Неточные совпадения
— Я хотел долго рассказывать,
но стыжусь, что и это рассказал. Не все можно рассказать словами, иное лучше никогда не рассказывать. Я же вот довольно сказал, да
ведь вы же не поняли.
Но, чтобы обратиться к нашему, то замечу про мать твою, что она
ведь не все молчит; твоя мать иногда и скажет,
но скажет так, что ты прямо увидишь, что только время потерял говоривши, хотя бы даже пять лет перед тем постепенно ее приготовлял.
— Друг мой, я с тобой согласен во всем вперед; кстати, ты о плече слышал от меня же, а стало быть, в сию минуту употребляешь во зло мое же простодушие и мою же доверчивость;
но согласись, что это плечо, право, было не так дурно, как оно кажется с первого взгляда, особенно для того времени; мы
ведь только тогда начинали. Я, конечно, ломался,
но я
ведь тогда еще не знал, что ломаюсь. Разве ты, например, никогда не ломаешься в практических случаях?
— Вона! Да я-то где был? Я
ведь и доктор и акушер-с. Фамилия моя Стебельков, не слыхали? Правда, я и тогда уже не практиковал давно,
но практический совет в практическом деле я мог подать.
— Ах, милая, напротив, это, говорят, доброе и рассудительное существо, ее покойник выше всех своих племянниц ценил. Правда, я ее не так знаю,
но — вы бы ее обольстили, моя красавица!
Ведь победить вам ничего не стоит,
ведь я же старуха — вот влюблена же в вас и сейчас вас целовать примусь… Ну что бы стоило вам ее обольстить!
— Даже если тут и «пьедестал», то и тогда лучше, — продолжал я, — пьедестал хоть и пьедестал,
но сам по себе он очень ценная вещь. Этот «пьедестал»
ведь все тот же «идеал», и вряд ли лучше, что в иной теперешней душе его нет; хоть с маленьким даже уродством, да пусть он есть! И наверно, вы сами думаете так, Васин, голубчик мой Васин, милый мой Васин! Одним словом, я, конечно, зарапортовался,
но вы
ведь меня понимаете же. На то вы Васин; и, во всяком случае, я обнимаю вас и целую, Васин!
— Да, просто, просто,
но только один уговор: если когда-нибудь мы обвиним друг друга, если будем в чем недовольны, если сделаемся сами злы, дурны, если даже забудем все это, — то не забудем никогда этого дня и вот этого самого часа! Дадим слово такое себе. Дадим слово, что всегда припомним этот день, когда мы вот шли с тобой оба рука в руку, и так смеялись, и так нам весело было… Да?
Ведь да?
— Ох, ты очень смешной, ты ужасно смешной, Аркадий! И знаешь, я, может быть, за то тебя всего больше и любила в этот месяц, что ты вот этакий чудак.
Но ты во многом и дурной чудак, — это чтоб ты не возгордился. Да знаешь ли, кто еще над тобой смеялся? Мама смеялась, мама со мной вместе: «Экий, шепчем, чудак,
ведь этакий чудак!» А ты-то сидишь и думаешь в это время, что мы сидим и тебя трепещем.
— Я очень много об нем думаю;
но знаешь, мы теперь об нем не будем говорить. Об нем сегодня не надо;
ведь так?
— Послушайте, Петр Ипполитович,
ведь это — вздор, это было не так… —
Но в это время Версилов мне подмигнул незаметно, и в этом подмигивании я увидел такое деликатное сострадание к хозяину, даже страдание за него, что мне это ужасно понравилось, и я рассмеялся.
— Милый ты мой, он меня целый час перед тобой веселил. Этот камень… это все, что есть самого патриотически-непорядочного между подобными рассказами,
но как его перебить?
ведь ты видел, он тает от удовольствия. Да и, кроме того, этот камень, кажется, и теперь стоит, если только не ошибаюсь, и вовсе не зарыт в яму…
Но видел же он это франтовство, это фанфаронство, этого Матвея (я даже раз хотел довезти его на моих санях,
но он не сел, и даже несколько раз это было, что он не хотел садиться),
ведь видел же, что у меня деньги сыплются, — и ни слова, ни слова, даже не полюбопытствовал!
«
Но что ж из того, — думал я, —
ведь не для этого одного она меня у себя принимает»; одним словом, я даже был рад, что мог быть ей полезным и… и когда я сидел с ней, мне всегда казалось про себя, что это сестра моя сидит подле меня, хоть, однако, про наше родство мы еще ни разу с ней не говорили, ни словом, ни даже намеком, как будто его и не было вовсе.
Теперь должно все решиться, все объясниться, такое время пришло;
но постойте еще немного, не говорите, узнайте, как я смотрю сам на все это, именно сейчас, в теперешнюю минуту; прямо говорю: если это и так было, то я не рассержусь… то есть я хотел сказать — не обижусь, потому что это так естественно, я
ведь понимаю.
— Не отвечайте больше, не удостоивайте меня ответом! Я
ведь знаю, что такие вопросы от меня невозможны! Я хотел лишь знать, достоин он или нет,
но я про него узнаю сам.
— Нет, это — не мечта. Он был у меня сегодня и объяснил подробнее. Акции эти давно в ходу и еще будут пущены в ход,
но, кажется, где-то уж начали попадаться. Конечно, я в стороне,
но «
ведь, однако же, вы тогда изволили дать это письмецо-с», — вот что мне сказал Стебельков.
Колокол ударял твердо и определенно по одному разу в две или даже в три секунды,
но это был не набат, а какой-то приятный, плавный звон, и я вдруг различил, что это
ведь — звон знакомый, что звонят у Николы, в красной церкви напротив Тушара, — в старинной московской церкви, которую я так помню, выстроенной еще при Алексее Михайловиче, узорчатой, многоглавой и «в столпах», — и что теперь только что минула Святая неделя и на тощих березках в палисаднике тушаровского дома уже трепещут новорожденные зелененькие листочки.
— Экая
ведь какая! — покачала головой мама, очень довольная и сведением и рассказом Андрея Петровича,
но украдкой с беспокойством поглядывая на Лизу.
Она говорила так, как будто чрез одного Бьоринга и чрез нее я и очутился под забором. А
ведь она права, подумалось мне,
но я вспыхнул...
— Тут не то! — вскричал я, — было мгновение, когда и я было поверил его любви к этой женщине,
но это не то… Да если б даже и то, то
ведь, кажется, теперь он уже мог бы быть совершенно спокоен… за отставкой этого господина. — Какого господина?
— Нет, это нельзя, если такая грязная рубашка, — проговорил надевавший, — не только не будет эффекта,
но покажется еще грязней.
Ведь я тебе сказал, чтоб ты воротнички надел. Я не умею… вы не сумеете? — обратился он вдруг ко мне.
— Но-но-но, тубо! — крикнул он на нее, как на собачонку. — Видишь, Аркадий: нас сегодня несколько парней сговорились пообедать у татар. Я уж тебя не выпущу, поезжай с нами. Пообедаем; я этих тотчас же в шею — и тогда наболтаемся. Да входи, входи! Мы
ведь сейчас и выходим, минутку только постоять…
«Тут одно только серьезное возражение, — все мечтал я, продолжая идти. — О, конечно, ничтожная разница в наших летах не составит препятствия,
но вот что: она — такая аристократка, а я — просто Долгорукий! Страшно скверно! Гм! Версилов разве не мог бы, женясь на маме, просить правительство о позволении усыновить меня… за заслуги, так сказать, отца… Он
ведь служил, стало быть, были и заслуги; он был мировым посредником… О, черт возьми, какая гадость!»
— Ну вот еще!
Но довольно, довольно! я вам прощаю, только перестаньте об этом, — махнула она опять рукой, уже с видимым нетерпением. — Я — сама мечтательница, и если б вы знали, к каким средствам в мечтах прибегаю в минуты, когда во мне удержу нет! Довольно, вы меня все сбиваете. Я очень рада, что Татьяна Павловна ушла; мне очень хотелось вас видеть, а при ней нельзя было бы так, как теперь, говорить. Мне кажется, я перед вами виновата в том, что тогда случилось. Да?
Ведь да?
— Я ценю наши бывшие встречи; мне в вас дорог юноша, и даже, может быть, эта самая искренность… Я
ведь — пресерьезный характер. Я — самый серьезный и нахмуренный характер из всех современных женщин, знайте это… ха-ха-ха! Мы еще наговоримся, а теперь я немного не по себе, я взволнована и… кажется, у меня истерика.
Но наконец-то, наконец-то даст он и мне жить на свете!
— Как он узнал? О, он знает, — продолжала она отвечать мне,
но с таким видом, как будто и забыв про меня и точно говоря с собою. — Он теперь очнулся. Да и как ему не знать, что я его простила, коли он знает наизусть мою душу?
Ведь знает же он, что я сама немножко в его роде.
— Ну да, это ему известно. О, я — не страстная, я — спокойная:
но я тоже хотела бы, как и он, чтоб все были хороши…
Ведь полюбил же он меня за что-нибудь.
Они объявили тогда атеизм… одна кучка из них,
но это
ведь все равно; это лишь первые скакуны,
но это был первый исполнительный шаг — вот что важно.
— Нет, видите, Долгорукий, я перед всеми дерзок и начну теперь кутить. Мне скоро сошьют шубу еще лучше, и я буду на рысаках ездить.
Но я буду знать про себя, что я все-таки у вас не сел, потому что сам себя так осудил, потому что перед вами низок. Это все-таки мне будет приятно припомнить, когда я буду бесчестно кутить. Прощайте, ну, прощайте. И руки вам не даю;
ведь Альфонсинка же не берет моей руки. И, пожалуйста, не догоняйте меня, да и ко мне не ходите; у нас контракт.
Я остался, она ушла. Разумеется, остался. Я понимал, что я подслушиваю, подслушиваю чужую тайну,
но я остался. Еще бы не остаться — а двойник?
Ведь уж он разбил в моих глазах образ?
— Хозяин давеча, — зашептал он, — приносит вдруг фотографии, гадкие женские фотографии, все голых женщин в разных восточных видах, и начинает вдруг показывать мне в стекло… Я, видишь ли, хвалил скрепя сердце,
но так
ведь точно они гадких женщин приводили к тому несчастному, с тем чтоб потом тем удобнее опоить его…
Можно еще было предположить, и с чрезвычайною вероятностью, что Катерина Николаевна, получив приглашение Ламберта, заедет сначала к нам, к Татьяне Павловне, чтоб разъяснить дело;
но зато
ведь этого могло и не случиться и она прямо могла проехать к ним, а уж тогда — она пропала!