Неточные совпадения
Мы с нею с первого
слова поссорились, потому что она тотчас же вздумала, как прежде, шесть лет тому, шипеть на меня; с тех пор продолжали ссориться каждый день; но это не мешало нам иногда разговаривать, и, признаюсь,
к концу месяца она мне начала нравиться; я думаю, за независимость характера.
Она как-то вздернула лицо, скверно на меня посмотрела и так нахально улыбнулась, что я вдруг шагнул, подошел
к князю и пробормотал, ужасно дрожа, не доканчивая ни одного
слова, кажется стуча зубами...
Я действительно был в некотором беспокойстве. Конечно, я не привык
к обществу, даже
к какому бы ни было. В гимназии я с товарищами был на ты, но ни с кем почти не был товарищем, я сделал себе угол и жил в углу. Но не это смущало меня. На всякий случай я дал себе
слово не входить в споры и говорить только самое необходимое, так чтоб никто не мог обо мне ничего заключить; главное — не спорить.
Пивший молодой человек почти совсем не говорил ни
слова, а собеседников около него усаживалось все больше и больше; он только всех слушал, беспрерывно ухмылялся с слюнявым хихиканьем и, от времени до времени, но всегда неожиданно, производил какой-то звук, вроде «тюр-люр-лю!», причем как-то очень карикатурно подносил палец
к своему носу.
— А! и ты иногда страдаешь, что мысль не пошла в
слова! Это благородное страдание, мой друг, и дается лишь избранным; дурак всегда доволен тем, что сказал, и
к тому же всегда выскажет больше, чем нужно; про запас они любят.
Я дал
слово, в ту же ночь,
к вам не ходить никогда и пришел
к вам вчера поутру только со зла, понимаете вы: со зла.
Одно только
слово, — прокричал я, уже схватив чемодан, — если я сейчас
к вам опять «кинулся на шею», то единственно потому, что, когда я вошел, вы с таким искренним удовольствием сообщили мне этот факт и «обрадовались», что я успел вас застать, и это после давешнего «дебюта»; этим искренним удовольствием вы разом перевернули мое «юное сердце» опять в вашу сторону.
— Если я обратился
к вам с
словами от всей души, то причиною тому были именно теперешние, настоящие чувства мои
к Андрею Петровичу.
Тут какая-то ошибка в
словах с самого начала, и «любовь
к человечеству» надо понимать лишь
к тому человечеству, которое ты же сам и создал в душе своей (другими
словами, себя самого создал и
к себе самому любовь) и которого, поэтому, никогда и не будет на самом деле.
— Я
к тому нахохлился, — начал я с дрожью в голосе, — что, находя в вас такую странную перемену тона ко мне и даже
к Версилову, я… Конечно, Версилов, может быть, начал несколько ретроградно, но потом он поправился и… в его
словах, может быть, заключалась глубокая мысль, но вы просто не поняли и…
— Сейчас, — сказал ему князь, не поздоровавшись с ним, и, обратясь
к нам спиной, стал вынимать из конторки нужные бумаги и счеты. Что до меня, я был решительно обижен последними
словами князя; намек на бесчестность Версилова был так ясен (и так удивителен!), что нельзя было оставить его без радикального разъяснения. Но при Стебелькове невозможно было. Я разлегся опять на диване и развернул лежавшую передо мной книгу.
Я пустился домой; в моей душе был восторг. Все мелькало в уме, как вихрь, а сердце было полно. Подъезжая
к дому мамы, я вспомнил вдруг о Лизиной неблагодарности
к Анне Андреевне, об ее жестоком, чудовищном
слове давеча, и у меня вдруг заныло за них всех сердце! «Как у них у всех жестко на сердце! Да и Лиза, что с ней?» — подумал я, став на крыльцо.
— Татьяна Павловна, беру
слово о несчастье назад, — обратился я
к ней, продолжая развязничать.
— Ты раскаиваешься? Это хорошо, — ответил он, цедя
слова, — я и всегда подозревал, что у тебя игра — не главное дело, а лишь вре-мен-ное уклонение… Ты прав, мой друг, игра — свинство, и
к тому же можно проиграться.
Тут я рассказал ему весь мой визит до чрезвычайной подробности. Он все выслушал молча; о возможности сватовства князя
к Анне Андреевне не промолвил ни
слова; на восторженные похвалы мои Анне Андреевне промямлил опять, что «она — милая».
И вот, вдруг она, ни
слова не говоря, нагнулась, потупилась и вдруг, бросив обе руки вперед, обхватила меня за талью, а лицом наклонилась
к моим коленям.
Как нарочно, кляча тащила неестественно долго, хоть я и обещал целый рубль. Извозчик только стегал и, конечно, настегал ее на рубль. Сердце мое замирало; я начинал что-то заговаривать с извозчиком, но у меня даже не выговаривались
слова, и я бормотал какой-то вздор. Вот в каком положении я вбежал
к князю. Он только что воротился; он завез Дарзана и был один. Бледный и злой, шагал он по кабинету. Повторю еще раз: он страшно проигрался. На меня он посмотрел с каким-то рассеянным недоумением.
Словом, когда я вошел
к нему, в душе моей звучали фальшивые струны.
— Я не послал письма. Она решила не посылать. Она мотивировала так: если пошлю письмо, то, конечно, сделаю благородный поступок, достаточный, чтоб смыть всю грязь и даже гораздо больше, но вынесу ли его сам? Ее мнение было то, что и никто бы не вынес, потому что будущность тогда погибла и уже воскресение
к новой жизни невозможно. И
к тому же, добро бы пострадал Степанов; но ведь он же был оправдан обществом офицеров и без того. Одним
словом — парадокс; но она удержала меня, и я ей отдался вполне.
— Это-то и возродило меня
к новой жизни. Я дал себе
слово переделать себя, переломить жизнь, заслужить перед собой и перед нею, и — вот у нас чем кончилось! Кончилось тем, что мы с вами ездили здесь на рулетки, играли в банк; я не выдержал перед наследством, обрадовался карьере, всем этим людям, рысакам… я мучил Лизу — позор!
Я дал ему
слово, что приду
к нему завтра вечером, и «поговорим, поговорим: слишком много накопилось об чем говорить».
— Узнаешь! — грозно вскричала она и выбежала из комнаты, — только я ее и видел. Я конечно бы погнался за ней, но меня остановила одна мысль, и не мысль, а какое-то темное беспокойство: я предчувствовал, что «любовник из бумажки» было в криках ее главным
словом. Конечно, я бы ничего не угадал сам, но я быстро вышел, чтоб, поскорее кончив с Стебельковым, направиться
к князю Николаю Ивановичу. «Там — всему ключ!» — подумал я инстинктивно.
Бьоринг свирепо повернулся было опять
к слуге и что-то крикнул ему громко, одно или два
слова, я не разобрал.
— Понимать-то можешь что-нибудь али еще нет? На вот, прочти, полюбуйся. — И, взяв со стола записку, она подала ее мне, а сама стала передо мной в ожидании. Я сейчас узнал руку Версилова, было всего несколько строк: это была записка
к Катерине Николавне. Я вздрогнул, и понимание мгновенно воротилось ко мне во всей силе. Вот содержание этой ужасной, безобразной, нелепой, разбойнической записки,
слово в
слово...
Версилов был бледен, но говорил сдержанно и цедя
слова, барон же возвышал голос и видимо наклонен был
к порывистым жестам, сдерживался через силу, но смотрел строго, высокомерно и даже презрительно, хотя и не без некоторого удивления.
Дело в высшей степени пустое; я упоминал уже о том, что злобная чухонка иногда, озлясь, молчала даже по неделям, не отвечая ни
слова своей барыне на ее вопросы; упоминал тоже и о слабости
к ней Татьяны Павловны, все от нее переносившей и ни за что не хотевшей прогнать ее раз навсегда.
Версилов как бы боялся за мои отношения
к Макару Ивановичу, то есть не доверял ни моему уму, ни такту, а потому чрезвычайно был доволен потом, когда разглядел, что и я умею иногда понять, как надо отнестись
к человеку совершенно иных понятий и воззрений, одним
словом, умею быть, когда надо, и уступчивым и широким.
Кончилось тем, что Макар Иванович, в умилении, под конец только повторял
к каждому
слову: «Так, так!», но уже видимо не понимая и потеряв нитку.
Она пришла, однако же, домой еще сдерживаясь, но маме не могла не признаться. О, в тот вечер они сошлись опять совершенно как прежде: лед был разбит; обе, разумеется, наплакались, по их обыкновению, обнявшись, и Лиза, по-видимому, успокоилась, хотя была очень мрачна. Вечер у Макара Ивановича она просидела, не говоря ни
слова, но и не покидая комнаты. Она очень слушала, что он говорил. С того разу с скамейкой она стала
к нему чрезвычайно и как-то робко почтительна, хотя все оставалась неразговорчивою.
Он был чрезвычайно взволнован и смотрел на Версилова, как бы ожидая от него подтвердительного
слова. Повторяю, все это было так неожиданно, что я сидел без движения. Версилов был взволнован даже не меньше его: он молча подошел
к маме и крепко обнял ее; затем мама подошла, и тоже молча,
к Макару Ивановичу и поклонилась ему в ноги.
— Ты прав, но ни
слова более, умоляю тебя! — проговорил он и вышел от меня. Таким образом, мы нечаянно и капельку объяснились. Но он только прибавил
к моему волнению перед новым завтрашним шагом в жизни, так что я всю ночь спал, беспрерывно просыпаясь; но мне было хорошо.
Одним
словом, он ужасно торопился
к чему-то перейти. Он был весь чем-то проникнут, с ног до головы, какою-то главнейшею идеей, которую желал формулировать и мне изложить. Он говорил ужасно много и скоро, с напряжением и страданием разъясняя и жестикулируя, но в первые минуты я решительно ничего не понимал.
Анна Андреевна, лишь только обо мне доложили, бросила свое шитье и поспешно вышла встретить меня в первую свою комнату — чего прежде никогда не случалось. Она протянула мне обе руки и быстро покраснела. Молча провела она меня
к себе, подсела опять
к своему рукоделью, меня посадила подле; но за шитье уже не принималась, а все с тем же горячим участием продолжала меня разглядывать, не говоря ни
слова.
О, она ведь и сама, я уверен, слишком хорошо понимала, что Ламберт преувеличил и даже просто налгал ей, единственно чтоб иметь благовидный предлог явиться
к ней и завязать с нею сношения; если же смотрела мне в глаза, как уверенная в истине моих
слов и моей преданности, то, конечно, знала, что я не посмею отказаться, так сказать, из деликатности и по моей молодости.
Раз я протянул руку
к бутылке с красным вином; рябой вдруг взял бутылку хересу и подал мне, до тех пор не сказав со мною
слова.
Впрочем, действительность и всегда отзывается сапогом, даже при самом ярком стремлении
к идеалу, и я, конечно, это должен был знать; но все же я был другого типа человек; я был свободен в выборе, а они нет — и я плакал, за них плакал, плакал по старой идее, и, может быть, плакал настоящими слезами, без красного
слова.
Он убежал
к себе по лестнице. Конечно, все это могло навести на размышления. Я нарочно не опускаю ни малейшей черты из всей этой тогдашней мелкой бессмыслицы, потому что каждая черточка вошла потом в окончательный букет, где и нашла свое место, в чем и уверится читатель. А что тогда они действительно сбивали меня с толку, то это — правда. Если я был так взволнован и раздражен, то именно заслышав опять в их
словах этот столь надоевший мне тон интриг и загадок и напомнивший мне старое. Но продолжаю.
Она скрылась, с негодованием хлопнув дверью. В бешенстве от наглого, бесстыдного цинизма самых последних ее
слов, — цинизма, на который способна лишь женщина, я выбежал глубоко оскорбленный. Но не буду описывать смутных ощущений моих, как уже и дал
слово; буду продолжать лишь фактами, которые теперь все разрешат. Разумеется, я пробежал мимоходом опять
к нему и опять от няньки услышал, что он не бывал вовсе.
Когда Татьяна Павловна перед тем вскрикнула: «Оставь образ!» — то выхватила икону из его рук и держала в своей руке Вдруг он, с последним
словом своим, стремительно вскочил, мгновенно выхватил образ из рук Татьяны и, свирепо размахнувшись, из всех сил ударил его об угол изразцовой печки. Образ раскололся ровно на два куска… Он вдруг обернулся
к нам, и его бледное лицо вдруг все покраснело, почти побагровело, и каждая черточка в лице его задрожала и заходила...
— Дай же мне свое великое
слово, что не вбежишь
к ним и не закричишь, коли я тебя там поставлю?
— Друг мой! — проговорила она, прикасаясь рукой
к его плечу и с невыразимым чувством в лице, — я не могу слышать таких
слов!
Одним
словом, я не знаю,
к кому я ее ревновал; но я чувствовал только и убедился в вчерашний вечер, как дважды два, что она для меня пропала, что эта женщина меня оттолкнет и осмеет за фальшь и за нелепость! Она — правдивая и честная, а я — я шпион и с документами!
И дерзкий молодой человек осмелился даже обхватить меня одной рукой за плечо, что было уже верхом фамильярности. Я отстранился, но, сконфузившись, предпочел скорее уйти, не сказав ни
слова. Войдя
к себе, я сел на кровать в раздумье и в волнении. Интрига душила меня, но не мог же я так прямо огорошить и подкосить Анну Андреевну. Я вдруг почувствовал, что и она мне тоже дорога и что положение ее ужасно.
Порешив с этим пунктом, я непременно, и уже настоятельно, положил замолвить тут же несколько
слов в пользу Анны Андреевны и, если возможно, взяв Катерину Николаевну и Татьяну Павловну (как свидетельницу), привезти их ко мне, то есть
к князю, там помирить враждующих женщин, воскресить князя и… и… одним
словом, по крайней мере тут, в этой кучке, сегодня же, сделать всех счастливыми, так что оставались бы лишь один Версилов и мама.
А я, знаешь… побегу-ка я, однако,
к ней и оставлю записку… знаешь, я напишу нашими
словами (она поймет!), что документ тут и чтоб она завтра ровно в десять часов утра была у меня — ровнешенько!
Катерина Николаевна стремительно встала с места, вся покраснела и — плюнула ему в лицо. Затем быстро направилась было
к двери. Вот тут-то дурак Ламберт и выхватил револьвер. Он слепо, как ограниченный дурак, верил в эффект документа, то есть — главное — не разглядел, с кем имеет дело, именно потому, как я сказал уже, что считал всех с такими же подлыми чувствами, как и он сам. Он с первого
слова раздражил ее грубостью, тогда как она, может быть, и не уклонилась бы войти в денежную сделку.
Бьоринг посмотрел с недоумением и, как только узнал, что Катерина Николаевна уже уехала, тотчас отправился
к ней, не сказав у нас ни
слова.
Я как-то не осмеливался начать утешать ее, хотя часто приходил именно с этим намерением; но в присутствии ее мне как-то не подходилось
к ней, да и
слов таких не оказывалось у меня, чтобы заговорить об этом.