой минуты я тебя теперь навек раскусила! — вскочила вдруг с места Татьяна Павловна, и
так даже неожиданно,
что я совсем и не приготовился, — да ты, мало того,
что тогда был лакеем, ты и теперь лакей, лакейская душа у тебя!
Ну
что, если я опять-таки до
такой степени лакей,
что никак не могу
даже того допустить, чтоб от живой жены можно было жениться еще на жене?
Татьяна Павловна говорила что-то очень громко и много,
так что я
даже разобрать не мог, и раза два пихнула меня в плечо кулаком.
Даже то,
что Татьяна Павловна
так злобно меня обругала, — мне было только смешно и забавно, а вовсе не злобило меня.
— Merci, друг, я сюда еще ни разу не вползал,
даже когда нанимал квартиру. Я предчувствовал,
что это
такое, но все-таки не предполагал
такой конуры, — стал он посредине моей светелки, с любопытством озираясь кругом. — Но это гроб, совершенный гроб!
— О да, ты был значительно груб внизу, но… я тоже имею свои особые цели, которые и объясню тебе, хотя, впрочем, в приходе моем нет ничего необыкновенного;
даже то,
что внизу произошло, — тоже все в совершенном порядке вещей; но разъясни мне вот
что, ради Христа: там, внизу, то,
что ты рассказывал и к
чему так торжественно нас готовил и приступал, неужто это все,
что ты намерен был открыть или сообщить, и ничего больше у тебя не было?
— Друг мой, я готов за это тысячу раз просить у тебя прощения, ну и там за все,
что ты на мне насчитываешь, за все эти годы твоего детства и
так далее, но, cher enfant,
что же из этого выйдет? Ты
так умен,
что не захочешь сам очутиться в
таком глупом положении. Я уже и не говорю о том,
что даже до сей поры не совсем понимаю характер твоих упреков: в самом деле, в
чем ты, собственно, меня обвиняешь? В том,
что родился не Версиловым? Или нет? Ба! ты смеешься презрительно и махаешь руками, стало быть, нет?
Таким образом, все обошлось само собою широко и гуманно,
так что я себе
даже никакой хвалы не приписываю.
Но, чтобы обратиться к нашему, то замечу про мать твою,
что она ведь не все молчит; твоя мать иногда и скажет, но скажет
так,
что ты прямо увидишь,
что только время потерял говоривши, хотя бы
даже пять лет перед тем постепенно ее приготовлял.
Опять-таки заметь,
что я совсем не называю ее дурой; напротив, тут своего рода ум, и
даже презамечательный ум; впрочем, ты уму-то, может быть, не поверишь…
Я теперь согласен,
что многое из того не надо было объяснять вовсе, тем более с
такой прямотой: не говоря уже о гуманности, было бы
даже вежливее; но поди удержи себя, когда, растанцевавшись, захочется сделать хорошенькое па?
Этот Макар отлично хорошо понимал,
что я
так и сделаю, как говорю; но он продолжал молчать, и только когда я хотел было уже в третий раз припасть, отстранился, махнул рукой и вышел,
даже с некоторою бесцеремонностью, уверяю тебя, которая
даже меня тогда удивила.
— То есть ты подозреваешь,
что я пришел склонять тебя остаться у князя, имея в том свои выгоды. Но, друг мой, уж не думаешь ли ты,
что я из Москвы тебя выписал, имея в виду какую-нибудь свою выгоду? О, как ты мнителен! Я, напротив, желая тебе же во всем добра. И
даже вот теперь, когда
так поправились и мои средства, я бы желал, чтобы ты, хоть иногда, позволял мне с матерью помогать тебе.
— И
даже «Версилов». Кстати, я очень сожалею,
что не мог передать тебе этого имени, ибо в сущности только в этом и состоит вся вина моя, если уж есть вина, не правда ли? Но, опять-таки, не мог же я жениться на замужней, сам рассуди.
Видал я
таких,
что из-за первого ведра холодной воды не только отступаются от поступков своих, но
даже от идеи, и сами начинают смеяться над тем,
что, всего час тому, считали священным; о, как у них это легко делается!
Пусть Ефим,
даже и в сущности дела, был правее меня, а я глупее всего глупого и лишь ломался, но все же в самой глубине дела лежала
такая точка, стоя на которой, был прав и я, что-то
такое было и у меня справедливого и, главное,
чего они никогда не могли понять.
Скоро мне наскучило и ухо привыкло,
так что я хоть и продолжал слушать, но механически, а иногда и совсем забывая,
что слушаю, как вдруг произошло что-то чрезвычайное, точно как бы кто-то соскочил со стула обеими ногами или вдруг вскочил с места и затопал; затем раздался стон и вдруг крик,
даже и не крик, а визг, животный, озлобленный и которому уже все равно, услышат чужие или нет.
В других местах я сам на расспросы хозяев отвечал
так нелепо,
что на меня глядели с удивлением, а в одной квартире
так даже поссорился.
Должно быть, я попал в
такой молчальный день, потому
что она
даже на вопрос мой: «Дома ли барыня?» — который я положительно помню,
что задал ей, — не ответила и молча прошла в свою кухню.
—
Что это?.. Про какой документ говорите вы? — смутилась Катерина Николаевна, и
даже до того,
что побледнела, или, может быть,
так мне показалось. Я понял,
что слишком уже много сказал.